«Отдаться, сука этакая!» — сказал Аль Греко и посмотрел через стол на Элен Хольман, которую он ненавидел сейчас в тысячу раз больше всех на свете. Весь вечер он исходил ненавистью. Сначала ему было ненавистно само поручение Эда Чарни: следить за Элен. Она превосходно знала, зачем он пожаловал, и вымещала на нем свою злость на то, что Эд остался дома с ребенком. И с женой. Элен, пожалуй, была единственным человеком, кто осмеливался открыто выражать свое презрение к Алю, и сегодня она измывалась больше обычного. «Ну и рождество у тебя», — заметила она. И пошло, пошло. Почему он не наладит себе жизнь? Что у него за роль? Да знает ли он, что он просто подпевала? Замечает он за собой странности? Какие странности? По-видимому, объяснила она, он гермафродит. И он был вынужден слушать эти бредни целых два часа без передышки, за исключением тех минут, когда она уходила петь. Но часов в десять — одиннадцать пыл ее остыл. Она перестала приставать к нему, решив применить другой метод.
На ней было платье с таким вырезом впереди, что он только пупка ее не видел. Когда она вставала, материал, атлас или что-то там другое, натягивался и грудь была видна лишь на одну треть. Зато когда она сидела напротив него, положив локти на стол и опершись подбородком на руки, платье было свободно, и при любом движении ему открывались ее соски. Она заметила, что он смотрит, а не смотреть он не мог, и улыбнулась.
— Вряд ли ты хочешь остаться без зубов, а? — спросил он.
— Кто же это сделает, позвольте поинтересоваться? — сказала она.
— Такие красивые зубки — и все к черту, а?
— Вот это да! Малышка Аль обиделся, потому что…
— Забудь про малышку Аля, девочка. И послушай меня для собственной же пользы. Умный понимает с полуслова.
— Я прямо трясусь от страха, — сказала она.
Внезапно желание у него пропало, но он поддался другой слабости.
— Перестань, слышишь? Я сижу здесь не по своей воле. Ты могла бы догадаться.
Она вонзилась в него взглядом.
— Тогда проваливай. Убирайся отсюда, дай мне повеселиться.
— Проваливай? Сию минуту. Ты что, спятила? Куда я уйду? Далеко мне придется пойти, если я смоюсь отсюда без приказания. Далеко. Да мне и не уйти. Как ты думаешь, что эта сволочь француз будет делать, если я двинусь к выходу? Думаешь, он меня выпустит? Как бы не так.
— Да? — улыбнулась Элен.
Что-то новое. Значит, Лис лезет к Элен, как Аль давно уже и предполагал. Но на это ему сейчас наплевать. Ему надо только, чтобы Элен вела себя прилично, иначе жди неприятностей от Эда.
— Мне велели, — сказал он, — и, нравится или не нравится это нам с тобой, я должен здесь сидеть.
— Понятно, — отозвалась она.
— И приказано смотреть, чтобы ты не раздвигала колени, девочка.
— Пошел ты! — разозлилась она. — Выпить-то, по крайней мере, можно?
— Нельзя. Ты уже сегодня один раз окосела.
— Хочешь потанцевать со мной? Должна же я веселиться, а не только стоять там и петь, теша похоть этих мерзавцев.
— Не хочу я с тобой танцевать, — отказался он. — Мне этого не приказывали.
— Боишься?
— Пусть так, — сказал он. — Хочешь убедить меня, что я боюсь? Боюсь, только оставь меня в покое.
Музыканты заиграли вступление к песне «Вся целиком» из ее репертуара. Она встала и медленно двинулась к эстраде, где размещался оркестр.

— Как, она говорит, ее зовут? — спросила Эмили Зигенфус.
— Элен Хольман, — ответил Дьюи Хартенстин.
— Хольман? Вот нахалка! — возмутилась Эмили.
— Почему? — спросил Вик Смит.
— Потому что это фамилия настоящей певицы. Либи Хольман. Правильно? Либи? Или Лиди. Нет, Либи. Да, Либи Хольман. У нее есть свои пластинки, — объясняла Эмили.
— У Элен столько же прав на эту фамилию, сколько и у Либи Хольман, — сказала Ирма Флиглер.
— Нет у нее таких прав, — возразила Эмили.
— Есть, — упорствовала Ирма. — Либи Хольман — тоже не настоящее имя.
— Да? — Удивилась Эмили. — А откуда ты знаешь, Ирма?
— У меня есть друзья в Цинциннати, штат Огайо. Вернее, у Люта. Лют!
— Что? — спросил Лют.
— Что нам рассказывали эти твои приятели из Цинциннати, штат Огайо, помнишь, у которых двое детей умерли от менингита…
— Менингит спинного мозга, — сказал Лют, который разговаривал с Уиллардом Доаном.
— Я знаю, — ответила Ирма. — Как их фамилия?
— Шульцы. Гарри Шульц. А что? Позвонить им и пригласить сюда или что?
— Очень остроумно. Как по-настоящему зовут эту певицу Либи Хольман?
— Чего же ты сразу меня не спросила? — сказал Лют.
— Хватит. Скажи как.
— Фред. Ее настоящая фамилия Фред, — ответил Лют.
— Уф! Никогда не скажет сразу, — заметила Ирма, — несет какую-то чушь, остановиться не может. Во всяком случае, эти приятели, Шульцы из Кливленда…
— Ты только что сказала, что они из Цинциннати, — возразила Эмили. — По-моему…
— Пусть из Цинциннати. Хорошо, из Цинциннати. Из города, в котором родилась эта Хольман. Одним словом, они из того же города, что и она, и они назвали нам ее настоящую фамилию.
— Фред, значит, — повторила Эмили. — Все равно не верю. И ничего вы этого не знаете. — Эмили пила уже четвертый бокал.
— А мне она нравится, — заметила Фрэнни Снайдер. — Я люблю слушать, как она поет.
— Любишь? — переспросила Эмили. — Сидишь здесь и утверждаешь, что тебе правится такой голос? Да ты с ума сошла, Фрэнни.
— И мне нравится, — вмешался Харви Зигенфус.
— А тебя кто спрашивает? — воззрилась на него Эмили Зигенфус.
— Никто. Я что, не могу высказать свое мнение?
— Не можешь. Кому оно нужно, твое мнение? Посмотрите на нее. Хочет петь — пусть поет, а если собирается отбивать чечетку, то пускай начинает. Пора на что-то решиться. Она похожа на танцовщицу в бурлеске.
— Откуда ты знаешь, как ведет себя танцовщица в бурлеске? — спросил Харви Зигенфус.
— Откуда я знаю? — переспросила его жена. — И ты меня еще спрашиваешь? Ты, Харви Зигенфус, меня об этом спрашиваешь? Хорошо, я тебе объясню. Я знаю, потому что ты заставлял меня так себя вести. Когда мы только поженились, ты требовал, чтобы я раздевалась, снимая одну вещь за другой. Вот откуда я знаю.
Все, кроме Харви Зигенфуса, расхохотались.
— Ненормальная, — заметил он.
Но это только вызвало новый взрыв смеха.
— Выпьем! — крикнул Лют Флиглер. — Эмили, тебе налить? Немец, ты уже давно готов пропустить еще стаканчик. Фрэнни, тебе вполне можно. Вик, что с тобой? Ты не пьешь?
— Я лучше воздержусь, — ответил Вик Смит.
— Тебе бы тоже полезно воздержаться, Лют Флиглер, — заметила Ирма Флиглер.
— Воздержание хуже простуды, Вик, — пытался уговорить его Лют. — А это что за звуки раздаются? — И он наставил ухо в сторону Ирмы.
— Ты слышал, что я сказала. Тебе бы тоже стоило воздержаться. Вик правильно делает.
— Хуже простуды, — повторил Лют. — Тот, кто хоть раз в жизни не напился, не мужчина. Дьюи, налить тебе? Ты знаешь, что губернатор Северной Каролины сказал губернатору Западной Виргинии?
— Ты хочешь сказать, губернатор Южной Каролины? — поправила его Эмили.
— Нет, я хотел сказать, Северной Дакоты, — ответил Лют. — Ладно, давайте выпьем, ребята.
— Я уже окосел, — заметил Дьюи Хартенстин.
— Да и я на грани, — сказал Харви Зигенфус.
— А тебя кто спрашивает? — опять рассердилась Эмили Зигенфус.
— Эй вы, Зигенфусы, хватит миловаться на людях, — крикнул Лют. — Подождите до дома.
— Выпьем за добрый старый Йель, — предложил Немец Снайдер, который был лучшим защитником в сборной гиббсвиллских школ в тысяча девятьсот четырнадцатом году, когда Гиббсвилл одержал победу и над Редингом и над Аллентауном.
— Обними меня, милый. Обними меня, ненаглядный, ля-ля-ля, тра-та-та, тра-та-та, — напевала Моника Смит.
— Фу, какая гадость! — заметила Эмили. — Наша кошка и та лучше мяукает.
— Обними меня, милый, — пела Моника. — Обними меня, ля-ля-ля. Улыбнись мне и папе. Улыбнись же скорей.
— У всех налито? — беспокоился Лют. — Эмили, тебе нужно еще выпить.
— Да-да, — согласился Харви Зигенфус. — Ей просто необходимо еще выпить.
— Обязательно, — говорил Лют. — Правда, я не сказал, чего выпить.
— По-моему, карболки, — сказала Моника Смит.
— Да хватит вам ссориться, — вмешалась Элен Шейфер, которая до сих пор не принимала участия в разговоре.
— Голос из провинции, — отозвалась Эмили.
— Кто хочет танцевать? «Слышу ритм, я слышу ритм!» — пропел Немец Снайдер.
— Слышишь, значит? Утверждаешь, что слышишь ритм? — спросила Эмили.
— Пойдем, убедишься. За чем остановка? — спросил Немец.
— За Фрэнни, — ответила Эмили.
— Вот уж нет, — сказала Фрэнни. — Если хочешь, иди и танцуй с ним. — И чуть тише добавила: — Тебе ведь это нравится.
— Что ты сказала? — спросила Эмили.
— Я сказала, что тебе это нравится. Идите и танцуйте, — повторила Фрэнни.
— Хорошо, — сказала Эмили. — Я буду танцевать с ним. Пойдем, Немец.
— Пойдем, — обрадовался Немец. — «На зеленых лугах навеваются грезы».
Остальные, за исключением Люта и Фрэнни, так или иначе обзаведясь партнерами, тоже пошли танцевать. Лют встал и, подвинув стул, сел рядом с Фрэнни.
— Эта Эмили Зигенфус, — сказала Фрэнни, — что она о себе воображает? Я-то знаю, что она за птица.
— Ага. Только не говори, — ответил Лют, — не говори. Вот чего я терпеть не могу, это когда одна женщина называет другую сукой.
— Верно, именно это я и хотела сказать, — подтвердила Фрэнни. — И ты тоже виноват, Лют. Ты ведь знаешь, что она не умеет пить. Зачем же ты все подливаешь ей и подливаешь?
— Она и после двух стаканов так же себя ведет, как после четырех или пяти, — ответил он. На минуту он стал серьезным. — Сейчас нужно одно: чтобы она заснула. А это скоро случится.
— Для меня не так скоро, как хотелось бы, — отозвалась Фрэнни. — И этот ее муж, этот Харви. Все пытается дотронуться до меня под столом. Честное слово! Представляешь? Она делает из него идиота, а он считает, что раз Немец такой дурак, значит, у него есть право меня лапать.
— Не могу его упрекать, — сказал Лют. — Я бы тоже не прочь попробовать.
— Ах ты! — удовлетворенно усмехнулась Фрэнни. — Знаешь, если бы все они, я говорю о мужьях, были бы похожи на тебя, то на свете совсем бы неплохо жилось. Одним словом, я обожгла мистера Зигенфуса горящей сигаретой. Он решил, что идет к победе, и тут я сунула под стол сигарету и прижала ее к его руке.
— Вот это да! То-то я видел, как он с минуту висел в воздухе.
— Он подпрыгнул будь здоров, — сказала Фрэнни. Она отпила из стакана и, не отнимая его от губ, обвела взглядом зал. — Послушай, — сказала она, — это не твой босс только что вошел вон там?
— Господи! Он самый, — ответил Лют. — И какая у него красивая дама, а?
— Еще бы! Это его жена, да?
— Она самая, — ответил Лют. — Интересно. Они сегодня должны были пойти на бал в загородный клуб. Я это точно знаю.
— Ну и что? — возразила Фрэнни. — Они часто приезжают сюда, когда им надоедают эти танцы в клубе. В парикмахерской, куда я хожу завиваться, я слышу их разговоры про клуб. Они иногда уходят с танцев.
— Выпил он, видать, как следует, — заметил Лют.
— Но пьяным не выглядит, — возразила Фрэнни. — Бывает и похуже.
— Да, этот парень умеет пить. Но раз у него такой вид, значит, он уже много выпил. Он может пить весь вечер, и заметно не будет. А уж когда заметно, значит, у него в животе уместилась почти целая кварта.
— А с ним Картер Дейвис, — заметила Фрэнни.
— Ага. Картер Дейвис и… Не вижу, кто эта женщина.
— Я тоже не вижу. Хотя обожди. Это — Китти Хофман. Да, Китти Хофман, а вот идет и сам Уитни Хофман. Он, наверное, ставил машину.
— Наверное. Неужели Инглиш сидел за рулем? — удивился Лют.
— Вряд ли, — ответила Фрэнни. — Раз Уитни Хофман парковал машину, значит, нет.
— Ничего не значит. Инглиш бывает пьян, а машину ведет сам, только вот парковать… Нет уж, такое сложное дело он предоставляет другим.
— Смотри-ка, им дали хороший стол, — заметила Фрэнни. — Этот старик француз — забыла, как его зовут — пересаживает людей из Таквы, чтобы освободить место для Инглиша.
— Для Хофмана, ты хочешь сказать, — поправил ее Лют.
— Да, конечно. Я об этом как-то не подумала. Мне нравится этот Уитни Хофман. Он такой простой.
— Будь у меня четырнадцать миллионов долларов, я, наверное, тоже был бы простым. Он может себе это позволить, — сказал Лют.
— О чем ты говоришь, Лют? — удивилась Фрэнни. — Те, у кого есть деньги, сроду не держатся просто.
— Тут-то ты и ошибаешься. Те, у кого есть монета, большая монета, те всегда держатся запросто, — объяснил ей Лют.
— У тебя все шиворот-навыворот, — не соглашалась Фрэнни. — Всем известно, что те, у кого много денег, смотрят на других свысока.
— Вовсе нет, Фрэнни. Я считаю, что люди, у которых в самом деле денег куры не клюют, держатся запросто. А вот когда у тебя нет денег, тогда простым не будешь. Незачем тебе играть в демократию. Веди себя естественно, и никому и в голову не придет считать тебя простым или еще каким-нибудь. Это вроде истории, что я слыхал про Джима Корбета.
— Про Джима Корбета? Это тот, что остановился в общежитии «Молодых христиан»? Инженер-электрик?
— Да нет. Фамилия того — Корбин. Нет. Джим Корбет был боксером, чемпионом в тяжелом весе. Его обычно называли «Джентльмен Джим».
— А, Джентльмен Джим? Я слышала про него. А я-то всегда думала, что это какой-то жулик. Тем не менее я про него слышала. Ну и что?
— Когда он приезжал сюда два года назад…
— Сюда? В Гиббсвилл? Я об этом не знала, — огорчилась Фрэнни.
— Он приезжал на банкет. Так вот, один из репортеров спросил у него, почему его прозвали «Джентльмен Джим», и он рассказал, что один раз, в Нью-Йорке, в подземке его кто-то толкнул. Нет, это про Бенни Леонарда. Подожди минуту. Ага. Вот как. Его спросили, почему он всегда со всеми вежлив. И он ответил: «Чемпион мира в тяжелом весе, джентльмены, может себе позволить быть вежливым».
— Что он этим хотел сказать? — спросила Фрэнни.
— Как что? — удивился Лют. — Ладно, Фрэнни, хватит об этом.
— Я не понимаю, что здесь общего с демократичностью Уитни Хофмана. Я считаю, что он держится очень просто.
— Выпей лучше еще, — предложил Лют.
— Я что, дура, что ли? — спросила она. — Ты ведешь себя со мной так, будто я либо дура, либо ребенок.
— Вот уж нет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30