в офисах, на кухнях, в машинах, на лужайках перед домом. Мне кажется, я даже забыла поздороваться, когда зашел Уильям, — только шмыгнула носом. Впрочем, упадническое настроение мигом развеялось, когда в комнату ворвались два племянничка-обормота, Хантер и Чейз — Зверь с Ловцом.
— Бог ты мой, Лиззи, ну и глаза у тебя — будто кто в снег помочился. Я на минутку: мне в Лондон ночным рейсом.
— Здравствуй, Уильям.
Близняшки в унисон заревели:
— Жр-р-рать хотим!
Чейз спешно пожаловался отцу, не сделав ни малейшей попытки замаскировать свои чувства:
— Здесь погано. Зачем мы приехали к тете Лиззи? Ты же игровые автоматы обещал.
Я сказала:
— Здравствуй, Хантер. Здравствуй, Чейз.
Те, как водится, не обратили на меня ни малейшего внимания.
Уильям повернулся к чадам:
— Да вам попробуй скажи, что мы к тете Лиззи собираемся — в машину не затащишь.
— Ты наврал!
— Нет, я никого не обманывал. И если — повторяю, «если» — вы будете слушаться, я, может быть, отвезу вас в игровую галерею. Так что заглохните и не мешайте взрослым разговаривать. — Уильям взглянул на меня и добавил: — Потихоньку становлюсь отцом.
— Потихоньку? Да ты давно им стал.
Близнецы ворвались в кухню и засекли остатки прежней роскоши.
— А желе еще есть?
— Нет.
— Ненавижу ее дом.
— Спасибо, Чейз. Угостись пудингом.
— Нам молочное нельзя.
Я взглянула на Уильяма.
— С каких пор?
— Из-за Нэнси, — ответил он.
— Ребятня, тогда крекеров пожуйте. Второй ящик сверху.
Они порылись и, ничего, кроме соленых галет, не обнаружив, шумно задвинули ящик.
— Хантер, пошли телик посмотрим. — Чейз всегда был за главного.
Мгновение спустя они оккупировали мой диван и, как морские губки, присосались к телевизору: показывали состязание по реслингу. Грохот стоял неописуемый — дешевая развлекаловка в полном разгаре. Хорошо хоть притихли, сорванцы.
— Не обязательно было приходить: у меня и так все отлично. Подумаешь, зубы мудрости.
— Матушка сказала, ты неважно выглядишь. И «очень подавлена».
— Даже так?
— У тебя тут как в курильне.
— Бывает, перехвачу сигаретку. Да еще Лесли забегала.
— А, тогда понятно. Давай шторы отдернем. Где ты их взяла — в лотерею выиграла? Или на распродаже для пенсионерок?
На самом деле шторы были здесь, когда я въехала, — горчично-желтые с набивным рисунком в золотисто-оранжевых тонах. Подозреваю, подбирала жена какого-нибудь ответственного бригадира по сдаче стройки.
— Прекрати, Уильям. Я все прекрасно понимаю: самое обыкновенное уродство. — Неужели моя квартира и впрямь наводит тоску? На ковре виднелись два небольших затертых пятна: неудачно приземлился кусочек пиццы и маркер из рук выпал, когда я подписывала рождественские подарки.
— Нэнси не смогла приехать. Просила передать тебе всех благ, — сказал брат.
— Взаимно. — Это, конечно, надо понимать как шутку, поскольку мы с Нэнси друг друга не переносим. Однажды в День Благодарения меня угораздило ляпнуть, будто она злоупотребляет парфюмерией. Нэнси немедленно парировала: мол, у меня не прическа, а пробковый шлем от солнца. Мы так и не восстановили приятельских отношений; напротив, со временем наши разногласия лишь усилились.
С дивана раздался истошный визг — Чейз нажал кнопку на пульте, которая каким-то образом отключает сигнал: на полную мощность врубился «белый шум», отчего я заскрежетала оставшимися зубами. Мальчишки начали горланить, обвиняя друг дружку, а потом заспорили, как наладить изображение; в итоге все-таки снизошли до того, чтобы спросить меня. Я сделала вид, будто не знаю, надеясь, что тогда они скорее уйдут. Уильям подошел к телевизору и выключил его, не забыв отвесить сорванцам по хорошей затрещине:
— Вы не у себя дома, паршивцы.
Мальчишки зашмыгали носом, на что их отец заметил:
— Ну-ну, только похнычьте! Со мной шутки плохи, это вам не перед мамочкой нюни распускать, ясно? — И обернулся ко мне. — Лиззи, у тебя выпить есть? Уф-ф, виски бы сейчас.
— Только «Бейлис». С Рождества стоит.
— Наливай.
Чейз спросил:
— А что такое «Бейлис»?
— То, что тебе не светит, — отрезал папуля.
Мальчики притихли — даже как-то подозрительно. Атмосфера накалилась; воздух стал теплым и влажным, будто перед грозой. Все ждали бури, и я им ее устроила:
— А папа не рассказывал, как я нашла труп?
У мелюзги глаза из орбит вылезли.
— Чего? — Они недоверчиво уставились на отца.
— Было, было.
— Где? Когда?
— В классе, наверное, шестом. Да, Лиз?
— В пятом. Я тогда была вам ровесница, племяшки.
— Ну, как это случилось?
Уильям насупился:
— Если будете помалкивать, мы, может быть, скоро узнаем.
Протянув брату рюмочку «Бейлиса», я начала:
— Однажды я гуляла вдоль железнодорожных путей…
— А где?
— Далеко отсюда, у бухты Подковы.
Хантер спросил:
— Одна?
Чейз взглянул на меня и поинтересовался:
— Тетя Лиззи, а у вас друзья есть?
Я сказала:
— Спасибо, Чейз. Короче говоря, дело было летом, я собирала ежевику. Совершенно самостоятельно. Зашла за поворот и заметила на насыпи какую-то тряпицу в зарослях бобыльника. Из окон пассажиры чего только не выбрасывают — пакетики от сока, банки из-под газировки, — поэтому я поначалу и внимания не обратила. Однако, подойдя ближе, рассмотрела цветастую рубашку, потом ботинки… и поняла, что это человек.
До сих пор я нисколько не врала. Там действительно лежал мужчина, хотя затем мальчики услышали сильно отретушированный вариант. Им столько же лет, сколько и мне тогда, но я думаю, что Хантер и Чейз еще не созрели. Да, теперь и я сужу о них предвзято — так же, как тогда окружающие отнеслись к настырной девчонке-школьнице с ее историей о мертвом теле.
А случилось вот что: стоял август, и я, намереваясь с пользой провести день, села на автобус, добралась с несколькими пересадками до бухты Подковы и в палатке возле переправы купила недорогой чизбургер. Подкрепившись, вскарабкалась по крутым склонам, заваленным кучами щебня, на железнодорожное полотно. На мне было легкое платьице в бело-синюю клетку, самое нелюбимое, зато тонкое, и я надеялась окончательно его угробить: солидол, химия, грязь — жить ему оставалось от силы сутки. Предвосхищу ваш вопрос: как двенадцатилетняя девочка оказалась одна вдали от города? Одно слово: семидесятые. Достигнув определенного возраста, дети предоставлялись сами себе, и родителей мало беспокоило, чем занимаются их чада, где и с кем. Хантер с Чейзом, наверное, с чипами в заднице ходят, чтобы родители каждую минуту знали, где их искать. А в мое время…
«Мам, можно я сгоняю на попутке до бара, где байкеры тусуются?»
«Конечно, милая».
Стояло настоящее пекло, как в июне, и все запахи ощущались с утроенной силой, когда я вдруг угодила в кошмарный смрад. Вообще-то, я сразу поняла, что пахнет разлагающимся трупом. Люди, видимо, такое нутром чуют. Во мне даже что-то вроде ликования проснулось, когда я подходила к покойнику: приятно было сознавать, что за свою недолгую жизнь я просмотрела достаточно детективов, теле-шоу и тайных откровений преступников, чтобы полностью созреть для подобной ситуации. Раскрыть преступление! Найти улики!
Никогда раньше я не видела мертвяков. Ребята в школе бегали посмотреть на автомобильные аварии, а я нет — даже обидно. Зато теперь!… Настоящее убийство, притом зверское. Несчастного рассекли пополам, по талии, и поставили под прямым углом. На нижней половине трупа была юбка из набивной ткани с цветочным рисунком, сапожки по колено, а на верхней — рубаха из шотландки. Лицо оказалось нетронутым — вполне привлекательное мужское лицо. Оно уже приобрело землистый оттенок, несмотря на густой макияж: струпья тонального крема, тушь, накладная ресница, которая еще держалась на веке. Вокруг гудели мухи. Меня разбирало любопытство: что это за человек? Почему он в юбке?
Юбка. Имеется один постыдный нюансик, о котором я до сих пор никому не рассказывала: я отломила веточку ольхи, ощипала листья и подобралась к нижней половине трупа. Мне нужно было приподнять юбку и проверить… хм, соответствует ли нижняя половина верхней. Я так и поступила; кстати, покойник оказался без нижнего белья.
Кто мог такое сотворить? Я огляделась: ни одного смятого стебелька, ни одной окровавленной травинки. Ничто не указывало на то, что труп расчленяли на месте. Даже двенадцатилетней девчонке было ясно: тело сюда скинули. От жары мне вдруг нестерпимо захотелось пить. Помню, больше всего удивил макияж на лице жертвы — даже не юбка или что другое.
Я не стреляный воробей и никогда им не была. Наверное, очень многие на моем месте сблевали бы или отвели взгляд, однако я не сделала ни того, ни другого. Возможно, то же чувствуют и следователи-криминалисты. На мой взгляд, дело в том, что человек либо брезглив от рождения, либо — нет. По ящику показывают хирургическую операцию — вот это зрелище по мне. И поэтому не сочтите за грубость, но для меня найти расчлененного покойника все равно, что потрогать сырую отбивную.
И еще одно (я поняла это уже много лет спустя): когда так близко находишься к чему-то окончательно и бесповоротно мертвому, кажется, что у самой впереди — вечность… бессмертие.
Минут пять я стояла не шелохнувшись, и тут услышала вдалеке поезд, который приближался с севера, со стороны Скуомиша. «Роял Хадсон», старомодный паровоз, переделанный после реставрации в аттракцион для туристов, направлялся, попыхивая, в Гау-Саунд-фиорд. Я стояла возле тела, застывшего среди бобыльника, ромашек и одуванчиков, и, переводя взгляд от мертвеца на изгиб полотна, ждала, когда же появится поезд. А меж тем пыхтение и лязг становились все громче.
Наконец махина показалась из-за поворота. Я встала прямо на полотно — ноздри обожгло горячим запахом креозота от эстакады — и замахала руками. Впоследствии кондуктор рассказывал, что у него чуть инсульт не случился, когда он увидел девчонку на путях. Саданул по тормозам, и раздался такой свист и скрежет, какого я в жизни не слышала. Такое впечатление, что смялось время и пространство — так он был пронзителен. Наверное, в тот миг я и перестала быть ребенком. Не из-за трупа, а из-за шума.
Четыре вагона проехало мимо того места, где возле мертвеца стояла я, прежде чем локомотив остановился. Кондуктор, которого звали Бен, и его помощник спрыгнули с подножки, ругая меня на чем свет стоит за глупые шуточки. Я молча показала на расчлененный труп.
— Дьявол. Барри, ступай-ка сюда. — Бен взглянул в мою сторону. — А ты, мелюзга, отойди от греха подальше.
— Нет.
— Слушай, девочка, я сказал…
Я молча уставилась на него.
Барри подошел, взглянул и тут же проблевался. Бен приблизился к трупу, стараясь не смотреть на него. Я же, наоборот, наглядеться не могла. Кондуктор поразился:
— Господи, кроха, у тебя с головой все в порядке?
— Я его нашла. Он мой.
Барри забрался в кабину и связался с властями. Туристы, само собой, пялились из окон и щелкали фотоаппаратами. Это в наши дни любые пикантные кадры через несколько часов окажутся в Интернете, а в те времена из всех средств массовой информации существовали только местные газеты, и сведения подобного рода не раскрывались до тех пор, пока не разыщут и не оповестят ближайших родственников. Пассажиры стали лезть из вагонов, желая разузнать, что стряслось. Короче говоря, Барри было, чем заняться: он во все горло орал на зевак, разгоняя их по местам. К тому времени, когда прибыли представители властей, помощник кондуктора уже сипел как престарелая певичка.
Полицейские задали мне несколько вопросов: видела ли я кого, ничего ли не трогала с места… Я, конечно, никому не сказала об ольховом прутике. Моя роль в этом происшествии сводилась к малому: я всего-навсего обнаружила тело, а потому оставалось лишь наблюдать за происходящим. Единственное, что никого не интересовало: как родители отпустили девочку собирать ягоды в такую даль?
Полицейские поздравили меня с отличной выдержкой, и, когда суета немного улеглась, Бен предложил прокатиться в локомотиве до станции в северном Ванкувере. Полицейские хотели сами отвезти меня домой, но я настояла на своем и впервые в жизни поехала на паровозе. Благодаря этому приключению я испытала ни с чем не сравнимое чувство — будто я, и только я — хозяйка своей судьбы. Вот повезло: мчаться в голове многотонного куска фортуны, мерно отбивающего ритм по стальным рельсам… и Боже упаси встать на моем пути. Я была на вершине! Я жива! Я не труп!
Домочадцы куда-то разбрелись, и некому было засвидетельствовать мое загадочное возвращение на автомобиле совершенно незнакомого человека. У двери я подпрыгнула, стараясь дотянуться до верхнего кирпича, куда мы прячем ключи от дома, и лишь тогда вспомнила о корзинке с ежевикой: битых четыре часа я сжимала ее в руке и все же ни ягодки не просыпала.
Когда семья собралась за ужином, и я поведала домашним о своих приключениях, они лишь закатили глаза, сочтя мой рассказ за нездоровый вымысел. Мамуля сказала:
— Тебе надо чаще играть со сверстниками.
— А мне с ними не интересно.
— Ну, не правда. Тебе еще понравится…
— Они только и способны, что в магазинах тырить, да сигаретки стрелять.
Папа сказал:
— Больше не сочиняй таких мрачных историй, детка.
— Я ничего не придумываю.
Тут вклинилась Лесли:
— А Таня хочет после школы пойти в стюардессы.
— Этот труп был по-настоящему. — Я направилась к телефону и набрала номер полицейского участка. (Как вы думаете, много на свете пятиклашек, которые наизусть знают номер местной полиции?) Я попросила к телефону офицера Найрне, чтобы он подтвердил мой рассказ.
Папа выхватил у меня трубку.
— Послушайте, я не знаю, с кем говорю, но Лиз… Что? Ах. Вот как? Чтоб меня…
Так я обрела неведомую дотоле популярность в семье.
Отец положил трубку и уселся на место.
— Сдается мне, наша Лиз сказала правду.
Уильям с Лесли потребовали кровавых подробностей.
— А он сильно протух?
— Как сыр с плесенью?
— Уильям! — Матушка пыталась соблюсти приличия. — Только не за столом.
— Вообще-то, он сильно смахивал на наши отбивные.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28