Еще килограмм двадцать – и прощай извечный страх застрять в самолетном клозете.
На обратном пути я едва не разоткровенничалась с Кэтлин. Барахталась в бессвязных мыслях, вязла в невнятице чувств – так меня потрясла тайная жизнь Сары-Джейн. Меня задела ее скрытность, но сильнее всего оказалось чувство вины. Выходит, я так и не стала для нее настоящей подругой. Той, на кого можно положиться всегда и во всем, доверить любую тайну. Но как ни терзала меня потребность выговориться, я смолчала. Сара-Джейн скрыла все даже от меня. Как же я могу обсуждать ее тайну с посторонним человеком?
Может, хоть Фрэнклин окажется дома... Обниму его, он меня. После смерти Сары-Джейн я долго хандрила, все смаковала свое горе. День за днем наше общение с мужем сводилось к пятиминутной утренней “оперативке” в ванной. И вот сейчас мне так захотелось обнять его, но захочется ли и ему того же...
Около полуночи Кэтлин высадила меня возле дома. Фрэнклина не было. Я медленно разделась, помокла в горячей ванне, умастила тело кремом, обрядилась в атласное дезабилье и с книгой забралась в кровать.
В час ночи я спустилась на кухню, налила себе двойное виски и выложила в миску порцию постных орешков – куда полезнее, чем жарить их в масле.
Уже в половине второго ночи все вокруг меня мерно, тошнотворно раскачивалось. Значит, Фрэнклин морочит мне голову? А солнце встает на востоке? Неужели я хочу это знать? И главное, что делать? Вязкие, холодные, как студенистый ил, вопросы всплывали откуда-то из темных углов, заползали мне в голову и медленно колыхались там.
За стеной забормотал во сне Джейсон. Я добрела до комнаты сына, поправила сползшее одеяло и поцеловала взлохмаченную макушку. А мои дети – неужели я наплевала на них, как и на мужа? Завтра проснусь совсем другим человеком. Уже ощущая себя слегка обновленной, я по стеночке добралась до постели.
Следующие пятнадцать минут я пребывала в глубокой задумчивости, механически подчищая пальцем миску из-под орехов, допивая виски и глядя в книгу, перевернутую вверх ногами. А что, если Фрэнклин не морочит мне голову? Что, если по безделью и глупости я зря возвожу на него напраслину? Бедный Фрэнклин. Бедный милый Фрэнклин. Перегрузки на работе, перегрузки с выборами, домой возвращается усталый, а я поджидаю его со своими истериками. Нет, я определенно в долгу и перед ним, и перед детьми, а также перед Господом Богом и Американским Народом – и обязана очиститься от своих грехов.
Исполнившись решимости, я ринулась на чердак, да так поспешно, что запуталась в длинном подоле и упала. В колено вонзилась толстая заноза. Чертыхаясь тоскливым шепотом, я выковыряла ее. Знак, непременно сказала бы Сара-Джейн. Понятное дело, знак. Вот только что он означает? Иди дальше, Барбара? Вернись в постельку, Барбара?
Теплая кровь текла по ноге, пропитывая ткань. Я все же добралась до чердака, выудила конверты из-под мешков и оторвала от первого попавшегося отчета полоску с адресом агентства. На обратном пути обработала несчастное колено, наливающееся багрово-черным отеком, после чего забралась под одеяло. Оторванную бумажку последним усилием воли засунула под стопку книг по диетологии и мгновение спустя провалилась в сон с таким блаженным чувством безопасности, словно под подушкой у меня лежал заряженный пистолет.
* * *
Колеса неустанно перестукивали по рельсам. Оказывается, я давно забыла этот особенный, сдержанно-радостный мотив железной дороги. Я сидела у окна, бережно придерживая на коленях кейс, и наслаждалась мерным покачиванием вагона. Потеки грязи на стекле превращали пейзаж в истертую черно-белую кинопленку, где кадры пригородной жизни плавно сменялись картинами мегаполиса. Обшарпанный, размалеванный поезд был “Шаттлом”, несшим меня на встречу с той, прежней, Барбарой.
В последний раз я ехала на электричке по окружной... дай бог памяти, лет десять тому назад. Больше, все тринадцать! Позорные воспоминания о том дне изгладились из памяти, лишь изредка всплывали нежданно-негаданно, как хрупкий утренний кошмар, обдавая волной стыда. Что за снобом я была тогда! Как покровительственно смотрела на робких “селянок”, прозябавших в скучном благополучии пригородного мирка. “Как бы там ни было, Рикки – городская жительница, – разглагольствовала горожанка Барбара. – Ей целых три года. Самое время познакомиться с общественным транспортом”. Подготовительную работу с дочерью я начала за неделю до путешествия, по сто раз на дню расписывая ей прелести поездки в пригородном поезде. И вот пробил великий час. С утра пораньше я втиснула в бедного ребенка лошадиную порцию еды, чтобы ее не укачивало.
С дочерью и огромной торбой всевозможных лакомств и игр я двинулась на станцию. Семьи первых переселенцев осваивали Дикий Запад с куда более скромным скарбом. Мы торжественно загрузились в поезд и проехали три остановки, после чего у Рикки началась неудержимая рвота. Плакала моя подготовка. Несчастный ребенок перепугался до смерти и долго еще вскрикивал во сне. Тринадцать лет минуло, а вспомнилось все так отчетливо, будто произошло вчера.
Железнодорожную насыпь с обеих сторон тесно обступили дома – начинался мой любимый отрезок пути. В раме окна мелькали зарисовки из чужой жизни. В дороге мы с Сарой-Джейн всякий раз зачарованно ловили эти ускользающие впечатления и сочиняли бесконечный сериал под названием “Моя электричка”. Сара-Джейн без устали плодила сюжеты о знойных страстях – грубые самцы и ледяные порочные стервы. Мне достались старики и младенцы. И те и другие выходили невинными страдальцами, игрушками жестокого мира.
Я издергалась, собираясь в дорогу сегодня утром. С чего бы вдруг? В город мы выбирались не так уж и редко, не пропускали ни одной оперной, балетной, театральной премьеры. Я регулярно моталась в деловой центр на машине – понятно, не в часы пик, – чтобы доставить домой мужа, изнуренного трудом и тренажерами.
Мы частенько наведывались в свой закрытый клуб, поужинать при свечах в элегантном кабинете. Порой отправлялись с друзьями в ресторан. Без нас не обходилась ни одна благотворительная затея – а в течение светского сезона они сменяли друг друга с неотвратимостью дня и ночи. Концерт и фуршет в пользу Центра по борьбе с мышечной дистрофией (дамы в вечерних туалетах, мужчины в смокингах)... Торжественный ужин и лотерея по сбору средств на лечение подросткового диабета... Устраивали все это дамы вроде нас с Сарой-Джейн – большие выдумщицы, когда нужен повод блеснуть в новом туалете от-кутюр.
Впрочем, сейчас нам не до светской жизни. О, конечно, лишь временно – до выборов Фрэнклина, до того, как я верну себе человеческий облик и опять начну помещаться в платья. Приглашения по-прежнему приходили кипами, и я все возвращала с вежливыми извинениями и чеками на круглые суммы.
Фрэнклин уже за голову хватается от моей щедрости. Все твердит про изменения в налоговом кодексе – вроде бы теперь пожертвования не избавляют от уплаты налогов. Черт его разберет, я не вникала. Глупо, честное слово. Ведь мои нынешние филантропические траты составляют едва ли не половину былых расходов на вечерние туалеты для благотворительных раутов.
Денежные споры вспыхивают все чаще. Фрэнклин совсем себя загонял – стал нервным, раздражительным. Во мне зашевелилось подозрение, что пожертвования на избирательную кампанию не оправдывают его надежд, но стоило заикнуться об этом, как он тут же затыкал мне рот злобным воплем “Все прекрасно, дорогая!”. А теперь и вовсе переправил семейную финансовую документацию в свой неприступный штаб.
Выбираясь из вагона, я отплевывала жирную железнодорожную пыль. Без глотка диетической пепси не обойтись – нужно же как-то прочистить горло. Лотки попадались на каждом шагу. Уже сгребая сдачу, я потребовала еще и “Милки-вэй”: после долгой тряски в электричке силы были на исходе, решительно необходимо подкрепить слабую плоть. И потом, пока дошагаю до редакции, лишняя горстка калорий попросту выгорит.
День выдался головокружительно весенний. Я расслабленно брела по улице, счастливо жмурясь на солнце, смакуя тягучую карамельную начинку и поигрывая кейсом. В нем лежали пять статей, запросто уместившихся в большом бумажном конверте. Но как отрадно было извлечь кейс с антресолей, смахнуть пыль, натереть кремом плотную бордовую кожу. Отец торжественно преподнес мне эту взрослую, солидную вещь на восемнадцатилетие – как раз тогда я объявила, что желаю заняться журналистикой. Единственный подарок, что он выбрал для меня сам, – все прочие покупала и подсовывала ему под руку бабушка.
На подходе к редакции случайный порыв ветра принес запах жаркого. Ну конечно, забегаловка “У Билли”. Чизбургеры и запеченный кольцами лук. Излюбленное папино блюдо, конкурировать с которым могли разве что хот-доги – он без числа поглощал их за работой. А сюда мы вместе заскакивали на ланч, я жевала сэндвич, таскала у него с тарелки картошку фри, курила и жадно впитывала его треп с приятелями-репортерами.
Они болтали о регби и бейсболе, о рок-н-ролле, ночных барах и местном самоуправлении – о чем угодно, кроме работы. Безобидные споры, анекдоты, взрывы хохота покачивались над столом, как шапка пены в пивной кружке. Журналистика, составлявшая самую суть их жизни, оставалась единственной темой, которой они никогда не касались. Только молокососы распространяются о своей работе, а настоящим репортерам нет нужды говорить о ней. Они и без того узнают друг друга за милю – как без слов угадывают себе подобных копы, мошенники, алкоголики...
До назначенного срока еще полчаса, как раз хватит на сентиментальный диетический сэндвич. Но тут ветер вновь сменил направление. Облако мясных ароматов развеялось под грубым натиском дизельного выхлопа. Решено, поем после встречи.
Приземистое здание редакции “Глоб” выглядело карликом, затесавшимся между мощными призматическими телами “Сан тайме” и “Трибьюн”. Число посетителей также казалось ничтожным в сравнении с людским роем у подножий обоих гигантов. Но только все вместе, втроем, здания этих крупнейших городских газет смотрелись часовыми, оберегающими подступы к сердцу Чикаго. Под их прикрытием город жадно протягивал через реку цепкие пальцы мостов, словно царапавших окружную дорогу.
На один из мостов я и взбиралась по гулким железным ступеням – все медленнее, преодолевая беспричинный страх.
Что с тобой, Барбара? Боишься, что Кэмерон камня на камне не оставит от твоей писанины? Ему же всегда нравились твои статьи. Конечно, не совсем то, что он заказывал, но непредсказуемость всегда была частью твоего стиля.
Крутые лестничные марши загнали мой желудок трепыхаться куда-то под горло. Зачем съела “Милки-вэй”? На кой черт вообще завтракала? Ограничилась бы половиной грейпфрута, да куда там – так и подмывало заесть горьковатую мякоть чем-нибудь сладким. А в морозильнике, как на грех, лежал шоколадный торт-мороженое. Я приберегала его для неожиданных гостей, но если аккуратно отпилить тоненький ломтик, от них не убудет. Но какой мазохист сумел бы ограничиться одним ломтем?
Заколдованное место эта морозильная камера: все в ней куда-то пропадает. До торта там хранились, но бесследно исчезли трехкилограммовый пакет орехов и килограммовая коробка шоколадного ассорти. Я физически не могла все это уничтожить. Наверняка не обошлось без Рикки и Джейсона... Нет, исключено, орехи они терпеть не могут, а шоколадные конфеты я завернула в бумагу и крупно подписала: “Печенка”. Никто к обертке не прикасался – я убеждалась в этом всякий раз, когда лезла за очередной пригоршней.
Опершись на перила, я вглядывалась в черную рябь Чикаго-ривер и пыталась загнать бунтующий желудок на место. Теплый ветер, пахнущий тиной и нагретым железом, трепал мою бахромчатую шаль и складки бесформенного облачения вроде рясы. Я очень надеялась, что выгляжу скорее экстравагантной, чем жирной.
Увы, в моем случае одно было неотделимо от другого.
Последнюю свою полноценную статью для Кэмерона я лихо отстучала, помнится, еще на редакционной машинке, подпитываясь сумасшедшей энергетикой отдела новостей и прикуривая одну сигарету от другой. Теперь же, упираясь в очередную упрямую строчку или подыскивая нужное слово, устраивала паломничество к холодильнику. Каждая колонка обходилась мне не меньше чем в полкило.
Позади меня широкая Мичиган-авеню сбегала от реки к отелю “Дрейк”, к самому сердцу богатого и праздного Чикаго. На самом деле у Чикаго два “центра”. Для моих соседей, обитателей благополучных северных кварталов, таким центром представлялась как раз эта улица – продолжение Северной Мичиган-авеню. Вернее, даже не улица, а непрерывная череда изысканных салонов и бутиков с зеркальными дверями, приглушенным освещением – до того приглушенным, что покупатели вслепую скитаются между вешалок в поисках выхода, хватаясь за развешанный “кутюр”.
Этот район, недаром названный Блистательной Милей, похож на светскую даму в умопомрачительно дорогом платье из куска ткани и двух швов, с помадой и лаком цвета “беж”, настоящим жемчугом и фальшивой улыбкой.
А прямо передо мной, на том берегу, пульсировал и колыхался темный, дышащий и живой Чикаго, его подлинный центр – нахальный, лихой и злой малолетка, обожающий яркие тряпки и похабные анекдоты. Обитатели Блистательной Мили пуще десяти заповедей блюли одиннадцатую – незачем соваться туда в мехах и бриллиантах, даже если без них ощущаешь себя не вполне комфортно.
Слонявшиеся в переулках мрачноватые детские стайки (или детские банды – это вопрос терминологии) считали чужаков в элитных прикидах своей законной добычей. Одна такая банда однажды сбила с ног мою растерявшуюся бабушку, которой не хватило резвости отскочить в сторону. Бабуля налетела бедром на фонарный столб, кость треснула, как сухая травинка, а подхваченное в больнице воспаление легких оставило меня сиротой. Мне было шестнадцать.
Совсем рядом на перила сел голубь, клацнув лапами о металл.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44