Габриель оставил вопрос Нисефора без ответа, направился прямо к г-ну Жану и отвел его в сторонку.
— Вы прочли ее имя?
— Чье имя?
— На пропуске, который она вам предъявила, было имя?
Г-н Жан нахмурился и пробормотал что-то невразумительное.
— Сожалею, вылетело из головы. Но вы ведь, кажется, женаты?
Габриель улыбнулся, поблагодарил его и того, кто прокричал слово «телефон», и вышел вон. В его распоряжении была лишь одна примета женщины, в которую он влюбился на всю жизнь: она в красном пальто с капюшоном.
Служители Музеума, наверное, в продолжение еще нескольких недель обсуждали случившееся на их глазах.
— Чудо любви и ее проклятие, — произносил Нисефор, фаталистически закатывая глаза, воздевая руки к небу и роняя их на стол со стуком, чем-то напоминающим там-там. Г-н Жан и не думал протестовать: где уж тут, ведь его давнишнему приятелю, такому охочему до любых измерений, теперь, чтобы преодолеть драму, потребуется помощь всех африканских духов. В очередной раз, несмотря на свое имя, Габриель двинулся навстречу чему-то, что превосходило его.
III
— Ты уходишь? — спросила жена, когда он вернулся.
Он только что закрыл входную дверь и стоял в прихожей. Расстегивая пальто, снимая шерстяные перчатки, он отвернулся от небольшого зеркала в вычурной оправе, подаренного на Рождество родителями жены («Это зрительно увеличит квартиру»), и уставился на мысы своих грязных ботинок: у него недоставало духу взглянуть, каков этот новый Габриель. Его мучило, как, показавшись на глаза подруге, с которой провел десять счастливых лет, погасить солнце, зажегшееся внутри, как приглушить музыку, как не пуститься в пляс?
Жена была совсем близко, за тонкой перегородкой. Он слышал ее дыхание, стук крышки о чайник. Он знал, что она смотрит в окно, на облезшее каштановое дерево.
— Если ты уходишь, не стоит меня обнимать на прощание. Я и так знаю, что ты меня обнимаешь. Всего тебе доброго.
Она знала его лучше кого бы то ни было.
Он мысленно обнял ее, снова застегивая пальто и натягивая перчатки. И, не захватив с собой ни одной книги, даже «Лорда Джима», даже «Ночь нежна», он спустился по лестнице и снова мысленно обнял ее. На улице, проклиная гены всех своих предков и их фамильное заболевание «любовь с первого взгляда», он снова обнял ее. Но человеческие руки коротки, и что значит обнять, если удаляешься навсегда?
IV
— Комнату? Прямо сейчас? Вы слишком многого хотите от Бога.
Очень пожилая дама, хозяйка гостиницы «Литературные и научные факультеты» сразу узнала садовника, являвшегося к ней каждый год, когда была нужда во встряске.
— А заранее предупредить было нельзя? Вы думаете, гостиница безразмерная?
Она продолжала буравить его взглядом, пока он не промямлил:
— Полагаю, шансов очень мало, — извиняясь таким образом за свое дерзкое намерение поселиться в месте, облюбованном, согласно рекламному проспекту, «величайшими университетскими деятелями с обоих берегов Атлантики».
— Попробую что-нибудь найти.
Нацепив на нос очки, старушка углубилась в свой кондуит — огромных размеров расчерченный лист с карандашными пометками, куда она заносила предварительные заказы на год вперед и в котором, кроме нее, не мог разобраться никто, к величайшему ужасу ее дочери, боявшейся даже предположить, какая чреда катастроф и дипломатических конфликтов ждет всех, если хранительница тайны регистрации предварительных заказов не дай бог захворает.
— Н-да, везет же некоторым.
Оказывается, один из постояльцев, профессор Принстонского университета, специалист с мировым именем по «Госпоже Бовари», каждый год наезжавший в Париж для ознакомления с черновиками Флобера, в связи с кончиной кого-то из близких должен был срочно уехать.
Старушка с некоторым сожалением протянула Габриелю ключ.
— Когда-нибудь вы останетесь ночевать на улице. От добра добра не ищут. Не играйте с Богом. Он всему ведет учет и может устать от ваших капризов. Ваш номер — шестнадцатый.
Она взяла мягкий карандаш и погрузилась в пасьянс: стереть одно имя, вписать другое, эта клеточка для этого клиента, та для другого…
Благословен будь специалист по Флоберу. Оставленный им номер был чудом: при нем имелся садик! Габриелю прежде не доводилось останавливаться там. Вытянувшись на постели, он какое-то время думал о чьей-то смерти за океаном, которой обязан был этим поистине королевским даром. Вскоре веки его смежились, и до утра кружились красные капюшоны вперемежку с серыми, словно призраки, птицами. Проснулся он совершенно разбитый. И ослепленный. Ночью был снегопад. Сквозь занавески в комнату проникал яркий свет. Щуря глаза, он умял два сочащихся маслом круассана и сказал самому себе:
— За работу!
Выбор гостиницы, предназначенной для scholars в самом центре Латинского квартала, был не случаен. Хотя речь и не шла о работе над каким-нибудь научным трудом. Стоило его губам вслед за нею выговорить «Ну вот и все», как его ум стал одну за другой выдавать хитроумные стратегии, как взяться задело, чтобы побыстрее снова очутиться в поле действия ее чар. То, что он собирался предпринять, не имело ни малейшего отношения к знаниям. Целью было узнать имя и адрес незнакомки. Приходилось оказать давление на его величество случай: это диктовалось краткостью земного бытия.
А преимущество «Литературных и научных факультетов» было географического порядка: гостиница располагалась по соседству с почтенной Сорбонной, где Габриеля, возможно, ждут сведения, в которых его сердце нуждается, чтобы продолжать биться.
— Вам не было назначено? — Лицо секретарши исказилось словно от невралгии. — Говорите, что дело не терпит отлагательств и что вы знакомы с ректором?
Габриель дважды кивнул.
— Пойду узнаю.
Минуту спустя ректор обнимала его. Это была блондинка лет под пятьдесят, веселого нрава, властная, хитрая, по профессии археолог. Она не долго занималась раскопками, оставив их ради менее пыльных автомобилей, коктейлей и прочих административных благ. Они познакомились лет пятнадцать назад в Сиенне, на площадке башни, с которой обозревали окрестности, она — пользуясь передышкой в раскопках («У меня все чаще появляется желание все бросить. Земля нуждается в своих тайнах»), он — окончив университет и желая набить себе глаз перед тем, как приступить к созданию своих собственных проектов («Тоскана врезается в мой мозг, как грамматика»).
Вечером того дня она поведала ему о своих любовных переживаниях: у нас только одна жизнь, нужно все испробовать…
Супружеская верность Габриеля приводила ее в отчаяние, и потому она тут же согласилась помочь ему и аннулировала все назначенные на утро встречи.
— Но президентский совет университета уже собрался! — попыталась было образумить ее секретарша.
— Скажите им, что меня срочно вызвал министр.
— А ваш польский коллега?
— Католики терпеливы…
Оживившись, словно ребенок, предвкушающий подарки, практичная, словно прораб на стройке, она вложила всю себя в новое дело.
— Да, господин директор коллежа, послушайте же меня — Патрик в восьмом или седьмом классе и Жан-Батист в шестом или пятом. Разумеется, из одной и той же семьи. Фамилии не знаю, иначе не тревожила бы вас. Да, я жду.
Щеки ее горели, рукава были засучены, она помолодела лет на двадцать.
— Похоже, они думают, что я спятила — отыскать два имени среди трехсот тысяч… Слава богу, что она мать семейства, иначе ищи ветра в поле. Теперь когда ты сошел с пути истинного, тебе надо быть порешительнее. Я не всегда смогу тебе помочь. Да? Слушаю, господин директор. Ничего? Тьерри в седьмом, Валентен в первом. Погодите, я сверюсь. — Габриель отрицательно водил головой. — Нет, благодарю вас. Что касается распределения стажеров, я вам отвечу на следующей неделе.
К полудню обзвонили одиннадцать коллежей и восемь лицеев. Никаких следов. Многие парижане выбрали для своих отпрысков имена Патрик и Жан-Батист, но возраст не совпадал.
— Ты уверен, что они на самом деле существуют? Завтра продолжим, приходи в восемь.
Поиск длился три недели. Три недели Габриель подбадривал по телефону своих сотрудников из агентства по созданию садов и ландшафтов, созданного им одиннадцать лет назад и названного Оливье-де-Сер в память о юношеском увлечении книгой этого автора.
— Не тревожьтесь по поводу моего отсутствия. Проект, над которым я тружусь, прославит нас и сделает богатыми.
Три недели изнурительных кошмаров по ночам в шестнадцатом номере, три недели ежедневного пребывания в стенах Сорбонны при нарастающей ярости ректора ввиду собственного бессилия («Если уж я не способна отыскать двух детей…»), три недели подозрений в предательстве («Габриель, не мог же ты влюбиться в женщину, выбравшую для своих детей частное образование?»).
Подозрения оправдывались. В незнакомке, как ему показалось, было что-то глубоко католическое: радость, легкость, пьянящая смесь владения собой и сумасшедшинки, бывшие, несомненно, дарами исповеди.
Вечером в гостинице Габриель подводил итоги: Эльзасская школа, лицей Станислава, лицей Сен-Луи-де-Гонзага. Поиски уже вышли за пределы Парижа: Сен-Никола д'Иньи, Сен-Мартен де Понтуаз, Сен-Жан де Бетюн (Версаль)…
Все было напрасно. И в обучении у монахов тоже не числилось двух херувимчиков.
Наконец блеснула надежда, как раз в тот день, когда он собирался, как пишут в газетах по поводу исчезновения в морской пучине или в снегах Монблана, «прекратить поиски». Уже были опрошены все лица, возглавлявшие учебные заведения Парижа и других французских городов. Ответ был один: «Весьма сожалею, госпожа ректор, был бы рад оказать вам услугу, но это не в моих силах».
— Габриель, или тебе это приснилось, или же ни на какой скрижали не значится, что ты должен еще раз увидеть эту женщину.
Он покачал головой и готов был откланяться, как вдруг судьба взяла его за руку, открыла невидимую прежде дверь, подтолкнула и стала наблюдать, как он барахтается в новых обстоятельствах.
С самого начала поисков в кабинете ректора до Габриеля доносились из приемной разъяренные возгласы несчастных уважаемых лиц. Один президент, потеряв терпение, ринулся в секретариат и набросился на машинисток:
— Вашей начальнице не пройдет даром оскорбление, нанесенное исторической области Луара!
Профсоюз родителей учащейся молодежи открыл окна и стал выкрикивать:
— Нас не желают принимать, ваши дети в опасности.
В результате по рю-дез-Эколь прокатилась манифестация поддержки.
Ректор только отмахивалась от всего, считая, что в первую очередь нужно помочь кровоточащей душе Габриеля. Появление в кабинете своей злосчастной правой руки она восприняла с раздражением:
— Ну что еще?
— Правление. Образование по переписке просит вам передать, что не может больше ждать. Их поджимают сроки отправки работ в Севррную Америку. У дипломатической вализы свое расписание.
— Как же мы о них забыли! — стукнула себя по лбу г-жа ректор.
Выбежав из кабинета, она перехватила возмущенных посетителей на лестнице, пролепетала что-то о неотложной встрече со своим коллегой из Германии, привела всех к себе в кабинет и представила Габриеля как журналиста, занятого написанием статьи о состоянии умов наших юных представителей за рубежом.
— Французы — известные домоседы. Если же детей наших редких смельчаков станут плохо обучать, никто не пожелает жить за пределами родного шестиугольника. Но тогда надо распрощаться и с зарубежными рынками!
Правление Обучения по переписке, забыв о праведном гневе, глупо улыбалось, видя, как высоко оцениваются их усилия. Ректор продолжала, указав на Габриеля:
— Не согласились бы вы принять в свою команду этого господина в качестве стажера? В тесном контакте с вами ему было бы легче подвести итоги.
Идея была воспринята на «ура», оценена как показатель тех доверительных отношений, которые должны устанавливаться между прессой и системой национального образования — двумя основами демократии, и т. п.
Встреча была назначена на тот же день, стороны расстались в полном восторге друг от друга.
— Остается надеяться, — шепнула ректор на ухо Габриелю, — что мальчуганы и впрямь существуют. Ты не мог бы в следующий раз выбирать что-нибудь попроще?
— Это семейное.
— Бедный Габриель. Удачи, и возвращайся опять, когда захочешь окончательно поломать мою карьеру.
V
— Бедный Габриель!
Тот, кого я не видел уже лет десять, которого просил — в письмах, телеграммах, по пневматической почте — держаться от меня как можно дальше и предупредить, если ему вдруг вздумается нагрянуть в Париж, чтобы я успел сбежать, тот, с кем я избегал говорить по телефону, чтобы не поддаться его очарованию или своим чувствам, от кого я унаследовал сны, неприемлемые для добропорядочного супруга, кто днем напускал на меня совращающие порывы пассатов и сирокко, чтобы побудить к путешествию, то бишь к отступничеству от своих жизненных принципов, тот, от кого мне пришлось час за часом отгораживаться, никогда не ослабляя бдительность, чтобы продолжать вести образ жизни, как у всех (стабильное место работы, стабильная семья), словом, Габриель XI, мой отец, сидел в глубине кафе «Попугай» на авеню Галлией в Жюан-Ле-Пен.
Он ничуть не изменился. Все такой же живой, веселый, энергичный и кругленький, похожий на резиновый мячик, особенно с этой его привычкой набрасываться на все — слово, идею, название города, женские духи.
Его всегдашний страх быть узнанным, когда он с сыном, тоже никуда не исчез. Гротескный камуфляж — черные очки, тирольская шляпа, совершенно не вяжущаяся с провансальскими декорациями — всеми этими афишами, возвещающими о грядущих корридах, и набитыми соломой рыбами-скорпионами. Он сидел спиной ко входу, но все время оборачивался и вздрагивал, когда кто-то входил в кафе.
— Ты неважно выглядишь, Габриель. Чем обязан этому примирению?
Он буравил меня своими глазками, спрятанными за дымчатыми стеклами очков. И забыл о слежке за входной дверью. Он наверняка уже обо всем догадался. Сын, возвращающийся к отцу после десятилетнего перерыва, явно нуждается в помощи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31