«Милый, я полюбила тебя гораздо раньше, чем ты меня». Девушки так легко вписывались в рамки воображаемой ими и тобой картины безответной любви и смерти. А если порой исчезали раньше, чем ты был к этому готов, тоже особой беды не ощущалось: их исчезновение означало, что роман пришел к неизбежному концу. Оно также свидетельствовало о том, что женщина, мысля более трезво и реально, чем мужчина, приходит к выводу о необходимости смириться с утратой и уйти самой прежде, чем она, так сказать, окончательно погибла.
У Джулиана часто возникало подозрение, что мужчины не относятся с большим доверием и уважением к человеку, который, как он, не обижает женщин. В прошлом он думал об этом много раз, но распространять этот вывод на себя самого отказывался. Мужчины приглашали его играть в покер, в гольф, на званые обеды (после того, как он сумел уйти из рук «Ротари» и «Кивание», его заполучил «Лайонс-клуб»), Интересно, думал он, значит что-нибудь это желание мужчин приобщить его к своим развлечениям? Нет, ничего это не значит, они действуют по привычке. И уже подъезжая к гаражу в боковом крыле дома, он понял, что к чему. Фрогги Огден, хвастливо признаваясь в своем предательстве и закоренелой ненависти к нему, казалось, гордился тем, что сумел так долго скрывать свои истинные чувства, заставляя Джулиана считать его своим другом. И Фрогги, должно быть, был не одинок. Он числился одним из близких приятелей Джулиана. А как насчет Картера? Уита? Боба Хермана (который глуп, но это не имеет значения)? Как насчет жен тех людей, которые считались его приятелями? Многие из тех, кто мог его ненавидеть и, вероятно, действительно ненавидел, должно быть, поделились со своими женами. Джин Огден, например, наверное, уже давно знала, что Фрогги его ненавидит, но ни разу не подала вида. И не объяснялась ли развязность Китти Хофман тем, что его ненавидит Уит?.. И если бы это была только ненависть! Лучше уж пусть ненавидят, чем испытывают неприязнь или презрение. И опять все из-за женщины. Лучшие приятели дразнили его полячкой. Дразня его, они утверждали свою моральную непогрешимость, но при этом в глубине души мечтали заполучить Мэри. Однако Мэри принадлежала только ему. Он закрыл дверь гаража. Мэри принадлежала только ему, и он вдруг испытал то чувство, которое охватывало его при взгляде на нее. На одну секунду это чувство вернулось к нему: неловкость, которую он испытывал столько раз от желания любоваться ее прекрасным телом и невозможности отвести глаза от ее тихой сияющей улыбки, пока наконец она не обращала взгляда на свою грудь, потом смотрела на него, и улыбка исчезала. Сейчас он был убежден в том, во что не очень хотел верить тогда: Мэри любила его так, как никого больше любить не будет. Он велел себе забыть о ней, вошел в дом и растянулся на кушетке перед камином. И заснул, мечтая во всем разобраться.

Было темно, стрелка часов стояла на цифре десять. Только Джулиан не мог сообразить, большая это стрелка или маленькая, а привстать, чтобы посмотреть, ему не хотелось — уж слишком удобно лежалось. И тут он понял, почему проснулся. Звонил дверной звонок. Он встал, пригладил рукой волосы, надел жилет, пиджак и поправил галстук. Наверное, вернулась Кэролайн. У дверей стояла женщина ее роста. Но, подойдя ближе, он увидел, что она в очках. Он открыл дверь. Повеяло ночной свежестью.
— Добрый вечер, мистер Инглиш. Я мисс Картрайт из «Стэндарда». Извините за беспокойство. Я думала, что у вас гости.
— Вечер отложили. Не хотите ли войти?
— Да нет, что вы! Но это новость. — Ее смущала улыбка Джулиана. — Разумеется, новостью я называю не то, что я не вхожу.
— Входите, выпьем вместе, — предложил он. Одному богу известно, почему ему захотелось поговорить с ней, просто ему нужен был собеседник.
— Может, на минутку тогда. Я хотела сказать, новость, что ваш вечер не состоялся. Вы его перенесли? Кто-нибудь болен? Миссис Инглиш плохо себя чувствует?
— Нет. Вы лучше позвоните миссис Инглиш, и она вам все объяснит. Она у миссис Уокер.
— О господи, — вздохнула мисс Картрайт, закуривая. Теперь придется заполнить колонку еще чем-нибудь. Не писать же, что на вечере, когда он состоится, будут присутствовать… На какое число перенесен вечер, мистер Инглиш, или дата пока не определена?
— По-моему, не определена. Виски или водку? А может, вы предпочитаете ликер или что-нибудь вроде этого?
— Водку с лимонадом, если можно, — ответила она.
— Это ваша машина на улице? — спросил он.
— Моего брата. То есть его и еще одного человека. Старая развалина, еле ходит, но помогает мне экономить силы и расходы на транспорт. Брат всегда дает ее мне, когда приезжает домой на каникулы, но потом забирает с собой в колледж. Он учится в Брауне.
— А, в Брауне.
— Да, в Провиденсе на Род-Айленде.
— Я там бывал.
— Вы тоже учились в Брауне, мистер Инглиш? Отсюда обычно немногие поступают в Браун.
— Нет, я учился в Лафайете, а в Браун ездил в гости.
— А вы не будете пить?
— Да нет, выпью, пожалуй.
— Ненавижу пить одна. Говорят, пить одному — признак ненормальности.
— Это, наверное, выдумали владельцы салунов. Вроде шведских спичечных фабрикантов, которые заявили, что троим нельзя прикуривать от одной спички.
— Ох, как интересно! Я этого никогда не слышала. Ах нет, кажется, слышала.
— Не хотите ли снять пальто?
— Не стоит. Я ведь зашла всего на минуту, посмотреть, что происходит. Значит, вечер перенесли. Может, вы объясните мне, мистер Инглиш, почему вечер перенесли?
— Миссис Инглиш сделает это лучше меня. Вам следует спросить у нее, потому что этот вечер устраивает она. Я, пожалуй, не должен разговаривать с представителями прессы, ибо настоящая хозяйка вечера — миссис Инглиш.
— Понятно, — сказала мисс Картрайт. — О, пожалуйста, не вешайте мое пальто. Положите его на стул или куда-нибудь еще. Какая крепкая водка! Я ведь вообще-то не пью. В среднем выпиваю, наверное, не больше рюмки в неделю.
— Я налью вам побольше лимонада.
— Какой у вас красивый дом! Миссис Инглиш сама меблировала его?
— Да.
— У нее отличный вкус! О! Фужита! Я обожаю Фужиту. Это подлинник или копия? Я хочу сказать…
— Это литография. Вы без очков совсем по-другому выглядите.
— Я вынуждена их носить, когда веду машину и на улице. Без них я не смогла бы получить водительские права, и если сяду за руль без очков, то меня могут оштрафовать, а то и лишить прав. Не хотите ли попробовать мои сигареты?
— Нет, спасибо. Я к ним не привык.
— Я тоже так думала, но потом привыкла и теперь ничего другого курить не могу. Надеюсь, я вас ни от чего не отрываю, мистер Инглиш?
— Напротив, я рад, что вы пришли.
— Я не должна была приходить, но мне хотелось точно знать, кто присутствует. Люди такие обидчивые. Я не говорю про миссис Инглиш. Она человек тактичный, и, поверьте мне, это немало значит. Но в последнее время я допустила несколько ошибок насчет того, кто где присутствовал, и гиббсвиллские дамы устроили форменный скандал у нас в редакции. У меня был только тот список, что мы напечатали в колонке Гвен Гиббс месяц назад, и я хотела убедиться, не произошло ли каких-либо перемен. Может, еще кого-нибудь добавили и так далее.
— Трудная у вас работа, да?
— Нет, не очень. Большую часть времени нам работается легко, но порой нас захлестывает, так сказать, волна возмущения. Звонят дамы и негодуют, что их имя не упомянуто или что их приему не уделили столько внимания, сколько он, по их мнению, заслуживает. И разумеется, всегда виновата я. Все валят, как говорится, с больной головы на здоровую. Некие Бромберги, евреи, чуть не добились моего увольнения на прошлой неделе. Забрали из газеты свою рекламу только из-за того, что я не поместила присланное ими сообщение о покупке для их отпрыска коляски из Англии. Вы бы видели это сообщение! Помести я его, над газетой бы просто смеялись, но разве меня поддержали? Нет, конечно. И в конце концов мне пришлось уделить Бромбергам несколько строк, хоть я и выкинула все подробности. Они возвратили свою рекламу, а я вынуждена теперь унижаться и кланяться всем, чье имя мелькает в светской хронике. Я не говорю про миссис Инглиш, но за некоторых ваших друзей поручиться не могу. Спасибо большое за водку, мне очень жаль, что ваш вечер не состоялся. Очень приятно было познакомиться с вами. Я часто вижу, как вы ездите по городу в шикарных «кадиллаках». Когда мы только переехали в Гиббсвилл, я часто думала, кто вы такой… Господи, зачем я это говорю?
— Выпейте на дорогу. А вообще, чего спешить? Лучше расскажите мне еще что-нибудь.
— Да. Да, конечно. Посмотрите на меня, мистер Инглиш. Нет, лучше я пойду, пока не поздно. О, я вовсе не то хотела сказать, но люди в этом городе так много сплетничают. — Тут Джулиану припомнились разговоры о том, что дочь баптистского священника часто ходит без чулок. Невольно он бросил взгляд на ее ноги, и она это заметила. — Вот именно, — подтвердила она. — До вас тоже дошел слух. Мне никогда не забудут, что я ходила без чулок. Перед английской королевой можно предстать без чулок, но в Гиббсвилле нельзя. Еще раз спасибо. До свиданья.
— Не уходите, — сказал он. Он испытывал к ней необъяснимую симпатию. Более того, ему не хотелось, чтобы она надела очки. Она была недурна. Хорошенькой ее нельзя было назвать, но недурна, и фигура вполне ничего. Не ахти какая, но мужчинам такие нравятся. Он ненавидел себя, но не мог совладать с желанием узнать об этой девушке побольше.
— Который теперь час?
— Еще нет десяти. Девять с чем-то. Девять тридцать пять, девять тридцать семь, не больше. Очень рано.
— Ладно, выпьем еще раз, хотя не понимаю, зачем я вам нужна. Выгляжу я ужасно. Я после работы не успела забежать домой. — Она обвела взглядом комнату и, приготовившись было сесть, вдруг сказала: — Мистер Инглиш, я бы чувствовала себя в десять раз лучше, если бы вы позволили мне помыть руки.
— О, извините меня, пожалуйста. Я вас провожу.
— Не нужно, просто скажите, куда идти. Я сама найду.
— Лучше я покажу. Боюсь, там темно.
— Мне ужасно неловко, но вы так любезны. Я вообще чувствую себя легче с женатыми мужчинами. По правде говоря, у меня вот-вот лопнет мочевой пузырь.
Его смутила подобная откровенность, и он обрадовался, что в темноте не видно его лица. Либо последний стакан возымел такое действие, но маленькая мисс Картрайт — которая вовсе была не маленькой, а скорей, тоненькой — обещала оказаться забавной. Он зажег свет, а затем спустился вниз и налил себе еще. Он услышал, что она вышла из ванной, и увидел, как она спускается по лестнице: шаг за шагом, неторопливо и непринужденно. Так ходят люди, уверенные в себе, а это качество ему не нравилось, и она теперь тоже ему не нравилась. Хотелось совратить эту девицу, но только потому, что опыт и интуиция говорили ему, что это возможно. От нее требовалось лишь молчаливое согласие. Но она вроде близорука. Может, этим объясняется ее походка.
— Водку с лимонадом? — спросил он.
— Правильно, — подтвердила она.
Она села, и теперь он не сомневался, что это — самоуверенность. Он чуть не расхохотался ей в лицо. Не ахти какая красавица, а держится — что тебе Норма Ширер или Пегги Джойс! Теперь он знал, вразрез со своим прежним мнением, что она уже бывала с мужчинами, и, наливая ей водку в стакан, представлял ее себе в объятиях робкого студента-ветеринара в жилете, украшенном многочисленными значками различных студенческих корпораций. Интересно, сколько ей лет, подумал он и, подавая стакан, спросил.
— Порядочно, чтобы разбираться в жизни, — ответила она и добавила: — Двадцать три. А почему вы спрашиваете? Просто из любопытства?
Какая самоуверенность!
— Может быть. Не знаю. Так. Не мог сообразить, вот и спросил.
— Очень мило. А сколько вам?
— Тридцать.
— Я так и думала. Я думала, лет двадцать восемь, но вы общаетесь с людьми гораздо старше, и я думала, что в таком городе… Не знаю, что я думала. Это не имеет значения. Что-то водка стала крепче. Это, наверное, ваших рук дело.
— Да. Я развел ее так же, как и себе. По правде говоря, пока вы были наверху, я выпил еще стакан. А где вы учились?
— В университете штата Миссури.
— Правда? Одно время я собирался поступить в университет западной ассоциации.
— Но тогда вы не попали бы в Миссурийский университет. Он не входит в состав западной ассоциации.
— А я думал, входит.
— Нет, — сказала она. — Я начала учиться там до нашего переезда в Гиббсвилл. А потом хотела перейти в Колумбийский университет, чтобы тратить меньше на дорогу и прочее, но так и осталась в Миссури. Я занималась журналистикой.
— Понятно, — отозвался он.
Грудь у нее небольшая, в платье почти не видно, но, наверное, красивая по форме.
— Я немного жалею, что не перешла, потому что хорошо было бы пожить год-другой в Нью-Йорке. Как только у меня соберется немного денег, я постараюсь перейти на работу в нью-йоркскую газету. Я мечтаю попасть в «Уорлд», но там ужасно трудно получить место. Сейчас везде трудно устроиться, а уж в газету тем более. У меня есть приятель в сент-луисской «Пост-Диспетч». Он один из лучших их сотрудников и получает отличное жалованье. В отпуск он поехал в Нью-Йорк и заглянул в одну газету. Просто разведать. И знаете, сколько ему предложили?
— Сколько?
— Сорок долларов в неделю! Господи боже мой, я получаю двадцать, а по сравнению с ним я полная невежда. Сорок долларов в неделю! И это их высшая ставка. Можете себе представить, что он им ответил. — Она затрясла головой, и в ее глазах, глядящих мимо Джулиана, появилось задумчивое выражение. Итак, с женатыми ей легче.
— Как может человек содержать семью на сорок долларов в неделю? Я знаю, многие вынуждены так жить, но в газете, по-моему, еще и одеваться нужно хорошо, правда? — спросил Джулиан.
— Именно так и сказал мой приятель. У него жена и ребенок. Он не может позволить себе переехать в Нью-Йорк. Его друзья вечно спрашивают, почему он не переберется в Нью-Йорк. Вот и ответ.
Да, вот и ответ, подумал Джулиан. Вот и ответ. Значит, это был человек, у которого есть жена и ребенок? Следовательно, в их отношениях присутствует больший опыт и большая регулярность, чем если бы на месте журналиста был студент.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30