Это место Герман хорошо помнил. В день похорон Высоцкого он, тогда семнадцатилетний пацан, вместе с другими москвичами теснился на крышах этих будок, смотрел в сторону театра, откуда должны были вынести гроб с телом Высоцкого. Вся площадь была заполнена людьми. Толпились на балконах, торчали в окнах окрестных домов, висели на строительных лесах ближней церквушки, храма Святителя Николая Угодника на Болванке. Милиционеры, нагнанные на московскую Олимпиаду из провинции, сначала пытались согнать народ с телефонных будок, но на них так дружно рявкнули, что те оступились. А один, совсем зеленый, попросил: «Ребята, пособите, мне тоже охота поглядеть». В несколько рук втащили его наверх, ужались, придерживали, чтобы не свалился с будки. Был погожий июльский день. Было много цветов. И было светлое, трогательное до кома в горле, чувство душевного единения с тысячами незнакомых людей.
В два Клещ не появился. Прошло еще несколько минут. Дул пронизывающий ветер, срывался снег вперемешку с дождем. Кожаное пальто Германа и стоявший у его ног черный кейс покрылись леденистой пленкой.
Четырнадцать десять. Хвата не было. Ровно в четырнадцать пятнадцать у будок тормознуло такси, из него выгрузился Клещ в сбитой на затылок зеленой велюровой шляпе и в распахнутом желтом, верблюжьей шерсти реглане. Такси отъехало и припарковалось неподалеку. Сунув руки в карманы пальто и широко расставив ноги, Хват остановился перед Германом, исподлобья разглядывая его.
— Небось, думал — не объявлюсь? Рано радовался. Ты, значит, и есть Ермаков?
— Я и есть. Не узнал? А ведь мы встречались на «Шота Руставели».
— С чем явился?
— С баксами. — Герман ногой подсунул Хвату кейс. — Здесь пятьсот тысяч.
Хват отшатнулся, как если бы в кейсе была бомба.
— Эй! Ты за кого меня держишь, парень? Думаешь, возьму? Умным себя считаешь, а меня лохом?
— Наоборот, — возразил Герман. — Думаю, не возьмешь. И правильно сделаешь.
Хват настороженно огляделся. Не обнаружив ничего подозрительного, с угрозой предупредил:
— Только давай без фокусов. А то ведь я могу кое-что показать. Посмотри-ка вон туда, на театр, на крышу. Что видишь?
— Ничего.
— Сейчас увидишь, — пообещал Хват и помахал рукой. Из-за вентиляционных люков показались три черные фигуры. — Теперь видишь?
— Теперь вижу. Что у них в руках — СВД или что покруче?
— Угадал. Догадливый ты, Ермаков! «Винторезы» у них в руках. С оптикой. Впечатляет?
— Тебя погубит страсть к показухе, — неодобрительно заметил Герман. — Не дают покоя воспоминания о спортивных триумфах? И что они будут делать? Стрелять? По кому?
— По кому нужно.
Герман извлек из внутреннего кармана пальто милицейскую рацию, сказал в микрофон:
— Василий Николаевич, мы тут крышами меряемся. Вы поняли, какими крышами? Покажитесь. Прием.
— Понял тебя, — донесся сквозь треск помех голос Демина.(без отступа) — Смотри, — предложил Герман.
Из подворотни углового дома по Большой Коммунистической выдвинулся милицейский «рафик», из него высыпали шесть омоновцев в бронежилетах, встали возле машины в расслабленных позах, положив руки на приклады и стволы «калашниковых».
— А теперь погляди туда, — кивнул Герман в сторону Земляного вала.
Там тоже уже стоял милицейский «рафик» с омоновцами. Пока Клещ, поворачиваясь всем телом, рассматривал предъявленные ему доказательства серьезности намерений, Герман оглянулся на здание театра и с удовлетворением отметил, что к подъезду подкатили две черные «Волги», из них высадились люди в камуфляже и проскользнули в театр. Операция разворачивалась по плану, теперь нужно было потянуть время.
— Сигналь своим снайперам, — посоветовал Герман. — Посмотрим, как они умеют стрелять. По московскому ОМОНу, а?
— Артель «Напрасный труд», — злорадно ухмыльнулся Хват. — На меня ничего нет.
— Не скажи. В МУРе уверены, что три омоновца — твои дела.
И сто двадцать миллионов из склада забрал ты.
— В Папу Римского тоже стрелял я? Они уверены! Жопу пусть подотрут своей уверенностью! Я вообще не знаю, о чем ты толкуешь!
— Знаешь. Мой компаньон написал на тебя заявление. Что ты вымогаешь у него четыре с половиной миллиона долларов. Два уже получил. Я встретился с тобой, чтобы разрулить это дело. Принес пол «лимона». В счет тех, что ты требуешь с Тольца.
Хват еще дальше отодвинулся от кейса.
— Я к ним даже не прикоснусь!
— Это не важно. Главное — я их принес. А теперь скажу, что будет дальше. Тебя задерживают, предъявляют обвинение по девяносто пятой статье…
— Муйня!
— Ты не дослушал. Проводят обыск. И находят знаешь что? Грязный ствол. «Тэтэшник», из которого были убиты три омоновца. Не знаю, где находят. Может, в машине. Или на даче. Где захотят, там и найдут. Да, это не очень законно, — признал Герман. — Даже совсем незаконно. Но если нельзя, но очень хочется, то немножко можно. А кое-кому очень хочется тебя посадить.
— Я выйду из Бутырки через два часа!
— Ты никак не врубишься в ситуацию. Напрягись, ты же умный человек. Вон те ребята с «калашами» — они из райотдела на Варшавке. Это их друзей убили твои люди. И они это знают. Их сейчас не колышет законность. Их колышет справедливость. Не доедешь ты до Бутырки. Понял? Тебя пристрелят при попытке к бегству.
Об этом уговора с Деминым не было, но Хват не мог проверить, действительно ли омоновцы из райотдела на Варшавке. И предположение это было не из тех, от каких можно легко отмахнуться. В те времена даже самые крупные воры в законе старались воздерживаться от «мокрухи». За нее полагалась «вышка». А за мента пуля. До суда. Не всегда об этом знало начальство, но свои девять граммов свинца убийца милиционера получал всегда. И Хват об этом знал.
Он вновь обвел настороженным взглядом наготове «рафики». Потом посмотрел на крышу театра, как бы соразмеряя силы. Но на крыше никого не было. Из театра уже без всякой спешки появились омоновцы, швырнули на асфальт снайперов, достали дубинки и принялись деловито молотить ими по головам, добавляя ботинками куда попадет, без разбора. Со стороны они были похожи на крестьян, старательно отрабатывающих урок. Потом зашвырнули задержанных в подоспевший милицейский «уазик», расселись по «Волгам» и укатили.
— Ну, как? — поинтересовался Герман. — Понял, с кем ты связался?
— Чего ты добиваешься?
— Отстань от Тольца. Ты получил с него два «лимона». Скажи спасибо. Если бы я об этом узнал раньше, не получил бы и цента.
— А если нет?
Герман включил рацию:
— Василий Николаевич, приступайте.
— Понял тебя.
Омоновцы натянули на лица маски и занырнули в «рафики». Хват затравленно огляделся. Герман представлял, какие картины крутятся у него в голове. Задержание — это только на бумаге просто, строчка протокола. На деле — толчея, возбуждение, злобный азарт: «Лежать! Руки за голову!» Наручники, бешеные глаза в прорезях черных «ночек», грязный пол «рафика», тяжелые ботинки у лица. Много ботинок. Так много, что возможно все.
Машины включили проблесковые маячки и окутались дымом.
— Отбой! — закричал Хват. — Дай отбой!
— За базар отвечаешь?
— Отвечаю!
— Василий Николаевич, как слышите меня? Прием.
— Слышу тебя, Герман.
— Все отменяется.
— Уверен?
— Я уверен? — обернулся к Хвату Герман.
— Уверен, твою мать, уверен!
— Уверен, — повторил Герман. — Как поняли?
— Понял тебя, — буркнул Демин. — Конец связи.
«Рафики» с омоновцами сдали задом и скрылись из пределов видимости.
— Значит, мы обо всем договорились? — спросил Герман. — Одно твое появление возле Тольца, и его заявлению будет дан ход.
— Какие гарантии?
— Никаких. Тебе придется положиться на мое слово.
— Ну, смотри, Ермаков! — хмуро пригрозил Хват, подавая знак таксисту. — Слово сказано. Помни!
— Ты тоже, — ответил Герман.
Такси укатило. Герман обессиленно прислонился спиной к телефонной будке.
Получилось!
Вечером собрались в Олсуфьевском в офисе «Терры», бывшей конторе «Континента». Тольц сидел поникший, растерянный, никак не мог поверить, что все уже позади. Демин молча опрокидывал стопку за стопкой. Герман не отставал. Но хмель не брал, водка словно бы никак не могла восполнить энергию, затраченную на стрелке с Хватом. Через некоторое время Тольц поднялся:
— Извините, поеду домой. Что-то мне не по себе. Заприте за мной, — попросил он Германа.
У двери сказал:
— Спасибо, Герман, я ваш должник. Не знаю, будет ли у меня возможность отдать долг. Но если будет…
— Бросьте, Ян, — отмахнулся Герман. — Если на то пошло, вы должник Демина.
— Да, и Василия Николаевича. Мне хотелось бы его отблагодарить.
Как вы думаете, это удобно?
— Не знаю. Спрошу. Может обматерить.
— Но вы все же спросите, — с жалкой улыбкой попросил Тольц.
Когда Герман вернулся в кабинет, Демин дал волю своим чувствам:
— Упустили сучару! Когда он снова подставится? Жди! И все ты! Сопли распустил. Незаконно! Посадили бы к хренам собачьим — все больше стало бы порядка в России!
— Василий Николаевич, но ведь подбросить человеку грязный ствол…
— Бандюге!
— По-вашему, так можно навести порядок в России?
— За это я перед прокурором отвечу! А за то, что убийца гуляет на свободе — за это мне отвечать перед Богом! И тебе вместе со мной! Так и запомни!
— Ян просил передать, что считает себя вашим должником, — перевел Герман разговор на другую тему. — Он хотел бы отблагодарить вас.
Демин недоуменно поморщился:
— Это как?
— Вы сберегли ему два с половиной миллиона долларов.
— И он хочет мне от них отстегнуть?
— Не знаю. Почему бы и нет?
— Сколько? — живо заинтересовался Демин.
— Об этом разговора не было.
— А что же он сам не предложил?
— Постеснялся. Или побоялся.
— И правильно побоялся! Я бы его!.. Что творится, Герман? Куда мы катимся? Что, твою мать, творится в нашем возлюбленном отечестве?
— Вы знаете это лучше меня.
— Да, знаю. Знаю! Хотя предпочел бы не знать! Чего ты сидишь, как жених на свадьбе? Это не твоя свадьба. Наливай!
Герман послушно разверстал водку.
— Вот что я тебе скажу, — повертев стопку в руках, проговорил Демин. — Мне простится, если я нарушу закон для дела. Так, как я его понимаю. Но если я возьму за это бабки, хоть копейку, этого мне не простится никогда. И я сам себе не прощу. Будь здоров!
Через час они нестройно, но очень душевно пели:
О чем дева плачет?
О чем дева плачет?
О чем дева плачет,
О чем слезы льет?..
Хват сдержал слово: никаких наездов на Тольца больше не было. Но эта история не прошла для Яна бесследно. В нем будто пресеклась жила, сообщавшая ему энергию. Он погас, стал боязлив, сторонился людей, особенно незнакомых. А через некоторое время продал Герману часть своего пакета акций «Терры», переехал с семьей в Торонто, купил небольшой дом в русском квартале и по предложению Германа занялся организацией торговли психотропными препаратами концерна «Апотекс». По уик-эндам ходил в театры и концертные залы, которых в четырехмиллионном Торонто было втрое больше, чем в семимиллионной Москве, дома читал русскую классику. При встречах восторженно говорил:
— Какой Малер был вчера в «Рот Томпсон Холле!» «Песни об умерших детях». Потрясающая музыка, я полночи не мог заснуть. Вы давно слушали Малера?
— Давненько, — уклончиво отвечал Герман. Он вообще не знал, кто такой Малер, его музыкальные познания не простирались дальше расхожих оперных арий и Первого концерта Чайковского в исполнении Вана Клиберна, которым одно время всех задолбали.
— Напрасно, напрасно. Малера обязательно нужно слушать, — настоятельно рекомендовал Тольц.
Но в делах он был скрупулезно точен, никаких авантюрных идей не выдвигал, Германа это вполне устраивало.
Долгое время не имело никакого продолжения и знакомство с Кругловым. Они иногда сталкивались на экономических форумах и официальных приемах, куда Германа приглашали как представителя молодой российской бизнес-элиты. При встречах Хват издали кивал Герману и даже почему-то хитровато подмигивал. А на ежегодном благотворительном балу в Венской опере при первых звуках вальса Штрауса «Сказки венского леса» неожиданно пересек зал и церемонно попросил у Германа разрешения пригласить на вальс его даму. Катя вопросительно взглянула на мужа. Герман пожал плечами: как хочешь.
Они хорошо смотрелись, Герман даже ощутил легкую ревность: огромный Хват в черном фраке с белой бабочкой и белой астрой в петлице, двигавшийся с грацией сильного зверя, и миниатюрная в его руках Катя в бальном платье от кутюр. Танцевали красиво. Катя когда-то пыталась заниматься балетом, а где учился танцам Круглов, этого Герман не знал. Но где-то, видно, учился. Постепенно пары вокруг них расступились. При последних звуках музыки он преклонил колено и красиво поцеловал царственно протянутую ему руку Кати. В зале одобрительно зааплодировали.
— Кто это? — спросила раскрасневшаяся и слегка запыхавшаяся Катя, когда Хват подвел ее к Герману и молча поклонился, благодаря за доставленное удовольствие.
— Спортсмен, призер московской Олимпиады, — ответил Герман. — Известный московский бандит.
— Откуда ты его знаешь?
— Случайно познакомились.
Герман очень надеялся, что это знакомство так и сойдет на нет, заглохнет, как заглохли многие ростки из прошлого. Но не заглохло, вспухло ядовитым плодом дурмана.
Большой человек. Радетель за социальную справедливость. Кандидат в Государственную думу России. Такого взводом ОМОНа не напугаешь.
«Герман разумный человек…»
Ты еще не знаешь, пес, какой я разумный!
XI
Темно-красная «Вольво-940» Ивана Кузнецова стояла возле центрального входа в особняк Фонда социальной справедливости, а сам Кузнецов топтался в кабинете возле камина, разглядывая спортивные трофеи Хвата. Он давно уже расстался с черно-кожаным бандитским прикидом, носил светлые клубные пиджаки от Армани, итальянские «казаки» на высоком скошенном каблуке, как бы приподнимающие над землей его короткую увесистую фигуру. Лишь к галстукам не привык. Так и теперь воротник белой крахмальной рубашки был распахнут, а на мощной шее поблескивала золотая цепь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33