Друзья не унимались:
— Жить с болью в сердце хуже, чем заболеть раком.
— У каждого свой крест. Ваш — это любовь. Чего ж тут жаловаться?
— Жизнь одна, не портьте ее.
Все эти сентенции разом прекратились, стоило пальцам Элизабет вновь взяться за шоколадницу. Женский голос тихо проговорил что-то непонятное:
— Не все потеряно, раз вернулся аппетит. Пальцы, на которые были устремлены все взоры, минуя ручку, взялись за крышку и мешалку.
Как всегда на этом месте своих воспоминаний Габриель решил передохнуть. Пошел седьмой час вечера. Еще немного — и можно будет выпить рюмочку виски, а там и до ужина недалеко. Никакого резона гнать Время. Покорное ему воспоминание замедлилось и остановилось. Габриель предался самому любимому из своих теперешних занятий: припоминать каждую деталь тела своей жены. Подколенная впадина, мочка уха, подмышка, внутренняя сторона бедра — какими они были и какими стали. «Завидую подругам слепцов», — говаривала Элизабет. Но Габриель вовсе не оплакивал былое состояние, ее тела. Ему и в голову не приходило расстраиваться по поводу опавшей груди, животика, морщин. Ведь все это были следы Времени, его лучшего союзника, который в конце концов подарил ему ее.
Его больше пугали участки, не тронутые Временем, забытые им: на спине, на скулах. Он в страхе разглядывал их: все как новое, никаких следов Времени. Были на ее теле такие участки, неподвластные времени, а значит, и любви Габриеля, вся сила которой была в продолжительности. Он боялся, как бы однажды эти непокорные анклавы не объединились против него и не вышвырнули вон со всем его барахлом: календарями, хронометрами, записными книжками, которыми обычно окружают себя наивные люди, считающие себя друзьями Времени.
Среди этих княжеств, раскинувшихся посреди чужих территорий, самыми несгибаемыми были десять округлых — нежных — розовых пальчиков, шедевров лицемерия и напускной скромности, тех самых, что ухватились за ложку-мешалку.
Пауза закончилась. Воспоминания Габриеля потекли дальше.
Сперва десять пальчиков прошлись по деревянной ложке, как по флейте. Музыка была трогательной, темп ее то и дело менялся — то становился неторопливым, даже торжественным, то переходил в allegro vivace, повинуясь некоему внутреннему побуждению. Пальцы так и бегали по ложке, словно охваченные опьянением. Затем Элизабет вытянула руки, отклонившись телом, и стала ладонями быстро-быстро тереть ложку, как это делали наши предки, высекая огонь. Присутствующие завороженно следили за непредвиденным номером программы. Воцарилась тишина, лишь с улицы доносился перезвон колоколов.
Не прерывая своего выступления, Элизабет серьезно и даже как будто набожно взглянула на Габриеля, и всем стало ясно, что ее занятие было ее манерой сказать ему: «Ну здравствуй. Бог мой, как мне тебя не хватало!»
Под впечатлением происходящего заговорщики стали один за другим покидать стол: у каждого вдруг обнаружилась куча дел.
— Пожалуй, это зрелище не для детей, — прошептала Изабель, последняя, кто еще оставался и неотрывно смотрел на них.
Она встала и потянула к выходу свою дочь. С ее лица не сходила потрясенная улыбка, словно она стала свидетелем некоего откровения.
Габриель закрыл глаза. У него был такой умиротворенный вид, что Элизабет не на шутку перепугалась. «Надеюсь, он не умрет от счастья!» — подумала Она.
Она принесла ему виски со льдом и потрясла за плечо.
Он очнулся, пробормотал: «Спасибо», и вдруг в его взгляде промелькнуло беспокойство.
— Болит? А может, пригласить врача?
Пока она говорила, он сунул руку в карман старых вельветовых брюк и нащупал там некий предмет. Не выдавая своего секрета, он отхлебнул шотландского виски и провозгласил:
— Да здравствуют врачи! Элизабет пожала плечами.
— Дурачина! Если б мы не умерли, я бы давно ушла от тебя!
— В таком случае да здравствует смерть!
Хозяин той квартиры, где состоялось подстроенное заговорщиками примирение, владелец шоколадницы, унаследованной им от предков и появившейся в его роду в 1723 году, вернулся из кругосветного путешествия страстным любителем сада дзен. Только созерцание пространства, выложенного белым гравием, помогало ему спокойно, без кошмаров спать по ночам. Он устроил такой сад на лоджии в три квадратных метра и часами не сводил с него глаз.
Когда вечером того воскресного дня он вернулся домой и, покашливая, шаркая ногами, давая знать о своем возвращении, вошел в гостиную, там никого не было. Его взяло любопытство: они наверняка предались любви, и не один раз, но где? Он обошел гостиную, другие помещения — стол был неубран, — похвалил свою шоколадницу («Неплохая работа, старушка, я тобой горжусь»), открыл дверь на лоджию и оглядел свой японский уголок. Вот тогда-то он кое-что и заметил: в идеальной поверхности было маленькое повреждение, крошечная прорешка в виде бороздки. Недоставало одного камешка. «Нет, они не осмелились бы делать это здесь, в саду дзен! Наверняка залетала чайка! Бельгийские чайки не испытывают никакого почтения к японскому саду!»
Он прошел на кухню, снял большую деревянную лопатку и с деликатностью акварелиста, у которого в распоряжении имеется лишь большая кисть, принялся заделывать крошечную ямку.
Зачарованный с юных лет женскими тайнами (он был из той эпохи, когда обучение было раздельным), Габриель попросил Элизабет позволить ему сопровождать ее к врачу-гинекологу.
— Я хочу присутствовать на приеме.
— Да ты спятил! Ни в коем случае.
— Тогда подожду тебя.
— Да на кого ты будешь похож! К тому же по твоему самодовольному виду врач тут же догадается, что ты не муж.
Она дала согласие лишь на то, чтобы он поехал с нею, высадил ее неподалеку от кабинета врача, припарковался и подождал ее в кафе. Страшно ревнуя ее к врачу и переживал, что был лишен зрелища, доступного тому, он удовольствовался географической близостью к происходящему по ту сторону авеню Поля Думера. Он разговорился с хозяином кафе: темноволосым детиной с перебитым носом, в прошлом регбистом, шедевром, уродившимся на юго-западе Франции, с отроческим голоском.
— Вот увидите, все обойдется. Женское тело полно тайн, что есть, то есть: все скрыто от глаз. То ли дело у нас: все просто, все на виду…
Они выпили сливовой водки из фамильных запасов Луи Рока в Перигоре.
Элизабет появилась в кафе, благоухая духами, задыхаясь от смеха.
— Ни за что не догадаешься, что у меня было…
— Было? Где?
— Ну как где? Внутри. Тебе нарисовать? Продолжая смеяться и повернувшись спиной к регбисту, она открыла сумочку и вынула белый камешек.
— Это тебе ничего не напоминает? Габриель нахмурил брови.
— Кажется… погоди… нуда! — Он почувствовал, как краска залила ему лицо.
— Поздравляю. Тебе удалось так глубоко его затолкать…
Она держала камешек дзен, как бриллиант, зажав его между большим и указательным пальцами на высоте глаз Габриеля.
— Нечего и говорить, что моей репутации пришел конец. Я слышала, как врач произнес, извлекая его: «Гляди-ка!» А потом долго смеялся. Ну, я пошла, меня ждут дома.
И без всякого уважения, без какой-либо сентиментальности бросила бесценный экспонат, с которым было связано столько воспоминаний, в пепельницу «Мартини».
Габриель тут же завладел им. И уже никогда, ни при каких обстоятельствах, даже в годы одиночества, не расставался с ним. В поездках, принимая душ, он клал его в рот, боясь, как бы горничная не смахнула его тряпкой.
Габриель вынул руку из кармана: вот он, камешек дзен, теплый оттого, что его хранят в вельветовых брюках, рядом с причинным местом: камешку там не скучно, они могут переговариваться, вспоминая старые добрые времена, былые подвиги и то, как он очутился в таком недоступном потаенном месте.
Перед ужином у Габриеля было время вспомнить и о хозяине кафе: бедняга так и не понял, отчего им было так весело. Надо бы написать ему. И мэтру Д. Конечно, о том, чтобы расстаться с дорогим талисманом, не могло быть и речи. А вот выслать архивариусу фото — мысль дельная. Сопроводив описанием? У Габриеле в будущем должна быть самая полная и доподлинная информация. Задумавшись, он озабоченно и бодро отправился ужинать.
— Должна заметить, шоколадница творит с тобой чудеса. Пожалуй, и я подыщу себе какое-нибудь воспоминание, которое греет кровь.
LXIX
He нужно знать китайский, чтобы догадаться, о чем шепчутся официанты в одном из углов банкетного зала: «Бедные иностранцы, уже прошло два часа, а никто из приглашенных так и не явился. А как же наши чаевые, если они отменят заказ?» Время от времени показывался повар.
Сидя на разных концах огромного стола, Элизабет и Габриель были похожи на монаршую чету. У которой в подчинении пустые стулья.
Мысль заказать банкет пришла Элизабет. Однажды вечером они возвращались домой со спектакля, поставленного местным университетом, — «Обезьяний король». После стольких лет одиночества идти рядом, соприкасаясь, было блаженством, как и спать в одной постели. Всего лишь супружеские привычки — скажут другие, для кого находиться друг подле друга не является чем-то особенным, написанным на скрижалях Времени.
Вместе повсюду ходить стало их излюбленным занятием. «Неужто они еще не все осмотрели?», «Ничего не скажешь: люди интересуются Китаем», «Эти двое умрут на дороге», — говорили соседи. В который раз поднялись они к беседке Бесценных облаков. В который раз Элизабет произнесла свою дежурную шутку:
— Кошелек не посеял?
Там-то ей и пришла мысль:
— Габриель, настало время поблагодарить… всех тех, кто помогал нам, начиная с 1 января 1965 года. Ведь не думаешь же ты, что мы без их помощи смогли бы пережить все это и дойти до мирного договора? — И стала перечислять всех, кого хотела бы пригласить.
И вот теперь они сидели на разных концах стола, окруженные своими друзьями, незримыми для всех, кроме них, чьими братьями, сестрами, опорою, доверенными лицами, советниками, почтальонами, хранителями тайны, алиби, спасителями, слушателями, попугаями, заучившими одну фразу («Вы так любите друг друга, все устроится»), одалживателями квартир, машин, помощниками, поэтами, хроникерами, укрепляющими дух («Подобная страсть — дар небес»), они были. Всеми теми, кто тридцать пять лет с завистью, но без злобы наблюдал за ними. Друзьями. Соавторами. И среди них:
Г-н Жан, знаток мхов, и его старый приятель из Алькасара; Габриель XI, передавший по наследству ген безумной любовной страсти; Карл V, Сервантес — поставщики материала для легенды; Энн и Клара; Отксанда; ректор университета; консьерж Обсерватории; Людовик XIV, снедаемый завистью к китайскому Летнему дворцу, превосходящему по донесению посла его Версаль; лорд Джим; Ля Кентини; все без исключения бельгийцы; вечный муж, добравшийся-таки до мэтра Д. и закидавший его вопросами; сам мэтр Д. (устоит ли он?); Мишель С, астроном, приехавший навестить Габриеля и подпавший под обаяние г-жи Ляо, их сын Мигель…
Спасибо, что пришли, приехали за столько километров, несмотря на вашу занятость и на то, что многих из вас уже нет в живых.
Когда ты получишь это бесконечное послание, Габриеле (извини за такой фолиант, это наша семейная болезнь — неумение излагать истории кратко, хотя, кто знает, без этого ведь и любовь могла свестись к банальной интрижке во время командировки, и тебя бы не было), это будет означать (только не удивляйся, что мы не пожелали использовать современные средства связи типа DHL, оскорбляющие нашего друга — Время), что китайская земля приняла нас.
Теперь, Габриеле, дело за тобой. Используй все, что имеется в твоем распоряжении, дабы воссоздать портрет человеческого чувства — этой живой, но неуловимой субстанции.
За нас не беспокойся. Все к лучшему. Верь нам. Начиная с номеров в отелях и кончая прославленными садами, мы исследовали все возможные убежища для любви. Наше заключение таково: смерть — самая безусловная и безграничная из уступок.
Врачи, или «факультет», наверняка запретили бы Элизабет и Габриелю в их возрасте так предаваться эмоциям, волноваться до учащенного сердцебиения. Но их-то не было. Да и все эти годы обходилось без них. Для адюльтера требуется железное здоровье.
Длина стола была им на руку. С расстояния десяти метров морщины Элизабет, складочки в уголках рта были не видны. Она была в светящемся ореоле воспоминания о ней. Как и он — в ореоле ее воспоминания о нем: ни пигментных пятен, ни вставных зубов.
Они улыбались, бесконечно счастливые и гордые — победители Времени!
Метрдотель все же позволил себе вмешаться в их молчаливый тет-а-тет.
— Простите, кухня скоро закрывается.
— Можете подавать.
— Но… кому?
— А вы не видите?
— Конечно, конечно.
Метрдотель подал знак, и официанты засновали между столиками.
— Габриель?
— Да, дорогая? — отозвался он так, словно был не стариком, а юным идальго.
— Как ты думаешь, наши друзья не обидятся?
— Но почему?
— Если мы попросим… даже не знаю, если я не права, забудь тут же… в общем, мне пришло в голову, не пригласить ли нам прохожих?
Габриель подозвал метрдотеля и объяснил ему по-английски, чего пожелала его жена, а увидев, как тот испуганно отпрянул, добавил:
— Желание моей жены свято.
Тот удалился, недовольно ворча себе под нос, а затем появился с группой китайцев: стариков, девиц, пареньков.
Сперва они не решались сесть за стол со странными чужеземцами, но потом все же вняли их приглашению.
Габриель, держась за спинку стула, встал и, потрясая бокалом, с невероятно серьезным видом дрожащим голосом провозгласил тост за друзей:
— Спасибо. Вы сделали нам самый прекрасный из подарков: подарили эту долгую-долгую историю.
Поднялась, в свою очередь, и Элизабет. Своей королевской походкой она обошла стол, по пути поглаживая едоков, и приблизилась к Габриелю.
Ну вот и все. На этом мы и остановимся. Старые-старые любовники смертельно устали, еще капля счастья им уже не по силам.
Такова подлинная, невыдуманная, неприукрашенная история любви. Ей ты обязан своим рождением.

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31