сантехника астра форм со скидкой
Назови десять рыжеволосых покойников, — командует Дег.
— Что?
— У тебя пять секунд. Раз, два, три… Я задумываюсь.
— Джордж Вашингтон, Дэнни Кей…
— Он еще жив.
— Нет, мертв.
— И то правда. Призовое очко.
Остаток нашего путешествия от бара до дома был не столь занимателен.
Я НЕ РЕВНУЮ
Говорят, Элвисса, покинув наш бассейн, тем же вечером оседлала дворняжку («оседлать дворняжку» — стильный синоним словосочетания «поехать автобусом компании „Грейхаунд“). Ее путешествие в северо-западном направлении длилось четыре часа: в Санта-Барбаре она вылезла и устроилась на новую работу — и зацените на какую! Садовником в монастырь. Мы сражены, на все сто процентов сражены этой краткой вестью.
— Вообще-то, — льет бальзам на рану Клэр, — это не настоящий монастырь. Женщины там ходят в мешковатых черных сутанах — японщина этакая — и коротко стригутся. Я видела в проспекте. Кроме того, она всего лишь ухаживает за садом.
— В проспекте?
— Ужас ужасом погоняет.
— Да, такой сложенный вдвое, как меню пиццерии, буклетик, его Элвиссе прислали вместе с письмом о ее зачислении. (Боже милосердный…) Она нашла работу по бумажке на доске объявлений «Новости нашего прихода»; говорит, ей нужно проветрить сознание. Но я другое подозреваю: ей кажется, что туда может занести Кертиса, и она хочет оказаться в нужном месте в нужное время. Эта женщина отлично умеет держать язык за зубами, когда хочет.
Мы сидим у меня на кухне, развалившись на табуретках из опаленной сосны, какие ставят у стойки бара; верх у них пурпурный, стеганный ромбиками, а ножки обгрызены собаками. Эти стулья месяц назад я бесплатно уволок с одной мрачноватой распродажи -ликвидировалось имущество должников из кооперативного дома на Пало-Фиеро-роуд. Для вящей «атмосферы» Дег вкрутил в патрон над столом модняцкую красную лампочку, а в данный момент смешивает кошмарные коктейли с кошмарными названиями, которым научился у подростков, заполонивших город на весенних каникулах. («Физра с минетом», «Химиотерапия», «Безголовая королева выпускного бала» — кто только выдумывает эти названия?)
Все одеты в «наряды для рассказов на сон грядущий»: Клэр во фланелевом домашнем халатике, отороченном кружевом из прожженных сигаретами дырок, Дег в пижаме искусственного шелка цвета бургундского вина, с «королевскими», под золото, аксельбантами (дом моделей «Лорд Тайрон»); я в обвислой ковбойке с длинными рукавами. Вид у нас разношерстный, малахольный и унылый.
— Надо нам все-таки ввести униформу в нашем балагане, — говорит Клэр.
— После революции, Клэр. После революции, — отвечает Дег.
Клэр ставит в микроволновую печь научно усовершенствованный попкорн.
— Мне всегда казалось, что я не еду ставлю в эту штуку, — говорит она, набирая на писклявом пульте время готовки, — а вставляю топливные стержни в реактор. — Она с силой захлопывает дверцу.
ТРУЩОБНАЯ РОМАНТИКА ПИТАНИЯ: феномен, когда пища доставляет удовольствие не своими вкусовыми качествами, а за счет сложного комплекса социальных коннотаций, ностальгических импульсов и упаковочной семиотики: «Мы с Карен купили тюбик „Мультивипа“ вместо настоящих сливок, так как подумали, что синтезированные из нефти искусственные сливки — именно то, чем жены летчиков из Пенсаколы потчевали своих мужей в начале 60-х, отмечая их повышение по службе».
ТЕЛЕПРИТЧИ: повседневное морализаторство на базе телесериалов: «Ну это прям как в той серии, когда Йен потерял очки!»
КЬЮ-ЭМ-ПЭ (QUELLE МЕРЗОПАКОСТЬ). Полный облом: «Джейми тридцать шесть часов припухал в римском аэропорту — ну просто Кью-Эм-Пэ, да и только».
КЬЮ-ЭС-БЭ (QUELLE СТИЛЕВАЯ БЕЗГРАМОТНОСТЬ). Жуткая безвкусица: «Ну, это была полная Кью-Эс-Бэ. Малярские шаровары, прикинь! Это же 1979-й, всякий дурак знает!»
— Поосторожней, — кричу я.
— Извини, Энди. Я расстроена. Ты не представляешь, как мне сложно находить друзей моего пола. Если с кем я и дружила, это всегда были парни. Девицы только и знают, что юбками шуршать. Они видят во мне конкурентку. Наконец я в кои-то веки нашла стоящую подругу — и она уезжает в тот же день, когда меня бросает самое сильное наваждение моей жизни. Так что уж потерпи мои закидоны.
— Поэтому ты сегодня была такая кислая возле бассейна?
— Да. Она попросила меня помалкивать насчет ее отъезда. Прощания ей ненавистны.
Идея с монастырем, похоже, задела Дега за живое.
— Ничего не выйдет, — говорит он. — Тоже мне мадонна-блудница. Чтоб я на это купился?
— Дег, а никто тебя этим и не покупает. Что-то ты начал по-тобиасовски выражаться. И уж вряд ли она считает монашество своим жизненным призванием — так что оставь свой скепсис. Дай ей шанс. — Клэр вновь усаживается на табуретку. — И вообще, тебе бы больше понравилось, если бы она осталась в Палм-Спрингс и продолжала заниматься все тем же самым? Тебе бы понравилось через год-другой бегать с ней в супермаркет «Вонс» за одноразовыми шприцами? Или ты подыскал бы ей хорошую партию — какого-нибудь типа со съезда дантистов, чтобы она заделалась домохозяйкой в Пало-Альто?
В микроволновке громко лопается первое зернышко кукурузы; и до меня доходит, что Дег дуется не только потому, что отвергнут Элвиссой, но и из зависти — он восхищается ее решимостью изменить и упростить свою жизнь.
— Она отреклась от мирских благ, я так понимаю, — говорит он.
— Ее вещи достанутся соседкам по квартире, бедняжкам. У этой девушки СГДВ: синдром гипертофированно дурного вкуса. Абажуры в виде собачек да всякий «decoupage».
— Даю ей три месяца.
Клэр старается перекричать шквальные разрывы кукурузных зерен:
— Я не собираюсь до посинения обсуждать эту тему, Дег. Пусть ее порывы банальны, пусть они обречены на провал — нечего над ними издеваться. Чья бы корова мычала, атвоя бы… Господи, уж ты-то должен понимать, чего стоит попытка выкинуть из жизни все свое дерьмо? Элвисса вырвалась вперед, обогнала тебя, согласись! Она уже на следующем уровне. А ты, хоть и бросил мегаполис и свой бизнес-шмизнес, все еще цепляешься — за свою машину, свои сигареты, звонки по междугородке, коктейли, за свою точку зрения. Ты по-прежнему хочешь все контролировать. Ее поступок не глупее твоего ухода в монастырь, а уж бог-то свидетель, сколько раз ты нам насчет этих своих планов толковал.
Кукуруза — очень к месту — перестает взрываться; Дег пялится на свои ноги. Смотрит на них, словно это два ключа на колечке, а он не может вспомнить, от каких они замков.
— Господи. Ты права. Сам себе не верю. Знаешь, как я себя чувствую? Как будто мне двенадцать лет, и я снова в Онтарио, и снова окатил бензином машину и себя; мне кажется — я в абсолютной глубокой заднице.
— Вылазь из задницы, Беллингхаузен. Просто закрой глаза, — говорит Клэр. — Закрой глаза и взгляни внимательно на то, что ты пролил. Вдохни запах будущего.
* * *
Красная лампочка — штука забавная, но глаза утомляет. Перебираемся в мою комнату — настал час «рассказов на сон грядущий». Горит огонь в камине, на своей овальной циновке блаженно посапывают собаки. Разместившись на моей застеленной покрывалом «Гудзонов залив» кровати, мы едим кукурузу; невероятно сильное ощущение тепла и уюта среди желтых восковых теней, которые дрожат на деревянных стенах, увешанных моими пожитками: блеснами, панамками, пальмовыми листьями, пожелтевшими газетами, тут же вышитые бисером ремни, веревки, ботинки и карты. Простые предметы для ничем не осложненной жизни.
Первой заговорила Клэр.
РАССТАНЬСЯ С ТЕЛОМ
Жила—была бедная маленькая богатая девочка по имени Линда. Она была наследницей огромного фамильного капитала, семена которого впервые проросли на ниве работорговли в Джорджии, размножились текстильными фабриками в Массачусетсе и Коннектикуте, рассеялись на запад сталелитейными заводами на Мононгахила-ривер в Пенсильвании и в конце концов принесли здоровые плоды в виде газет, кино-и авиаиндустрии в Калифорнии. Однако ж, пока деньги семьи умудрялись постоянно множиться и подстраиваться под эпоху, у самой семьи это не получалось. Она съеживалась, тощала и вырождалась, пока от нее не остались только два человека: Линда и ее мать Дорис. Линда жила в каменном особняке в сельском имении в Делавэре, но ее мать вспоминала делавэрский адрес, только когда заполняла налоговую декларацию. Она даже не приезжала туда по многу лет — ибо была она светской львицей, и обитала она в Париже, и жизнь ее была одним непрерывным полетом в первом классе. А вот если бы она туда приезжала, то, возможно, смогла бы помешать тому, что случилось с Линдой.
Понимаете, детство у Линды было безоблачное, как и у всех маленьких богатых девочек, — единственное дитя в детской на верхнем этаже каменного замка, где каждый вечер отец читал ей сказки, усадив к себе на колени. Под потолком порхали и пели десятки маленьких ручных канареек, иногда спускавшихся им на плечи и всегда запускавших клювы в прекрасные яства, приносимые горничными. Но однажды отец не пришел — и больше не приходил никогда. Какое-то время, от случая к случаю, сказки пыталась читать мать, но это уже было не то — от нее пахло спиртным; мать ударялась в слезы и отмахивалась от птиц, когда те подлетали. И птицы перестали подлетать.
Шло время, и в свои восемнадцать-двадцать лет Линда превратилась в прекрасную, но очень несчастную женщину, постоянно ищущую человека, идею, место, которые могли бы спасти ее от… ну, в общем, от ее жизни. Линда ощущала привилегированность и бессмысленность своего существования — абсолютное одиночество. К своему солидному наследству она питала смешанное чувство — чувство вины (ей не пришлось бороться за место под солнцем), но одновременно и чувство своей высокородности и избранничества, которые, как она сама знала, до добра не доводят. Ее бросало из стороны в сторону.
Как все по-настоящему богатые и/или красивые и/или известные люди, она никогда не могла быть полностью уверена, реагируют ли люди на нее самое — лучик света, заключенный в капсуле плоти, — или они видят лишь лотерейный выигрыш, доставшийся ей при рождении. Она всегда была готова дать отпор вымогателям и вралям, рифмоплетам и шарлатанам.
Еще одна вещь, которую вы должны знать о Линде: она была умна. Могла поддержать разговор о квантовой физике — кварках и лептонах, бозонах и мезонах — и могла при этом отличить подлинного специалиста от человека, который просто прочел на эту тему статью в журнале. Она знала названия большинства цветов на свете и могла купить все цветы на свете. Она бывала в аудиториях Вильямс-колледжа и вкушала коктейли с кинозвездами в заоблачных бархатных высях Манхэттена, освещенных эпилептически мигающими лампами. Часто она в одиночку путешествовала по Европе. В средневековом, окруженном крепостным валом городе Сент-Мало на побережье Франции она жила в маленькой комнатке, пахнущей пылью и конфетами с ликером. Там в поисках любви, в поисках смысла она читала Бальзака и Нэнси Митфорд и спала с австралийцами, обдумывая, куда отправиться дальше.
В Западной Африке она увидела бескрайние лоскутные ковры гербер и щавеля — поля иных миров, где психоделические зебры жевали нежные цветы, за ночь проросшие из бесплодной земли, рожденные из семян, пробужденных от десятилетней комы взбалмошными дождями Конго.
Но то, что искала, Линда нашла в Азии — высоко в Гималаях, среди ржавеющих альпинистских кислородных баллонов и ко всему безучастных, накачанных опиумом, богом забытых студентов из Айовы она обрела то, что привело в действие механизм ее души. Она услышала о маленькой деревушке, где жила религиозная секта монахов и монахинь, достигавших состояния святости-экстаза-освобождения-через-строгий-пост-имедитацию в течение семи лет, семи месяцев, семи дней и семи часов. В период обучения на святого учащийся должен не говорить ни слова и ничего не делать; единственное, что ему позволено — еда, сон, медитация и испражнение. Говорили также, что истина, обретаемая по истечении этих мук, столь восхитительна, что страдание и отречение ничто в сравнении с прикосновением к Высшему.
К несчастью, в день, когда Линда отправилась в эту деревушку, разыгралась буря. Линда вынуждена была повернуть обратно, а на следующий день вернуться в Делавэр на совещание со своими юрисконсультами по недвижимости. Так что ей так и не удалось попасть в святую деревню.
Вскоре ей исполнился двадцать один год. По условиям завещания отца она унаследовала львиную долю его состояния. А Дорис в наэлектризованной обстановке пропахшего табаком офиса делавэрских адвокатов узнала, что будет получать неизменное, но далеко не квазибаснословное месячное содержание.
Видите ли, из капиталов мужа Дорис хотела приготовить полноценный обед, а хватило только на закуску. Она взбесилась, и деньги послужили первопричиной неустранимой трещины во взаимоотношениях Линды и Дорис. Дорис пустилась во все тяжкие. Она превратилась в отлично экипированную, до блеска отлакированную гражданку тайного мира больших денег. Жизнь стала чередой английских курортов с лечебными водами; покупных венецианских жиголо, таскавших у нее из сумочки драгоценности; бесплодных экспедиций за следами НЛО в Андах; санаториев у Женевского озера и антарктических круизов, где она бесстыдно льстила эмиратским принцам на фоне бледноголубых льдов Земли Королевы Мод.
Таким образом, Линде было предоставлено право самой принимать решения, и, за отсутствием чьих-либо возражений, она решилась на духовное освобождение посредством медитации длительностью в семь лет, семь месяцев и семь дней.
Но чтобы сделать это, пришлось принять ряд предосторожностей, дабы внешний мир не помешал ей. Она укрепила ограду усадьбы, сделав ее выше и снабдив лазерной сигнализацией. Боялась она не грабителей, а просто всех, кто может случайно отвлечь ее от медитации. Были составлены бумаги, гарантирующие, что проблемы налогов и всякое такое будут решаться соответствующими лицами. В них также заранее объяснялись причины ее поведения — на случай, если кто-то усомнится в ее здравом уме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25
— Что?
— У тебя пять секунд. Раз, два, три… Я задумываюсь.
— Джордж Вашингтон, Дэнни Кей…
— Он еще жив.
— Нет, мертв.
— И то правда. Призовое очко.
Остаток нашего путешествия от бара до дома был не столь занимателен.
Я НЕ РЕВНУЮ
Говорят, Элвисса, покинув наш бассейн, тем же вечером оседлала дворняжку («оседлать дворняжку» — стильный синоним словосочетания «поехать автобусом компании „Грейхаунд“). Ее путешествие в северо-западном направлении длилось четыре часа: в Санта-Барбаре она вылезла и устроилась на новую работу — и зацените на какую! Садовником в монастырь. Мы сражены, на все сто процентов сражены этой краткой вестью.
— Вообще-то, — льет бальзам на рану Клэр, — это не настоящий монастырь. Женщины там ходят в мешковатых черных сутанах — японщина этакая — и коротко стригутся. Я видела в проспекте. Кроме того, она всего лишь ухаживает за садом.
— В проспекте?
— Ужас ужасом погоняет.
— Да, такой сложенный вдвое, как меню пиццерии, буклетик, его Элвиссе прислали вместе с письмом о ее зачислении. (Боже милосердный…) Она нашла работу по бумажке на доске объявлений «Новости нашего прихода»; говорит, ей нужно проветрить сознание. Но я другое подозреваю: ей кажется, что туда может занести Кертиса, и она хочет оказаться в нужном месте в нужное время. Эта женщина отлично умеет держать язык за зубами, когда хочет.
Мы сидим у меня на кухне, развалившись на табуретках из опаленной сосны, какие ставят у стойки бара; верх у них пурпурный, стеганный ромбиками, а ножки обгрызены собаками. Эти стулья месяц назад я бесплатно уволок с одной мрачноватой распродажи -ликвидировалось имущество должников из кооперативного дома на Пало-Фиеро-роуд. Для вящей «атмосферы» Дег вкрутил в патрон над столом модняцкую красную лампочку, а в данный момент смешивает кошмарные коктейли с кошмарными названиями, которым научился у подростков, заполонивших город на весенних каникулах. («Физра с минетом», «Химиотерапия», «Безголовая королева выпускного бала» — кто только выдумывает эти названия?)
Все одеты в «наряды для рассказов на сон грядущий»: Клэр во фланелевом домашнем халатике, отороченном кружевом из прожженных сигаретами дырок, Дег в пижаме искусственного шелка цвета бургундского вина, с «королевскими», под золото, аксельбантами (дом моделей «Лорд Тайрон»); я в обвислой ковбойке с длинными рукавами. Вид у нас разношерстный, малахольный и унылый.
— Надо нам все-таки ввести униформу в нашем балагане, — говорит Клэр.
— После революции, Клэр. После революции, — отвечает Дег.
Клэр ставит в микроволновую печь научно усовершенствованный попкорн.
— Мне всегда казалось, что я не еду ставлю в эту штуку, — говорит она, набирая на писклявом пульте время готовки, — а вставляю топливные стержни в реактор. — Она с силой захлопывает дверцу.
ТРУЩОБНАЯ РОМАНТИКА ПИТАНИЯ: феномен, когда пища доставляет удовольствие не своими вкусовыми качествами, а за счет сложного комплекса социальных коннотаций, ностальгических импульсов и упаковочной семиотики: «Мы с Карен купили тюбик „Мультивипа“ вместо настоящих сливок, так как подумали, что синтезированные из нефти искусственные сливки — именно то, чем жены летчиков из Пенсаколы потчевали своих мужей в начале 60-х, отмечая их повышение по службе».
ТЕЛЕПРИТЧИ: повседневное морализаторство на базе телесериалов: «Ну это прям как в той серии, когда Йен потерял очки!»
КЬЮ-ЭМ-ПЭ (QUELLE МЕРЗОПАКОСТЬ). Полный облом: «Джейми тридцать шесть часов припухал в римском аэропорту — ну просто Кью-Эм-Пэ, да и только».
КЬЮ-ЭС-БЭ (QUELLE СТИЛЕВАЯ БЕЗГРАМОТНОСТЬ). Жуткая безвкусица: «Ну, это была полная Кью-Эс-Бэ. Малярские шаровары, прикинь! Это же 1979-й, всякий дурак знает!»
— Поосторожней, — кричу я.
— Извини, Энди. Я расстроена. Ты не представляешь, как мне сложно находить друзей моего пола. Если с кем я и дружила, это всегда были парни. Девицы только и знают, что юбками шуршать. Они видят во мне конкурентку. Наконец я в кои-то веки нашла стоящую подругу — и она уезжает в тот же день, когда меня бросает самое сильное наваждение моей жизни. Так что уж потерпи мои закидоны.
— Поэтому ты сегодня была такая кислая возле бассейна?
— Да. Она попросила меня помалкивать насчет ее отъезда. Прощания ей ненавистны.
Идея с монастырем, похоже, задела Дега за живое.
— Ничего не выйдет, — говорит он. — Тоже мне мадонна-блудница. Чтоб я на это купился?
— Дег, а никто тебя этим и не покупает. Что-то ты начал по-тобиасовски выражаться. И уж вряд ли она считает монашество своим жизненным призванием — так что оставь свой скепсис. Дай ей шанс. — Клэр вновь усаживается на табуретку. — И вообще, тебе бы больше понравилось, если бы она осталась в Палм-Спрингс и продолжала заниматься все тем же самым? Тебе бы понравилось через год-другой бегать с ней в супермаркет «Вонс» за одноразовыми шприцами? Или ты подыскал бы ей хорошую партию — какого-нибудь типа со съезда дантистов, чтобы она заделалась домохозяйкой в Пало-Альто?
В микроволновке громко лопается первое зернышко кукурузы; и до меня доходит, что Дег дуется не только потому, что отвергнут Элвиссой, но и из зависти — он восхищается ее решимостью изменить и упростить свою жизнь.
— Она отреклась от мирских благ, я так понимаю, — говорит он.
— Ее вещи достанутся соседкам по квартире, бедняжкам. У этой девушки СГДВ: синдром гипертофированно дурного вкуса. Абажуры в виде собачек да всякий «decoupage».
— Даю ей три месяца.
Клэр старается перекричать шквальные разрывы кукурузных зерен:
— Я не собираюсь до посинения обсуждать эту тему, Дег. Пусть ее порывы банальны, пусть они обречены на провал — нечего над ними издеваться. Чья бы корова мычала, атвоя бы… Господи, уж ты-то должен понимать, чего стоит попытка выкинуть из жизни все свое дерьмо? Элвисса вырвалась вперед, обогнала тебя, согласись! Она уже на следующем уровне. А ты, хоть и бросил мегаполис и свой бизнес-шмизнес, все еще цепляешься — за свою машину, свои сигареты, звонки по междугородке, коктейли, за свою точку зрения. Ты по-прежнему хочешь все контролировать. Ее поступок не глупее твоего ухода в монастырь, а уж бог-то свидетель, сколько раз ты нам насчет этих своих планов толковал.
Кукуруза — очень к месту — перестает взрываться; Дег пялится на свои ноги. Смотрит на них, словно это два ключа на колечке, а он не может вспомнить, от каких они замков.
— Господи. Ты права. Сам себе не верю. Знаешь, как я себя чувствую? Как будто мне двенадцать лет, и я снова в Онтарио, и снова окатил бензином машину и себя; мне кажется — я в абсолютной глубокой заднице.
— Вылазь из задницы, Беллингхаузен. Просто закрой глаза, — говорит Клэр. — Закрой глаза и взгляни внимательно на то, что ты пролил. Вдохни запах будущего.
* * *
Красная лампочка — штука забавная, но глаза утомляет. Перебираемся в мою комнату — настал час «рассказов на сон грядущий». Горит огонь в камине, на своей овальной циновке блаженно посапывают собаки. Разместившись на моей застеленной покрывалом «Гудзонов залив» кровати, мы едим кукурузу; невероятно сильное ощущение тепла и уюта среди желтых восковых теней, которые дрожат на деревянных стенах, увешанных моими пожитками: блеснами, панамками, пальмовыми листьями, пожелтевшими газетами, тут же вышитые бисером ремни, веревки, ботинки и карты. Простые предметы для ничем не осложненной жизни.
Первой заговорила Клэр.
РАССТАНЬСЯ С ТЕЛОМ
Жила—была бедная маленькая богатая девочка по имени Линда. Она была наследницей огромного фамильного капитала, семена которого впервые проросли на ниве работорговли в Джорджии, размножились текстильными фабриками в Массачусетсе и Коннектикуте, рассеялись на запад сталелитейными заводами на Мононгахила-ривер в Пенсильвании и в конце концов принесли здоровые плоды в виде газет, кино-и авиаиндустрии в Калифорнии. Однако ж, пока деньги семьи умудрялись постоянно множиться и подстраиваться под эпоху, у самой семьи это не получалось. Она съеживалась, тощала и вырождалась, пока от нее не остались только два человека: Линда и ее мать Дорис. Линда жила в каменном особняке в сельском имении в Делавэре, но ее мать вспоминала делавэрский адрес, только когда заполняла налоговую декларацию. Она даже не приезжала туда по многу лет — ибо была она светской львицей, и обитала она в Париже, и жизнь ее была одним непрерывным полетом в первом классе. А вот если бы она туда приезжала, то, возможно, смогла бы помешать тому, что случилось с Линдой.
Понимаете, детство у Линды было безоблачное, как и у всех маленьких богатых девочек, — единственное дитя в детской на верхнем этаже каменного замка, где каждый вечер отец читал ей сказки, усадив к себе на колени. Под потолком порхали и пели десятки маленьких ручных канареек, иногда спускавшихся им на плечи и всегда запускавших клювы в прекрасные яства, приносимые горничными. Но однажды отец не пришел — и больше не приходил никогда. Какое-то время, от случая к случаю, сказки пыталась читать мать, но это уже было не то — от нее пахло спиртным; мать ударялась в слезы и отмахивалась от птиц, когда те подлетали. И птицы перестали подлетать.
Шло время, и в свои восемнадцать-двадцать лет Линда превратилась в прекрасную, но очень несчастную женщину, постоянно ищущую человека, идею, место, которые могли бы спасти ее от… ну, в общем, от ее жизни. Линда ощущала привилегированность и бессмысленность своего существования — абсолютное одиночество. К своему солидному наследству она питала смешанное чувство — чувство вины (ей не пришлось бороться за место под солнцем), но одновременно и чувство своей высокородности и избранничества, которые, как она сама знала, до добра не доводят. Ее бросало из стороны в сторону.
Как все по-настоящему богатые и/или красивые и/или известные люди, она никогда не могла быть полностью уверена, реагируют ли люди на нее самое — лучик света, заключенный в капсуле плоти, — или они видят лишь лотерейный выигрыш, доставшийся ей при рождении. Она всегда была готова дать отпор вымогателям и вралям, рифмоплетам и шарлатанам.
Еще одна вещь, которую вы должны знать о Линде: она была умна. Могла поддержать разговор о квантовой физике — кварках и лептонах, бозонах и мезонах — и могла при этом отличить подлинного специалиста от человека, который просто прочел на эту тему статью в журнале. Она знала названия большинства цветов на свете и могла купить все цветы на свете. Она бывала в аудиториях Вильямс-колледжа и вкушала коктейли с кинозвездами в заоблачных бархатных высях Манхэттена, освещенных эпилептически мигающими лампами. Часто она в одиночку путешествовала по Европе. В средневековом, окруженном крепостным валом городе Сент-Мало на побережье Франции она жила в маленькой комнатке, пахнущей пылью и конфетами с ликером. Там в поисках любви, в поисках смысла она читала Бальзака и Нэнси Митфорд и спала с австралийцами, обдумывая, куда отправиться дальше.
В Западной Африке она увидела бескрайние лоскутные ковры гербер и щавеля — поля иных миров, где психоделические зебры жевали нежные цветы, за ночь проросшие из бесплодной земли, рожденные из семян, пробужденных от десятилетней комы взбалмошными дождями Конго.
Но то, что искала, Линда нашла в Азии — высоко в Гималаях, среди ржавеющих альпинистских кислородных баллонов и ко всему безучастных, накачанных опиумом, богом забытых студентов из Айовы она обрела то, что привело в действие механизм ее души. Она услышала о маленькой деревушке, где жила религиозная секта монахов и монахинь, достигавших состояния святости-экстаза-освобождения-через-строгий-пост-имедитацию в течение семи лет, семи месяцев, семи дней и семи часов. В период обучения на святого учащийся должен не говорить ни слова и ничего не делать; единственное, что ему позволено — еда, сон, медитация и испражнение. Говорили также, что истина, обретаемая по истечении этих мук, столь восхитительна, что страдание и отречение ничто в сравнении с прикосновением к Высшему.
К несчастью, в день, когда Линда отправилась в эту деревушку, разыгралась буря. Линда вынуждена была повернуть обратно, а на следующий день вернуться в Делавэр на совещание со своими юрисконсультами по недвижимости. Так что ей так и не удалось попасть в святую деревню.
Вскоре ей исполнился двадцать один год. По условиям завещания отца она унаследовала львиную долю его состояния. А Дорис в наэлектризованной обстановке пропахшего табаком офиса делавэрских адвокатов узнала, что будет получать неизменное, но далеко не квазибаснословное месячное содержание.
Видите ли, из капиталов мужа Дорис хотела приготовить полноценный обед, а хватило только на закуску. Она взбесилась, и деньги послужили первопричиной неустранимой трещины во взаимоотношениях Линды и Дорис. Дорис пустилась во все тяжкие. Она превратилась в отлично экипированную, до блеска отлакированную гражданку тайного мира больших денег. Жизнь стала чередой английских курортов с лечебными водами; покупных венецианских жиголо, таскавших у нее из сумочки драгоценности; бесплодных экспедиций за следами НЛО в Андах; санаториев у Женевского озера и антарктических круизов, где она бесстыдно льстила эмиратским принцам на фоне бледноголубых льдов Земли Королевы Мод.
Таким образом, Линде было предоставлено право самой принимать решения, и, за отсутствием чьих-либо возражений, она решилась на духовное освобождение посредством медитации длительностью в семь лет, семь месяцев и семь дней.
Но чтобы сделать это, пришлось принять ряд предосторожностей, дабы внешний мир не помешал ей. Она укрепила ограду усадьбы, сделав ее выше и снабдив лазерной сигнализацией. Боялась она не грабителей, а просто всех, кто может случайно отвлечь ее от медитации. Были составлены бумаги, гарантирующие, что проблемы налогов и всякое такое будут решаться соответствующими лицами. В них также заранее объяснялись причины ее поведения — на случай, если кто-то усомнится в ее здравом уме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25