А я каждый день слышу.
Пока все суетились, дела делали, я приватизировал самое дорогое, это вот — все. Осень, весну, лето… Секунду!.. И этого вот подлещика, — добавил Эдуард, снимая с крючка рыбешку. — И вот представь, что придет время умирать. Что ты вспомнишь? Как делал дела? Нет, Герман. Ты вспомнишь, как сидел на бревнышке на берегу Рыбинского моря и слушал крик перелетных гусей.
Он ловко выпотрошил и почистил улов, загрузил в котелок, туда же ссыпал картошку, бросил три листика лаврушки и пристроил котелок над огнем. С удовлетворением сообщил:
— Будет уха. Ты давно ел уху? Не в ресторане, а такую, с костра?
— Вообще не ел.
— Я одарю тебя своим богатством, — высокопарно пообещал
Маркиш и развел руками, как бы предлагая во владения Герману низкое небо, хмурую воду и далекий лес на горизонте. — Так и быть, пользуйся. У меня его много, на всех хватит. У тебя не хватит, а у меня хватит. Так кто же из нас богаче? Ну вот, теперь можно и покурить.
— И выпить, — добавил Герман, извлекая из пакета бутылку виски.
— Ух ты, «блек лейбл»! — восхитился Эдуард. — Но, знаешь, нет. Нет, Герман. Этим ты будешь меня поить в Москве. А здесь вискарь неуместен.
— А что уместно?
— Сейчас покажу.
Он скрылся в кустах, через минуту вернулся с бутылкой из-под шампанского. Объяснил, наливая в эмалированные кружки мутноватую жидкость:
— Там у нас родничок. Охлаждает до плюс восемь. Ни больше, ни меньше. Это фирменный самогон бабы Клавы. Чистейший продукт на травках. Да ты не кривись, сначала попробуй! — посоветовал он, разгребая бороду, чтобы освободить для выпивки рот. — Будем здоровчики!
Самогон оказался крепчайшим, с послевкусием смородинного листа.
— Ну как? — ревниво спросил Маркиш.
— Неплохо. Давно не пил с таким удовольствием.
— А почему? Потому что выпивка гармонична с обстановкой. Все должно быть гармонично. В этом и состоит искусство жизни. Послушай, а как ты меня нашел? — полюбопытствовал Эдуард, прикуривая от головешки «Приму».
— Дания подсказала.
— А-а!.. Как она?
— Что ты хочешь спросить?
— Ну, вообще. Замуж не вышла?
— Не удивлюсь, если выйдет. Расстроилась, когда я спросил про тебя.
— Да? Черт. Плохо.
— Но потом просила передать, что ты козел.
— А вот это хорошо! — обрадовался Маркиш.
— Чего же тут хорошего?
— Значит, отсохло. Значит, проживет без меня. А я могу умирать спокойно. Все нормально, Герман. Все так, как и должно быть. Вот послушай, — предложил он и продекламировал заунывным голосом:
Уходит женщина. Ни злоба,
Ни просьбы непонятны ей.
И задержать ее не пробуй,
Остановить ее не смей.
Молить напрасно, звать напрасно,
Бежать за ней напрасный труд.
Уходит, и ее, как праздник,
Уже, наверно, где-то ждут.
Как сказано, а?
— Интересно, — не очень уверенно согласился Герман. — Это твои стихи?
— Мои. Не я их написал, но они мои. Поэзия принадлежит всем. Всем, кто способен ее услышать. Как музыка. Как природа.
— Никогда не понимал стихов, — признался Герман. — Не доходят они до меня.
— Дойдут, — уверенно пообещал Маркиш. — Когда перестанешь понимать, кто ты. Поэзия — единственное зеркало, в котором человек может увидеть себя. А вот еще, — оживленно продолжал он. — В тему:
Когда уходит женщина, скажи:
«Не уходи!» — и задержать попробуй.
На плечи смело руки положи.
Она их сбросит тотчас же со злобой.
Когда уходит женщина: «Молю,
Куда? — скажи. — Куда ты?» Нет ответа.
Посмотрит лишь, сквозь зубы: «Не люблю!» —
Произнесет. Что возразишь на это?
Когда уходит женщина, вперед
Зайди — она и не поднимет взгляда…
Когда ушла, то, свесившись в пролет,
Кричать: «Молю, вернись!» — уже не надо.
Маркиш плеснул в кружки самогонки.
— Давай за Данию. Она хорошая девочка. Пусть ей повезет!
— Что-то я не очень тебя понимаю, — проговорил Герман, с удовольствием выпив и закурив «Мальборо». — Зачем женился, если знал, что разведешься?
— А это не мне было нужно — ей. Чтобы отогреться, поверить в себя. Женщине нужно совсем немного — всего лишь знать, что ее любят. Тогда она расцветает. У меня было много жен. И я всех их любил. Пока им это было нужно. Ну какой из поэта муж? Представь, что Петрарка женился на Лауре. Знали бы мы его сонеты? Или Пигмалион. Ты можешь представить себе Пигмалиона, который женился на Галатее, ходит на службу, мусорное ведро выносит?
— Как-то странно ты понимаешь любовь, — заметил Герман. — Как будто это что-то такое, что можно сдать напрокат.
— А что такое любовь? — вопросил Маркиш. — Ты знаешь?
— Мне кажется, да, — подумав, кивнул Герман. — Я это понял, когда Катя рожала Леньку. Я принимал у нее роды.
— Ты принимал роды? — поразился Маркиш. — Сам? Почему? Не успели довезти до больницы?
— Нет, в больнице. С врачами и акушеркой. В Канаде так делают. Сначала учат, потом… Конечно, если сам муж хочет.
— Господи Боже! Представляю. Нет, не представляю. Но вроде бы понимаю. Но это еще не все, Герман. Нет, не все. Что такое любовь, по-настоящему понимаешь не тогда, когда принимаешь роды у любимой жены.
— Когда?
— Когда ее хоронишь. И остаешься один.
Он надолго умолк, потом повторил:
— Остаешься один. Ждать своего часа. Когда ваши души соединятся там, в имениях Божьих.
— Но… Разве Рахиль…Ты о ней? — спросил Герман.
— Нет. Рахиль была потом. Первая моя жена была другая. На севере, в Воркуте.
— И она?..
— Да. Она умерла. Ладно, хватит о грустном. Давай похлебаем ушицы, попьем чайку и будем считать, что ты получил от моих щедрот всего по полной программе.
Была удивительно вкусной уха, был удивительно вкусным пахнущий дымком чай. Шумели сосны, плескалась вода, протарахтела моторка, оставляя за собой сизый след.
— Ну так что у тебя за проблемы? — спросил Маркиш. — Плохо дома?
— С чего ты взял? — удивился Герман.
— Когда ко мне приезжают ребята со стихами, я знаю, зачем они приезжают. Чтобы я послушал и сказал: ты гениальный поэт, но стихи говно. Про гениальный поэт они слышат, а про говно нет. Когда приезжает такой человек, как ты… Если не хочешь, не говори.
— Да нечего мне сказать. Все нормально. Но какое-то чувство… Нет, не знаю. Будто что-то не так. Что? Понятия не имею.
— Вы, деловые люди, очень незащищенный народ. Я не про бизнес. Тут у вас броня крепка и танки ваши быстры. Иглы во все стороны, как у ежа. А вот брюшко мягкое. Оттуда вас и достают, изнутри. — Эдуард разлил по кружкам остатки самогонки. — Давай за то, чтобы хорошие предчувствия сбывались всегда, а плохие не всегда.
— Давай.
— Послушай, а как ты будешь здесь жить зимой? — поинтересовался Герман.
— Нужно же колоть дрова, топить печку.
Маркиш пожал плечами, невесело усмехнулся в бороду и произнес так, будто читал стихи:
— Мне — не дожить — до зимы.
— А дальше? — спросил Герман.
— Что?
— Это же стихи?
— Стихи? Может быть. Если сбудется. Стихи — это то, что всегда сбывается. А все остальное — так, словесная шелуха.
— А знаешь, у меня есть для тебя работа, — неожиданно для себя предложил Герман.
— Да ладно тебе! — засмеялся Эдуард. — А то не знаешь, какой из меня работник.
— Ну почему? Здесь ты сторожишь по ночам церковь. Будешь сторожить мою дачу.
— Где?
— В Канаде. Дача на озере. В ста километрах от Торонто. И печку топить не надо.
— Ты это серьезно?
— Вполне.
— Да туда же один билет стоит столько, что я за всю жизнь не заработаю!
— Дело не в деньгах, — возразил Герман. — Ты напишешь там какую-нибудь поэму. И посвятишь мне. Так я войду в историю русской литературы.
— Спасибо на добром слове, но не войдешь. Потому что я не войду. Никакой я, Герман, не поэт. Так, стихоплет. Потому что ничего нового сказать не могу. Все уже сказано, до меня. Вот, сказано: «Осенняя пора, очей очарованье». Что к этому прибавить? Кто сможет, тот поэт. А я не могу.
С косогора спустился водитель Германа, подошел к костру:
— Извините, Герман Ильич. Если вы хотите успеть на свой рейс, пора ехать. Не ближний свет. И на дорогах пробки — вечерний пик.
— Иду.
Герман поднялся.
— Спасибо, Эдик, за щедрость. Хороший был день. Такое чувство, что я в самом деле стал богаче. А мое приглашение остается в силе. Надумаешь — позвони.
Маркиш проводил его до машины. Когда Герман уже открыл дверцу, придержал его за плечо:
— Один свой стих я тебе все-таки прочитаю. Не беспокойся, он короткий.
— Ну прочитай.
Эдуард обеими руками расчистил рот, будто перед тем, как выпить, и с выражением продекламировал:
В окружении волос
Лик … страшней бандита.
Когда же волосы обриты,
То жалко бедную до слез.

XV
Герман уже стоял в аэропорту в очереди к таможенному инспектору, когда по радио объявили:
— Пассажира Ермакова, вылетающего в Монреаль, просят подойти к справочному бюро.
Возле табло его ждал Иван Кузнецов, по-бычьи наклонив голову и глядя в пол.
— Ты делаешь ошибку, — проговорил он, поднимая на Германа тяжелый взгляд. — Еще не поздно исправить. Отдай мне мои два «лимона».
— Нет, — сухо сказал Герман.
— Да что я наварил на той обуви? Фигню, было бы о чем говорить!
— Хоть рубль. Договор есть договор. Нарушил — плати.
— Так не поступают с друзьями!
— Ты хорошо устроился. Когда выгодно, ты деловой партнер. Когда выгодно
— друг. Определись, кто ты. Если партнер и считаешь, что я нарушил условия договора, подавай в суд. Получишь удовольствие от процесса, а не от результата.
— На друзей не подают в суд.
— Идут к Клещу?
— А что мне было делать? — возмутился Иван. — Ты тянешь, я сижу без бабок. Я пошел к нему посоветоваться.
— Конечно, посоветоваться. Я знаю, что он тебе сказал. «Какие проблемы, Иван? Сейчас мы его возьмем за яйца. У него жена, дети. Он не захочет, чтобы его жену изнасиловал маньяк, а дети попали под машину. Отдаст бабки, никуда не денется!» Только не говори мне, что ты не знал, кто такой Клещ! И после этого ты говоришь о дружбе?
— Он повесил на меня «лимон». Нет у меня «лимона». Он включит счетчик.
— А чего ты ждал? Что так все и сойдет? Дам совет. Иди к генералу Демину. Он давно хочет посадить Клеща.
— Да? Чтобы меня потом нашли с перерезанной глоткой?
— Тогда тебе придется прятаться у африканского слона в жопе. Другого выхода у тебя нет.
— Есть, — с хмурой угрозой возразил Иван. — Но он тебе не понравится.
Герман молча повернулся и прошел в зал таможенного контроля. Его трясло от бешенства. И отпустило лишь над Атлантикой, далеко внизу перекатывающей холодные водяные валы.
В Монреаль Герман прилетел в сумерки, в Торонто приехал во втором часу ночи. Даунтаун сверкал огнями реклам, а фешенебельный Норд Йорк уже был погружен в сон. Огрызок луны сквозил в разрывах низких дождевых облаков, оловянные отсветы лежали на черной кровле особняков. Герман ожидал увидеть и свой дом таким же темным. Из аэропорта он позвонил Кате, сказал, что приедет ночью, попросил не ждать. Она всегда вставала рано, чтобы накормить ребят перед школой.
Нижний этаж, где была кухня, общая столовая и комнаты для гостей, был темный. Верхний, с детскими комнатами, тоже темный. А в гостиной на втором этаже горел свет. Там был кабинет Германа, комната Кати, их спальня и гостиная. Герман удивился и обрадовался: Катя ждала. Еще больше он удивился, когда обнаружил в гостиной празднично накрытый стол с холодным ужином, с зажженными свечами, в свете которых мерцал хрусталь, с серебряным ведерком со льдом, из которого выглядывала узкая бутылка французского шампанского «Дом
Периньон». Катя была в вечернем платье, а на спинке кресла лежал черный фрак Германа, по традиции он надевал его в новогоднюю ночь.
— У нас праздник? — спросил он, лихорадочно пытаясь сообразить, не запамятовал ли он какую-нибудь семейную дату.
— Да, — сказала она. — Переоденься.
— Без фрака нельзя?
— Нет. Сегодня у нас знаменательный день.
— Какой?
— Потом поймешь.
Как хорошо дома. Господи, как хорошо дома!
— За тебя, — сказала Катя, поднимая хрустальный фужер с шампанским.
— За нас, — поправил Герман. — Вчера я стоял у входа в парк
Горького и вспоминал, как ты спешила ко мне на свидание. И думал, что было бы, если бы ты не пришла.
— Что?
— Ничего. Ничего не было бы. Может быть, не было бы и меня. Был бы кто-то другой. Кто? Не знаю. За тебя.
— Нет. За тебя, — глядя как-то странно, тревожно повторила она.
— Может, мы поужинаем потом? — предложил Герман, беря ее руку и поднося к губам. — Ну, чуть позже. А?
— Как скажешь. Сегодня твой день, — сказала Катя и первой вошла в спальню.
«Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень, на руку твою, ибо крепка, как смерть, любовь…»
Когда Герман проснулся, Кати рядом не было. Сквозь сон он слышал, как по лестнице прогремело, будто по ступенькам катилась пустая бочка. Это встали ребята и спустились в столовую. Потом снизу доносились вопли, это они завтракали. Загудела, поднимаясь, дверь подземного гаража. Это пришел тесть и вывел машину, чтобы отвезти Ленчика и Илью в школу. После этого дом затих.
Белые портьеры были налиты свежим утренним солнцем. Герман посмотрел на часы. Половина одиннадцатого. Неслабо он придавил. Впрочем, если вспомнить, что заснули они на рассвете…
В спальню заглянула Катя — в элегантном костюме, с дневным макияжем.
— Доброе утро, — сказал Герман. — Куда ты собралась?
— В город. Ты в офис поедешь?
— Нет. Буду валяться в постели и ждать тебя.
— А в спортзал?
— Никаких спортзалов!
— Значит, весь день будешь дома?
— Ну да, — сказал Герман. — А что?
— Просто спросила. Бай-бай!
Только к полудню Герман выбрался наконец из постели, позавтракал и прошел в кабинет. Включив компьютер, хотел набрать пароль для выхода в Интернет, чтобы посмотреть почту, но пароль уже был набран, а в графе «сохранить пароль» стояла галочка. Герман разозлился. Опять кто-то из ребят работал на его компьютере. Засранцы, мощности их компьютеров им уже не хватало. Илья, скорее всего. Но мог и Ленчик. Как и все мальчишки в Канаде, он в свои восемь лет был опытным юзером, и поставить программу для расшифровки пароля никакой трудности для него не составляло. Герман спустился в столовую, где хозяйничала Лора, средних лет служанка с севера Онтарио.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33