И вот несколько месяцев назад здесь, в Палм-Спрингс, со мной случилось нечто необыкновенное…
Я была в «Спа де Люксембурга. Я ждала постояльца, которому должна была продемонстрировать кой-какие алоэ-продукты, так что свободного времени у меня было до фига. Занималась я тем, что обитатели теплых мест проделывают редко, — лежала у бассейна, наслаждаясь солнышком. Передо мной в шезлонге сидел какой-то мужчина, но так как я вышла к бассейну с противоположной стороны, то не обратила на него особого внимания — заметила только, что это брюнет с хорошей стрижкой и красивым телом. Время от времени он начинал дергать головой вверх-вниз, а потом вправо-влево. Но не как паралитик, атак, словно то и дело замечал краем глаза что-то соблазнительное, и каждый раз вроде бы оказывалось, что он обмишурился.
И вот выходит из павильона минеральных вод эдакая богатая бабенка, натуральная Сильвия (Сильвиями Элвисса зовет богатых, хорошо одетых и удачно причесанных женщин), и семенит в своих туфельках-шмуфельках и платье от Лагерфельда прямо к парню, который сидит впереди меня. Что-то там такое мурлычет — уж не расслышала что, — а потом надевает золотой браслет ему на руку, которую он подставляет ей (язык жестов) с Таким огромным энтузиазмом, словно Сильвия ему не браслет напяливает, а прививку делает. Целует она его в эту самую руку, говорит: «Буду в девять», — и ковыляет себе прочь.
Меня разобрало любопытство.
Спокойно-спокойно я прохожу к бару у бассейна — ты, Энди, в этом баре работал, — заказываю самый изысканный коктейль розового цвета, а затем топаю обратно к своему насесту, по дороге исподтишка рассматривая парня. И когда я увидела, кто это, я, честно, чуть не померла на месте. Конечно же, это был Кертис.
Он был выше, чем я запомнила, пухлые полудетские щеки осунулись; тело у него стало мускулистое, боксерское, как у парней, покупающих на бульваре Голливуд одноразовые шприцы, — ну знаете, тех, которые с противоположной стороны улицы кажутся немецкими туристами, а как подойдешь поближе… Факт тот, что он весь был, как веревочками, оплетен белыми шрамами. И — бог мой! — мальчик не раз побывал в салоне татуировщика. На внутренней стороне левой ляжки красовалось распятие, через левое плечо грохотал локомотив. Под колесами локомотива размещалось сердечко, надтреснутое, как тарелка; другое плечо украшал букетик из игральных костей и гортензий. Парнишка, верно, многое повидал на своем веку.
Я сказала:,«Привет, Кертис», а он поднял голову и заорал: «Ух ты, черт возьми! Кэтрин Ли Мейерс!» Что дальше говорить, я не знала. Поставила бокал, села, подтянув к подбородку колени (этакая поза зародыша), в соседний шезлонг, уставилась на него, и стало мне тепло. Он привстал, чмокнул меня в щеку и сказал: «Я скучал по тебе, куколка. Думал, так и не увижу до самой смерти».
На несколько минут все вокруг растворилось в счастье. Но вскоре мое время вышло. Появился клиент. Кертис рассказал, что привело его в наш город, но я так и не въехала в подробности — какая-то киногруппа из Л.А. (ну-ну). Но все время, пока мы разговаривали, он не переставал крутить головой и коситься невесть на что. Я спросила, что он высматривает, а он кратко ответил: «Колибри. Может, расскажу вечером». Он дал мне свой адрес (квартиры, а не гостиницы), и мы условились вечером, в половине девятого, поужинать. Ну не могла ведь я у него спросить: «А как же Сильвия?», это было бы слишком. Даже зная, что ей назначено на девять. Мне не хотелось, чтобы он подумал, что я сую нос в чужие дела.
Итак, наступило восемь тридцать, восемь тридцать плюс еще чуточку. Дело было в тот самый вечер, когда случилась буря… помните? Я еле-еле добралась по адресу в ужасный, построенный в семидесятых район кооперативных домов возле Ракет-клаб-драйв, в продуваемой всеми ветрами части города. Электричество отключилось, уличные фонари тоже накрылись. Канализационные решетки, рассчитанные на потоп, уже начало заливать, на ступеньках перед домом я из-за этой темнотищи споткнулась. Квартира — триста какая-то — была на третьем этаже, так что пришлось подниматься пешком по черной, как преисподняя, лестнице и стучать в дверь — но лишь затем, чтобы не получить ответа. Я просто взбесилась. Повернувшись, чтобы уйти, я заорала: «Чтоб ты провалился, Кертис Доннели», — тут-то он услышал мой голос и открыл.
Он был пьян. Попросил не обращать внимания на обстановку — квартира принадлежала его другу, манекенщику Ленни. «С ударением на „и“, — уточнил он. — Сама знаешь, что за люди эти манекенщики».
Да, это был уже не тот маленький мальчик из Таллахесси.
В квартире отсутствовала мебель и, из-за неполадок с электричеством, свет; Кертис нашел в кухонном шкафу Ленни несколько пачек именинных свечей и начал зажигать их одну за другой. Они еле теплились.
Я с трудом разглядела, что стены оклеены черно-белыми фото моделей, выдранными (и довольно-таки неаккуратно выдранными, надо сказать) из журналов мод. Пахло там, как пахнут рекламные вкладыши с образцами духов. Модели были преимущественно мужского пола и с кислыми рожами; щуря марсианские глаза, выставляя напоказ свои атлетические мышцы и кости, они строили нам козьи морды из всех углов. Я старалась делать вид, что их не замечаю. Когда человек старше двадцати пяти лет выдирает из журналов всякую фигню и лепит скотчем к стенам, это просто-напросто страшно.
«Похоже, у нас с тобой судьба такая — встречаться только в нежилых помещениях, а, Кертис?» — сказала я, но, по-моему, он не уловил намека на наш давний походный госпиталь любви. Мы расстелили на полу одеяла, уселись у раздвижной двери и стали смотреть на бурю за окном. Чтобы снять напряжение, я быстренько заглотнула рюмку виски, но добавлять не стала. Мне хотелось удержать эту ночь в памяти.
Короче, завязалась классическая вялая, заторможенная беседа типа «сколько лет, сколько зим». Время от времени, как и положено на сеансах натужных воспоминаний, комната озарялась случайными тусклыми улыбками, но общая атмосфера была далеко не теплой. По-моему, мы оба задумались, а стоило ли вообще нам встречаться. Кертис допился до сентиментальности и, кажется, уже собирался разрыдаться.
Затем в дверь постучали. Это была Сильвия.
«Ох, бля, это Кейт, — прошептал он. — Молчи. Пусть орет, пока не устанет. Пусть уйдет».
Кейт с той стороны двери, на черной-пречерной лестничной клетке, вела себя почище стихии. И не подумаешь, что это та кроткая маленькая дневная Сильвия. Сам дьявол покраснел бы от словечек, которыми она обзывала Кертиса, требуя открыть дверь, вопя, что он трахает рее, что шевелится и платит… какое там — все, что шевелится и не шевелится, лишь бы…платили. Она требовала назад свои «талисманы» и угрожала прислать мужниных шестерок «за твоим последним яйцом». Соседи были если не в ужасе, то уж точно в восторге.
Но Кертис лишь крепко прижимал меня к себе и молчал в тряпочку. Наконец Кейт выдохлась, нарыдалась и беззвучно удалилась. Вскоре мы услышали, как на улице завелся автомобильный двигатель, взвизгнули шины.
Я чувствовала себя неуютно, но в отличие от соседей могла удовлетворить свое любопытство. Однако прежде чем я успела приступить к расспросам, Кертис сказал: «Не спрашивай. Спроси о чем угодно. О чем угодно. Только не об этом».
«Хорошо, — сказала я. — Давай поговорим о колибри». В ответ он рассмеялся и повалился на одеяло. Я обрадовалась — напряжение спало. Он стал снимать штаны со словами: «Не волнуйся. Ты все равно со мной не захочешь. Уж поверь мне, куколка». Потом, раздетый, он раздвинул ноги и подсунул ладонь под мошонку. «Смотри». Да, яичко было одно.
«Это случилось в…», — сказал он (название страны я по своей дурости забыла, кажется, где-то в Центральной Америке). Он назвал ее «каморкой для слуг».
Он снова лег на одеяло в обнимку с бутылкой виски и начал рассказывать, как воевал там в качестве наемника. О дисциплине и товариществе. О банковских чеках, которые им тайно передавали господа с итальянским акцентом. Наконец-то он чувствовал себя в своей тарелке.
Он описывал в подробностях свои подвиги, показавшиеся мне не более интересными, чем хоккейный матч по телевизору, но я тактично не подавала виду. И тут он стал через каждые два слова вворачивать одно имя — Арло. Арло, как я поняла, был его лучшим другом, и даже больше, чем другом; такими друзьями (и как знать, только ли друзьями) мужчины становятся на войне.
Как бы там ни было, однажды Кертис с Арло были под огнем; схватка приобрела угрожающий характер. Им пришлось залечь и замаскироваться, направив раскаленные дула своих пулеметов в сторону врага. Арло лежал рядом с Кертисом; у обоих просто руки чесались открыть огонь. И тут вдруг прямо в глаза Арло стал пикировать колибри. Арло отмахивался, но тот упорно возвращался. Потом появился второй. За ними — третий. «Какого хрена они к тебе лезут?» — спросил Кертис, и Арло объяснил, что некоторых колибри привлекают предметы голубого цвета и они их подбирают, чтобы строить гнезда; похоже, сейчас им вздумалось пустить на гнезда глаза Арло.
В этот момент Кертис произнес: «Стоп, у меня ведь тоже глаза голубые…», но Арло, пытающийся отогнать птиц, так размахивал руками, что привлек внимание противника. По ним открыли огонь. Вот тогда-то пуля вошла в мошонку Кертиса, а другая пронзила сердце Арло, убив того на месте.
Что случилось потом, я не знаю. Но на следующий день, несмотря на ранение, Кертис присоединился к похоронной команде и вернулся на поле боя — собирать тела погибших. Когда нашли Арло, то ужаснулись даже бывалые солдаты похоронной команды, и не из-за пулевых ран (это привычное зрелище), а из-за дикого надругательства, совершенного над трупом: в глазах Арло остались одни белки, голубые радужные оболочки были выклеваны. Местные сыпали проклятиями и крестились, но Кертис просто опустил Арло веки и поцеловал его в каждый глаз. Он знал о колибри, но никому о них не рассказал.
В тот же вечер, списанный по ранению, он оцепенело сидел в кресле в салоне самолета, летящего в Штаты. Его занесло в Сан-Диего. И с этого момента его жизнь покатилась с горки. Началось то, о чем он не желал мне рассказывать.
«Так вот почему ты все время следишь за колибри», — сказала я. Но это было еще не все. Лежа на полу, освещенный печальной триадой именинных свечей, озарявших также угрюмые мясные рулеты на стене спальни, он заплакал. Господи, вернее сказать, разревелся. Он не плакал. Он рыдал, и все, что я могла сделать, это приникнуть подбородком к его сердцу и слушать, слушать, как он причитает над своей пропавшей без вести молодостью, сокрушается, что ничего-то не осталось от его былых взглядов на жизнь, представлений о том, что хорошо и что плохо; он превратился в слегка чокнутого робота. «Из-за увечья меня даже в порно сниматься не возьмут. Разве что за гроши». Какое-то время мы лежали молча. Потом он заговорил, но речь его напоминала колесо рулетки, когда оно еле вращается, уже собираясь остановиться. «Знаешь, куколка, — сказал он. — Иногда можно сдуру заплыть так далеко в океан, что уже не хватает сил повернуть к берегу. В этот момент, когда ты тихо себе дрейфуешь, птицы издеваются над тобой. Они напоминают о суше, до которой уже не добраться. Когда-нибудь, не знаю когда, один из этих крошечных колибри прицелится и вопьется в мой глаз, и когда это произойдет…»
Он мне так и не сказал, что тогда сделает. В общем-то, и не собирался говорить — вместо этого он отключился. Вероятно, было уже за полночь, и мне при свете именинных свечей оставалось лишь смотреть на его бедное, покрытое боевыми шрамами тело. Я пыталась придумать что-нибудь — что угодно, — что могла бы для него сделать, но в голову пришло лишь одно. Я легла на него — грудь к груди, — поцеловала в лоб и уцепилась, как за поручни, за татуировки с поездами, игральными костями, гортензиями и разбитыми сердцами. И попыталась перелить в него свою душу. Я представила, что моя сила — моя душа — это белый лазерный луч, идущий от моего сердца к его сердцу, как те световые пульсации в волоконных кабелях, способные за секунду перекачать миллион книг на Луну. Этот луч, которому ничего не стоит продырявить стальной лист, пронзил его грудь. Кертис мог принять или не принять от меня силу, которой ему явно не хватало: мне просто хотелось, чтобы он набрался ее про запас. Я бы отдала жизнь за этого человека, но в ту ночь я могла пожертвовать только тем, что осталось от моей молодости. Без сожаления. Так или иначе, когда дождь кончился, а я заснула, Кертис исчез из комнаты. И если судьба вновь не сведет нас (на что я мало надеюсь), — мы расстались навсегда. Он где-то там, неведомо где, и может, пока мы сидим и разговариваем, маленькая пернатая драгоценность с рубиновой шейкой клюет его в глаз. И знаете, что случится, когда его клюнут? Считайте это предчувствием, но когда это произойдет — поезд мыслей в его голове перейдет на запасной путь. И в следующий раз, когда в дверь постучится Сильвия, он откроет. Считайте это предчувствием.
Мы все молчим, нам ясно, чем запомнится Элвиссе Земля. К счастью, в моем доме звонит телефон и решительно, как это способен сделать лишь телефонный звонок, завершает эпизод. Тобиас пользуется случаем, чтобы извиниться и сбежать к своей машине, а когда я захожу в дом взять трубку, то вижу, как он, согнувшись, рассматривает глаза в зеркале заднего вида своего взятого напрокат «ниссана». И тут я понимаю, что между ним и Клэр все кончено. Считайте это предчувствием. Я поднимаю трубку.
ПОЧЕМУ Я ТАКОЙ БЕДНЫЙ?
На проводе Тайлер Принц Портлендский, мой младший (на пять лет) братец; осенний крокус нашей семьи; сварганенное напоследок дитя любви; избалованный маленький монстр, возвращающий матери тарелку разогретых в микроволновке макарон с воплем: «Середина холодная. Подогрей еще раз». (Я, два других моих брата и три сестры за подобную наглость получили бы затрещину, но королевские замашки Тайлера только укрепляют его власть.) «Здорово, Энди. Облучаешься?» — «Привет, Тайлер. Так и есть». — «Круто, круто.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25