— Что ты делаешь? — спросил мальчик.
— Целиком ведь он никогда не изжарится, так? Особенно после того, как вы чуть не загасили костер. Все вы паразиты. Приходится все делать самому.
Словно вспомнив о чем-то, он посмотрел в сторону, где в тени, прислонившись к могильному камню, одиноко сидел пятый. Троица у костра тоже посмотрела туда, потом отвела глаза. Горбун сплюнул, чтобы отвести проклятие.
— Гар… арг… арг, — сказал человек без ушей.
— Он сказал, что это мы поймали козленка, — объяснил мальчик без лба.
— А кто вам сказал, где его найти? Именем Бога, если бы я мог пользоваться ногами как следует…
Хромая, горбун принес нарезанное мясо к костру. Пламя погасло, а камни были покрыты слоем раскаленной докрасна золы. Он сдул золу и плюнул на один из камней. Камень зашипел. Он положил по куску мяса на каждый камень, потом похромал обратно нарезать оставшееся мясо.
Человек без ушей, мальчик без лба и дистрофик смотрели на мясо голодными глазами. Когда на горячие угли стал стекать жир, огонь зашипел. Вкусно запахло. Все трое придвинулись поближе к огню.
Безухий задумчиво взял прутик, подцепил кусок мяса с камня и отправил его в рот. Он тотчас вынул его обратно и что есть мочи замахал им, чтобы остудить. Горбун, принесший следующую порцию мяса, отобрал у безухого добычу:
— Жадная свинья! Хочешь урвать больше, чем остальные?
— Хаарг… гар…
Горбун ударил безухого кулаком; безухий покачнулся от удара, но был слишком удивлен, чтобы защищаться. Мальчик схватил горбуна за рукав, но был отброшен в сторону. Он обратился к дистрофику, который оттолкнул его и продолжил ковырять свои струпья.
Мальчик неловко упал у кромки костра и закричал.
Безухий вытащил мальчика из костра и тяжело распрямился.
Человек, сидевший в одиночестве у могилы, нагнулся вперед, чтобы лучше было видно.
Горбун и безухий боролись у кромки костра. Оскалив зубы, кряхтя, они пытались затащить друг друга в огонь. В конце концов безухий отбросил горбуна и метнулся к могиле, на которой лежали остатки расчлененного козленка. Он повернулся с ножом в руке, когда горбун навалился на него.
Нож вошел в шею. Горбун захрипел и свалился на могилу, хватаясь за остов козленка. Он лежал в луже крови, сжимая в правой руке кость.
Безухий уронил нож, подбежал к мальчику и схватил его за руку. Они скрылись в темноте.
Человек, наблюдавший за всем этим со стороны, встал. Он привычным жестом провел рукой по поясу, словно что-то проверяя, и направился к костру. Нагнулся и взял с камня кусок мяса, румяный с одной стороны и сочный с другой. Дистрофик, который продолжал ковырять свои струпья все время, что продолжался поединок, удивленно посмотрел на него и отодвинулся.
Незнакомец протянул ему кусок мяса, и дистрофик после некоторого колебания принял дар.
Незнакомец съел два куска мяса и подбросил в огонь хвороста.
Он скитался уже год, общаясь с нищими, прокаженными, париями, ворами. Куда бы он ни пришел, каждый раз он искал самый низкий уровень, до какого только может пасть человек.
Поскольку предметом его интереса была деградация, он избегал деревушек и посещал большие города. Они в большей степени отвечали его цели: там под арками акведуков кормили вшей нищие калеки, там в сомнительных переулках стояли на порогах домов иссохшие шлюхи, там были портовые таверны, куда отправлялись после драк матросы, там по ночам вылезали крысы, чтобы слизать блевотину с булыжных мостовых.
Все это не доставляло ему удовольствия (хотя в конечном счете именно к удовольствию он и стремился), зато давало странное удовлетворение его уму. Постоянно сталкиваясь с тем, что его оскорбляло, он научился преодолевать протест своих чувств. Еще чуть-чуть — и он перестал бы воспринимать мерзость как мерзость, но его удерживало на этой грани сознание того, что ему повезло и он сам выбрал свое окружение. Однажды он присоединился к группе прокаженных и попытался жить с ними, но они прогнали его, потому что он был здоров. Калеки ненавидели его, воры ему не доверяли, бедняки смотрели на него с возмущением и подозрением. Он переживал свою изоляцию, потому что ему нравилось общество, но он предпочитал ее показному гостеприимству.
С самого начала он странствовал в одиночку, оставив дом, имущество и раба, выйдя из дома темной ночью и незаметно покинув город, пока все спали. В том состоянии отчаяния, в котором он находился тогда, любопытные взгляды были невыносимы. Прошли месяцы, прежде чем он смог смотреть в глаза незнакомцам без страха быть узнанным и последующих расспросов, но однажды, увидев свое отражение в озере, он понял, что, во-первых, узнать его нельзя, а во-вторых, его это перестало волновать. Он так тщательно избавился от всего, что могло его выдать, что воспоминание о прежней жизни больше его не беспокоило; задним числом его бегство из Себасты выглядело не поражением, а скорее стратегическим отступлением с позиции, которую невозможно защитить.
Теперь он поставил себе цель найти позицию, на которую было бы невозможно напасть. Такая позиция должна основываться на истинном понимании мира, и после года странствий по его самым отвратительным местам Симон нашел эту истину.
Она просто заключалась в том, что Бог зол.
Провинция переживала очередной всплеск религиозного рвения. Внешней причиной послужила еще одна смена администрации.
После периода хаоса, который предшествовал аннексии и длился некоторое время после нее, страной в течение почти сорока лет правил при поддержке империи Ирод Идумейский. Этот талантливый тиран, взошедший на трон прилежным хитроумием и удерживавший его непрестанным кровопролитием, умер душевнобольным, прожив жизнь, полную убийств, интриг и городского благоустройства. После смерти Ирода царство разделилось, и на протяжении тридцати пяти лет его религиозное сердце — оплот бунтарства — управлялось напрямую военными губернаторами, сочетавшими в своем правлении жестокость, благие намерения и глупость.
Территории старого тирана были вновь объединены, правда ненадолго, его погрязшим в долгах внуком. Новый царь умер неожиданно и при странных обстоятельствах, в Кесарии, пробыв на троне совсем недолго. Представ перед подданными в серебряном одеянии и позволив льстецам провозгласить себя богом, он заболел, удалился в свои покои и спустя несколько дней скончался. Наказан за нечестивость, как одобрительно шептались люди. Император вздохнул и снова ввел в провинции прямое управление.
Царь, по крайней мере, номинально представлял национальную религию, чего нельзя было сказать о губернаторах. Народ хладнокровно наблюдал, как в их города снова открыто вернулись атрибуты имперской власти. Что касается губернаторов, они просто не понимали людей, с которыми должны были иметь дело. Они были к этому совершенно не подготовлены.
Отсюда инцидент с одеянием первосвященника.
Когда губернатор Фадий прибыл в Иудею после скоропостижной смерти ее царя, он обнаружил, что евреи, проживающие на северных территориях, ведут локальную войну со своими соседями. Он разрешил ситуацию с похвальной эффективностью и отправился в Иерусалим. Там, полагая, что демонстрация власти необходима, дабы пресечь возникновение подобных проблем в дальнейшем, он велел горожанам передать ему одеяние первосвященника. Веками это священное одеяние хранилось в Храме. Фадий распорядился, чтобы оно для безопасности хранилось в крепости, где располагались оккупационные войска.
Это был губительный просчет. Начались волнения. Ситуация была настолько угрожающей, что со своей армией прибыл сам сирийский наместник. Горожане обратились с петицией к императору, но прежде, чем разрешить делегатам отправиться в Рим, их сыновья были взяты в заложники.
Сомнительно, чтобы император лучше губернатора понял эмоции, всколыхнувшиеся вокруг ритуального одеяния. По счастливому совпадению, сын покойного царя проходил при императорском дворе дипломатическую стажировку в надежде получить отцовский трон. Он приложил усилия, и священникам было разрешено хранить свое одеяние у себя.
На взгляд официальной власти, это был необъяснимый кризис, одна из неожиданных вспышек народного волнения, которыми провинция печально славилась. Но для религиозного ума не существовало разницы между вещами незначительными и крупными: жизнь по самой сути своей непрерывна, каждая ее частица отягощена глубоким смыслом.
Опасное воззрение.
Слепой нищий расположился в крошечной тени, которую отбрасывал на площадь навес лавки мясника. На крюке под навесом висела туша только что освежеванной овцы, на которую уже слетались мухи. Другие мухи жужжали у лица нищего, из глаз которого вытекала желтая жидкость с легкой примесью красного. Мухи нерешительно перелетали с глаз на тушу и обратно.
— Посмотрите туда, — сказал Симон, — и скажите мне: это творение великодушного бога или извращенного ума?
Он уже час говорил с ними без всякого толку. Теперь он обращался к их наблюдательности. Головы повернулись.
— А, это старик Мордехай, — сказал мужчина с багровыми от красок руками. — Он тут сидит целую вечность.
— Ждет Спасителя, — сказал другой. Все засмеялись.
— Не имеет значения, кто он, — раздраженно сказал Симон. — Главное…
— Для него это имеет значение, — возразил красильщик. — Это его постоянное место. Он не на шутку рассердится, если кто-то другой его займет.
— Идиоты! — закричал Симон. — Да вы более слепы, чем он!
— Кого ты называешь идиотом?
— Любого, кто отказывается видеть то, что у него под носом. Оглянитесь вокруг. Отбросы. Немощность. Болезнь. Старость, бедность. Все это ненужно. Смерть, смерть кругом, все это ненужно. Слепой и мертвая овца. Посмотрите на них. Почему он слеп? Почему убили овцу?
— Чтобы нам было что есть, — радостно сказал чесальщик.
— Правильно, — так же громко ответил Симон. — Мы не можем жить, не убивая. Что же это за мир?
— Но он должен быть таким, — сказал кто-то со смехом.
— Почему?
— Ну, так было всегда. То есть… откуда еще нам взять еду?
— Я не знаю, — резко ответил Симон, — но кто-то знает. Тот, кто привел нас сюда, знает. Тот, кому пришла в голову отвратительная идея, что мир основывается на мерзости, знает. Он это знает потому, что если он смог создать этот мир, он смог бы создать мир получше. А если он этого не сделал, он не заслуживает нашего уважения.
Они смотрели на него с недоверием.
— Вы лучше, чем ваш Создатель, — сказал Симон. — Чтите себя. Вы, вы — боги.
Все в недоумении замолчали. Потом на лицах стали появляться улыбки.
— Боги, говоришь? — сказал красильщик. — Посмотрим, что будет, когда я скажу жене.
— Но этого не может быть, — возразил высокий мужчина, стоящий позади. — Как мы можем быть лучше, чем бог, который нас создал?
— Какая у тебя профессия? — спросил его Симон.
— Я корабельный плотник.
— Ты будешь работать с плохой древесиной, если можешь достать самую лучшую? Будешь ли ты сознательно строить судно с течью?
— Конечно нет.
— Конечно нет. Кто будет делать вещь с изъяном, если можно сделать вещь отличного качества? Посмотрите на плоды своей работы, а потом посмотрите, — Симон указал на нищего, сидящего под навесом, — на это.
— Одну минуту, — сказал серьезного вида молодой человек. — Если в нас нет добродетели и бог, который создал нас, порочен, как ты говоришь, откуда тогда берется добродетель?
— Добродетель — это иллюзия, — сказал Симон. — Идея, внедренная в наши умы, чтобы ввести нас в заблуждение…
— Кто заблуждается? — сказал красильщик. — Я не заблуждаюсь.
— Да, но если ты говоришь, что мы лучше, — не отставал молодой человек, — это означает…
С точки зрения логики это было абсолютно несвоевременно.
— Не утомляй меня лингвистикой, — прорычал Симон. — Раскрой глаза! — Он ткнул пальцем в сторону нищего. — Бог, которому вы поклоняетесь, — муха, чудовищная гигантская муха. Он питается гноетечением мира.
— Ну это уж слишком, — сказал красильщик.
— А вы, — сказал Симон, — его истинные создания. Он вам желанен.
Он спустился с рыбной бочки, которую использовал как трибуну, и гордо удалился.
В те времена было много учителей. Это была эпоха, когда политики попирали мораль, а разум опережал религию. Привычные ценности становились ненадежными или опасными или просто исчезали; боги умирали или меняли имена. В разлагающемся сердце империи процветали настолько безумные суждения, что на краеугольные основы общества — классовые, половые и прочие отличия — стали покушаться сами императоры. Одним словом, ничто не имело смысла.
А поскольку смысла не было, его лихорадочно искали: в религиозных культах, которые сулили лучшую жизнь или хотя бы спасение после смерти; в метафизических рассуждениях, которые успокаивали потерявших надежду тем, что хотя жизнь невыносима, это неважно; в астрологии, которая говорила, что хотя жизнь ужасна, не стоит об этом беспокоиться, так как все предопределено. Эти рецепты распространялись по всем уголкам империи бродячими мудрецами, многие из которых, благодаря ученикам, снискали славу своей святостью и, что было неизбежно, способностью творить чудеса.
Относящийся с презрением к святости и лишившийся чудотворных сил человек, когда-то известный как Симон Волхв, пополнил ряды таких бродячих мудрецов. Он скитался и проповедовал по дорогам Иудеи и Самарии, земли, особо избранной Богом. Он не взял с собой ни спутника, ни какого-либо имущества, кроме денег, зашитых в пояс на самый черный день. Он жил подаянием, иногда воровал еду и спал под открытым небом. Там, где он останавливался прочесть проповедь, каждый раз собиралась небольшая толпа, которая слушала его со смешанным чувством. Понимание и даже симпатия быстро сменялись неловкостью и смятением, а зачастую и гневом. Порою он был вынужден спасаться бегством под градом камней. Ведь то, что он говорил, было слишком безнравственным, чтобы слушать, слишком опасным, чтобы размышлять над этим, и слишком трудным, чтобы попробовать.
Симон проповедовал следующее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41