Он хотел выведать мою тайну, сам надеясь удрать, но, послушав наши разговоры, понял, что ему этого сроду не осилить. Нет у него мужества, чтобы жить абсолютно свободной жизнью. Отсутствие правил вселило бы в него страх. Не знаю. Мне это показалось неубедительной чушью. Уж слишком в точку, как заученный урок. Ты бы ему поверил?
Разумеется, я бы не поверил ни единому слову, но тут я не стал высказывать свое мнение.
— Я промолчу. По крайней мере, обошлось без грязи — без смрадного последа… — Без грязи? Когда мы вышли из музея и пошли по Пятой авеню, мы даже докатились до давай-останемся-просто-друзьями. Во какая безболезненность. Так вот, когда мы шли, мерзли и думали о том, как легко нам обоим удалось избежать ярма, я нашла палку. Это была ветка-рогулька, оброненная парковыми рабочими с грузовика. Настоящий прут лозоходца. Да! Он был ниспослан мне свыше, это уж точно! Ветка просто встряхнула меня, ни разу в жизни я ни к чему так инстинктивно не кидалась — словно этот прутик был моей неотъемлемой частью, вроде ноги или руки, нечаянно потерянной двадцать семь лет назад.
Я рванулась к нему, подняла, осторожно потерла — на моих черных кожаных перчатках остались кусочки коры, потом взялась за «рога» и стала вращать руками — классические пассы лозоходца.
Тобиас сказал: «Что ты делаешь? Брось, мне стыдно с тобой идти», — как и следовало ожидать, но я крепко сжимала ветку всю дорогу от Пятой на Пятидесятые к Элине, куда мы шли пить кофе. Оказалось, что Элина живет в огромном кооперативном доме, построенном в тридцатых в стиле модерн; внутри все белое, поп-артовские портреты взрывов, злющие карманные собачонки, горничная на кухне соскребает пленку с лотерейных билетов. Все как полагается. В его семейке с художественным вкусом полный вперед.
Когда мы вошли, я почувствовала, что сытный ленч и вчерашняя затянувшаяся гулянка дают себя знать. Тобиас пошел в дальнюю комнату звонить, а я сняла куртку и туфли и легла на кушетку — понежиться и понаблюдать, как угасает за Помадным тюбикомсолнце. Это было как мгновенная аннигиляция — ну знаешь, внезапно наваливается смутная, гудящая шмелем, беспечная дневная усталость, и все. Не успела я проанализировать ее, как превратилась в неодушевленный предмет.
И проспала, наверно, не один час. Просыпаюсь — за окном темно; и похолодало. Я была укрыта индейским одеялом (племя арапахо), а на стеклянном столике лежала всякая всячина, которой прежде не было: пакеты картофельных чипсов, журналы… Я на все это смотрела — и ни черта не понимала. Знаешь, как иногда, прикорнув днем, просыпаешься и тебя от беспокойства трясет? Именно это произошло со мной. Я не могла вспомнить, кто я, где я, какое сейчас время года — ничего. Все, что я знала: я существую. Я чувствовала себя такой голой, беззащитной, как огромное и только что скошенное поле. Когда же из кухни вошел Тобиас со словами: «Привет, соня», я внезапно все вспомнила и так этому обрадовалась, что заплакала. Тобиас подошел ко мне и сказал: «Эй, что случилось? Не залей слезами одеяло… Иди сюда, малышка». Но я только схватилась за его руку и дала волю слезам. Мне кажется, он смутился.
Через минуту я успокоилась, высморкалась в бумажное полотенце, лежавшее на кофейном столике, потянулась за своей лозой и прижала ее к груди. «О господи, да что ты зациклилась на этой деревяшке! Слушай, я, честно, не ожидал, что наш разрыв так на тебя подействует. Извини». — «Извини? — говорю я. — Наш разрыв меня не так уж нервирует, благодарю за заботу. Не льсти себе. Я думаю о другом». — «О чем же?» — «О том, что я теперь — наконец-то — точно знаю, кого полюблю. Это открылось мне во сне». — «Так поделись же новостью, Клэр». — «Возможно, ты и поймешь, Тобиас. Когда я вернусь в Калифорнию, я возьму эту ветку и пойду в пустыню. Там я буду проводить все свободное время в поисках воды. Жариться на солнце и отмеривать в пустоте километр за километром — может, увижу джип, а может, меня укусит гремучая змея. Но однажды, не знаю когда, я взойду на бархан и встречу человека, который тоже будет искать воду лозой. Не знаю, кто это будет, но его-то я и полюблю. Человека, который, как и я, ищет воду».
Я потянулась за пакетом картофельных чипсов на столе. Тобиас говорит: «Просто отлично, Клэр. Не забудь надеть портки в обтяжку — на голое тело, без трусов; не исключено, что ты еще будешь ездить стопом и, как байкерская телка, трахаться в фургонах с незнакомцами».
Я проигнорировала этот комментарий, потому что, потянувшись за чипсами, обнаружила за пакетом пузырек лака для ногтей «Гонолулу-Чу-Ча». Ну дела.
Я взяла пузырек в руки и уставилась на этикетку. Тобиас улыбнулся, а у меня отключились мозги, а потом возникло жуткое такое ощущение — как в ужастиках, которые Дег рассказывает: когда человек едет один в «крайслере-К-каре» и внезапно понимает, что под задним сиденьем спрятался бродяга-убийца с удавкой.
Я схватила туфли и стала их надевать. Затем куртку. Буркнула, что мне пора идти. Вот тут-то Тобиас и принялся хлестать меня своим медленным раскатистым голосом: «Ты ведь такая возвышенная, Клэр! Ждешь со своими тепличными недоделанными друзьями прозрения в пальмовом аду? Так вот что я тебе скажу. Мне нравится моя работа в этом городе. Нравится, си деть в кабинете с утра до ночи, и битвы умов нравятся, и борьба за деньги и престижные вещи, и можешь считать меня полным психом».
Но я уже направлялась к двери и, проходя мимо кухни, мельком, но очень ясно увидела в дверном проеме пару молочно-белых скрещенных ног и облачко сигаретного дыма. Тобиас, последовавший за мной в прихожую, а потом к лифту, едва не наступал мне на пятки. Он не унимался: «Знаешь, когда я впервые тебя встретил, я подумал, что наконец-то мне выпал шанс узнать человека выше меня. Развить что-нибудь возвышенное в себе. Так вот — нах… возвышенное, Клэр. Не хочу я этих ваших прозрений. Мне надо все и сейчас. Я хочу, чтобы злые грудастые девки били меня по голове ледорубами. Злющие удолбанные девки. Можешь ты понять, как это здорово?»
Я нажала кнопку вызова лифта и уставилась на двери, которые, похоже, не собирались открываться. Он отпихнул ногой одну из увязавшихся за нами собак и продолжил тираду:
«Я хочу, чтобы жизнь была боевиком. Хочу быть паром из радиаторов, который ошпаривает цемент на автостраде Санта-Моника после того, как тысячи машин столкнулись и взгромоздились друг на друга, и чтоб на заднем плане, из динамиков всех этих разбитых тачек, ревел кислотный рок. Хочу быть человеком в черном капюшоне, включающим сирены воздушной тревоги. Хочу, голый, обветренный, лететь на самой первой ракете, которая мчится разнести на х… все до единой деревушки в Новой Зеландии».
К счастью, двери наконец открылись. Я вошла внутрь и молча посмотрела на Тобиаса. Он продолжал прицеливаться и палить: «Да иди ты к черту, Клэр. Ты со своим взглядом сверху вниз. Все мы декоративные собачонки; только случилось так, что я знаю, кто меня ласкает. Но учти — чем больше людей вроде тебя выходят из игры, тем легче победить людям вроде меня».
Дверь закрылась, и я лишь помахала ему на прощание, а когда начала спускаться, почувствовала, что слегка дрожу, но убийца под задним сиденьем исчез. Наваждение меня отпустило, и когда я спустилась в вестибюль, то уже поражалась, какой же безмозглой обжорой я была — не могла наесться сексом, унижением, псевдодрамой. И я тут же решила никогда больше так не экспериментировать. Все, что можно сделать с тобиасами этого мира, — вообще не впускать их в свою жизнь. Не соблазняться их товарами и услугами. Господи, я почувствовала только облегчение — ни капли злости.
Мы оба обдумываем ее слова.
— Съешь пирожок с сыром, Клэр. Мне нужно время, чтобы все это переварить.
— Не-а. Не могу есть, не тянет. Ну и денек. Да, кстати, сделай одолжение… Не мог бы ты завтра, перед моим возвращением, поставить в вазу цветы? Ну например, тюльпаны? Мне они понадобятся.
— О! Означает ли это, что ты вновь переселяешься в свой домик?
— Да.
ПЛАСТИК НЕ РАЗЛАГАЕТСЯ
Сегодняшний день — редкостный метеорологический феномен. Пыльные торнадо обрушились на холмы Тандерберд-Коув в долине, где живут Форды; все города пустыни — на чрезвычайном положении, ибо возможно внезапное наводнение. В Ранчо-Мирадж олеандровая живая изгородь оказалась дырявым ситом — теперь колючая взвесь из перекати-поля, пальмовых листьев и высохших стаканчиков от мороженого «Ням-ням» бомбардирует стену детской клиники имени Барбары Синатра. И все же воздух теплый и вопреки здравому смыслу светит солнце.
МОГИЛЬНИК С ЧАСАМИ: феномен, когда, видя какой-то предмет, человек автоматически начинает вычислять примерный период его «полураспада»: «Хуже всего с горнолыжными ботинками. Они из бронебойной пластмассы. Проваляются до тех пор, пока наше солнце не вспыхнет сверхновой звездой».
— С возвращением, Энди, — кричит Дег. — Вот такая погода была здесь в шестидесятых. — Он зашел в бассейн по пояс и что-то собирает сетью с поверхности воды. — Ты только посмотри на это небо — большое-пребольшое, а? И знаешь еще что — пока тебя не было, наш хозяин польстился на дешевизну и купил с рук покрытие для бассейна. Смотри, что из этого вышло…
А вышло следующее: пузырчатая пластиковая пленка, пролежавшая много лет на солнце в испарениях гранулированной хлорки, не выдержала; органическая смола покрытия начала разлагаться, выпуская в воду тысячи изящных, трепещущих пластиковых лепестков, прежде заключавших в себе пузырьки воздуха. Любопытные собаки, постукивая золотистыми лапами по цементному бортику бассейна, смотрят на воду, нюхают, но не пьют, потом косятся на ноги Дега, вокруг которых шныряют мелкие чешуйки гниющего пластика, — при виде этого мне вспоминается один апрельский вторник в Токио и лепестки, падающие на землю с отцветающих вишен. Дег рекомендует собакам отвалить — ничего здесь съедобного нет.
— Спасибо, не хочу смотреть. Наслаждайся сам. Слышал, что произошло с Клэр?
— Что она избавилась от мистера Слизняка-ЛТД? Да, она утром звонила. Должен заметить — я восхищен романтическим духом этой девушки.
— Да, она просто прелесть, это точно.
— Она вернется сегодня часов в одиннадцать вечера. К завтрашнему дню мы тебе сюрпризик заготовили. По нашему разумению, тебе понравится. Ты ведь никуда завтра не собираешься?
— Нет.
— Отлично.
Мы говорим о праздниках и том, что они по определению не способны доставить человеку радость; все это время Дег трудолюбиво гоняет воду через сеть. О Шкипере и «астон-мартине» я пока не спрашиваю.
— Знаешь, я всегда думал, что пластик неистребим, а он, оказывается, гниет. Да ты смотри, смотри — это же замечательно. И знаешь, я тут еще придумал, как избавить мир от плутония — без всякого риска и навсегда. Пока вы себе шлялись, я работал головой.
— Рад слышать, что ты разрешил крупнейшую проблему современности, Дег. Почему-то мне кажется, что ты сейчас об этом расскажешь.
ДЕСЯТОЧКА: первое десятилетие нового века.
— Какая проницательность. Итак, надо сделать вот что… — Ветер гонит комок лепестков прямо в сеть Дега. — Собираем весь плутоний, который валяется под ногами, — все эти глыбы, которыми на атомных электростанциях двери подпирают. Глыбы обливаем сталью, как драже «Эм энд Эм» — шоколадом, а потом загружаем ими ракету и запускаем ее в небо. Если запуск не удается, собираем конфетки и — вторая попытка. Но с ракетой-то ничего не случится, и плутоний улетит прямо к солнцу.
— Красиво. А что, если ракета упадет в воду и плутоний затонет?
— А ты запускай ее в сторону Северного полюса, и она приземлится на лед. А затонет — пошлем подводную лодку и поднимем его. И все дела. Бог мой, какой я умный.
— Ты уверен, что это еще никому не приходило в голову?
— Кто его знает. Но на данный момент это все равно самая блестящая идея. Кстати, ты сегодня мне помогаешь на большом приеме у Банки Холландера. Я внес тебя в список. Будет прикольно. Разумеется, если ветер до вечера не разнесет все наши дома в щепки. Боже, ты только послушай, как они скрипят.
— Дег, а что Шкипер?
— А что Шкипер?
— Как ты думаешь, он тебя заложит?
— Даже если заложит, я скажу, что этого не было. И ты так скажешь. Двое против одного. Мне что-то неохота обзаводиться собственным уголовным делом.
Мысль о суде и тюрьме приводит меня в ступор. Дег замечает это по моему лицу.
— Не боись, друг. До этого не дойдет. Обещаю. И знаешь что? Ты не поверишь, чья это была машина…
— Чья?
— Банни Холландера. Чувака, чей прием мы сегодня обслуживаем.
— О господи!
* * *
Взбалмошные сизые лучи дуговых прожекторов мечутся как шальные в затянутом облаками небе — кажется, то вырывается на свободу содержимое ящика Пандоры.
МЕТАФАЗИЯ: неспособность воспринимать метафоры.
ДОРИАНГРЕЙСТВО: нежелание отпустить свое тело на волю и милостиво разрешить ему стареть.
Я в Лас-Пальмасе, за стойкой алкогольного бара на новогоднем балу Банни Холландера (стразы, стразы и еще раз стразы). Нувориши тычутся своими лбами мне в лицо, требуя одновременно коктейлей (парвеню-богатеи обслугу ни в грош не ставят) и моего одобрения, а возможно, заодно и интимных услуг. Общество не самой высокой зрелищной категории: теледеньги состязаются с киноденьгами; полно тел, в запоздалую реставрацию которых вбухано слишком много денег. Смотрится красиво, но блеск это фальшивый; обманчивое псевдоздоровье загорелых жирных людей; стандартные лица, какие бывают у младенцев, стариков и тех, кому часто делали подтяжки. Казалось бы, должны присутствовать знаменитости, но их-то как раз и нет; губительный это симбиоз: сумасшедшие деньги плюс отсутствие известных людей. Хотя вечеринка определенно проходит на ура, хозяин, Банни Холландер, явно недоволен нехваткой великих мира сего.
Банни — знаменитость местного значения. В 1956-м он поставил на Бродвее шоу «Целуй меня, зеркало» или еще какую-то там хренотень, которая имела грандиозный успех, и с тех пор тридцать пять лет почивает на лаврах. Волосы у него седые, лоснящиеся, как мокрая газета, на лице неизменно злобное выражение, придающее ему сходство с растлителем малолетних, — результат регулярных подтяжек кожи, которые он начал делать еще в шестидесятых.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25