Но даже на сравнительно узкой полосе, которую опояшет лунный плащ, ожидаются заметные различия. В наших широтах мы вправе ожидать, что солнечный диск закроется примерно на девяносто пять процентов. Однако и другим, особенно попрошайкам с улиц Бенареса, предстоит удовольствие: в полдень там почти на две с половиной минуты воцарится ночь, дольше, чем где-либо на земном шаре. В таких предсказаниях плохо одно – неточность. В наши дни, когда существуют часы, работающие на колебаниях одного-единственного атома, мы вправе ожидать большего, чем «примерно девяносто пять процентов» или «почти на две с половиной минуты», почему такие вещи не измеряются в наносекундах? И все же люди возбуждены до предела. Говорят, десятки тысяч уже в пути, всей толпой спешат они облепить скалистые южные побережья, которые полностью покроет лунная тень. С каким удовольствием разделил бы я их энтузиазм; так хочется во что-то верить, по крайней мере, ожидать чего-то, пусть даже случайного природного явления. Конечно, для меня эти люди – огромный отряд пилигримов из древней легенды, влачащихся по пыльным дорогам с посохами и колокольчиками, архаичные лица светятся желанием и надеждой. Ну а я – циник в камзоле – развалился в проеме окна деревянно-кирпичного трактира на верхнем этаже и лениво плюю гранатовые косточки, стараясь попасть на склоненные головы проходящих мимо странников. Они жаждут знамения, сияния или даже тьмы в небесах, желают убедиться, что все предопределено, что слепой случай не решает ничего. Они бы все отдали за возможность взглянуть на моих привидений. Вот вам истинное знамение, подлинное чудо, и, хотя до сих пор неясно, что именно оно должно знаменовать, у меня уже появились подозрения на сей счет. * * * Так и есть, они все время жили в доме, Квирк и эта девочка. Я скорее сбит с толку, чем возмущен. Как они смогли обмануть мою бдительность? Преследуемый призраками, я всегда был готов к встрече с фантомами, как же я проглядел живых людей? Что ж, возможно, живые мне больше не родня, мои органы чувств не воспринимают их, как раньше. Квирк, разумеется, смущен, что его разоблачили, но, судя по выражению лица, у него это вызывает скорбное веселье. Когда я столкнулся с ним на кухне, он нагло посмотрел мне в глаза, все так же ухмыляясь, и заявил, что им с девочкой положено здесь жить, поскольку он сторож. Я опешил от такого бесстыдства и не нашелся, что сказать. Он как ни в чем не бывало продолжил, что устроил фарс исключительно из нежелания меня побеспокоить; при других обстоятельствах я бы посмеялся. Он даже не сказал, что выселится. Беззаботно посвистывая, неторопливо удалился; немного погодя возник у дверей с велосипедом, как обычно, а потом они вместе с Люси укатили в сумерки, как делали каждый вечер. Позже, когда я уже лежал в постели, услышал, как они осторожно зашли в дом. Эти звуки я, скорее всего, и слышал каждую ночь, но истолковал их неверно. Какими простыми, досадно глупыми становятся вещи, когда им находится объяснение; возможно, мои привидения тоже выйдут из тени, усмехаясь, отвесят поклон и продемонстрируют потайные зеркала и бутафорский дым.Интересно, чем эти двое – я говорю о Квирке и Лили, – чем они занимаются в промежутке между отъездом и ночным возвращением? Лили, скорее всего, отправляется в кино или на дискотеку – тут есть одна неподалеку, полночи воздух в моей спальне сотрясается от тупых ритмов, – ну а Квирк зависает в местном пабе; так и вижу его с пинтой и сигаретой, он подшучивает над барменшей или, подобрав брошенный кем-то журнал, мрачно облизывает взглядом фотографии гологрудых красоток. Я спросил, где они с Лили спят в моем доме; Квирк пожал плечами и с нарочитой неопределенностью заявил, что они-де ложатся, где придется. По-моему, именно девочка время от времени залезает в мамину постель. Не знаю, что и подумать. Пока я никак не дал понять Лили, что раскрыл ее секрет. Что-то мешает сказать ей об этом прямо, некая смутная щепетильность. В нашей ситуации неприменимы правила хорошего тона. Квирк наверняка уже сообщил ей, что их раскусили, однако Лили держится, как прежде, с тем же видом вселенской обиды и скучающей неприязни.Но самое удивительное – как преобразился после внезапного открытия дом, или, по крайней мере, изменилось мое к нему отношение. Чувство резкого отчуждения, переполнившее меня вчера, когда я поймал Квирка, до сих пор живо. Я шагнул через зеркало в иной мир, где все осталось прежним и в то же время полностью изменилось. Неуютное, но, как выяснилось, совсем не лишнее чувство – в конце концов, именно такое отстраненное отношение к вещам я старался, но так и не сумел выработать. Так что на самом деле Квирк и девочка оказали мне большую услугу, и, наверное, я должен сказать им спасибо. Однако хотелось бы иметь более вдохновляющих собратьев по одиночеству. Это неприятно, но, кажется, придется отстаивать свои права. Для начала перестану платить Лили за никчемные услуги по хозяйству, к тому же с каким недовольством она их выполняет. Квирку тоже следует найти полезное применение. Он мог бы стать моим мажордомом; всегда хотел иметь дворецкого, хотя не совсем понимаю, каковы его обязанности. Забавы ради пытаюсь представить, как он будет смотреться: грудь колесом, в сюртуке и обтягивающих полосатых штанах, поскрипывает половицами на своих тонких голубиных ногах. Вряд ли он умеет готовить; судя по уликам, оставленным на тарелке в буфетной, он питается полуфабрикатами. Да, над ним придется немало потрудиться. И подумать только, я боялся, что мне будет слишком одиноко!Мое открытие заставило взглянуть другими глазами не только на дом, но и на непрошеных гостей. Их я тоже словно увидел впервые. Они предстали в ином свете, не уверен, что мне это нравится, и, конечно, увидеть такое я не ожидал. Они словно вскочили со своих мест в зрительном зале и влезли на сцену, прервав меня в середине страстного, хотя, пожалуй, перегруженного самокопанием монолога, и теперь, чтобы спасти спектакль, придется каким-то образом вписывать их в сюжет пьесы, несмотря на их равнодушие, тупость и полную бездарность. Актеру такое снится в кошмарных снах, однако я почему-то спокоен. Да, у отпрыска тех, кто сдавал квартиры внаем, поневоле ослаблен рефлекс защиты территории, но здесь не так все просто. Для меня загадка, почему я упорно пытаюсь обнаружить в Лили что-то от Касс? Странная девочка. Сегодня утром, когда я спустился в кухню, на столе перед моим стулом стояла банка из-под варенья с букетиком диких фиалок. На лепестках еще не высохла роса, а стебельки помялись там, где она их сжимала в руке. Как рано ей пришлось встать, чтобы нарвать цветы? Ведь это наверняка Лили, а не Квирк, при всем желании не могу представить, как он спозаранку на цыпочках выбирается в росистые поля нарвать букетик мне или кому-то еще. Откуда девчонке вроде Лили знать, где растут дикие фиалки? Однако я не должен забываться, нужно перестать делать обобщения, на которые я столь падок. Я имею дело не с «девчонкой вроде Лили», а с Лили из плоти и крови, созданием уникальным и непостижимым, несмотря на всю ее посредственность. Кто знает, какие желания горят в ее тощей груди?Я изучаю ее с почти маниакальной страстью. Лили – одушевленная загадка, которую мне суждено разгадывать. Сейчас я наблюдаю, как она красит ногти. Она относится к этому занятию с недетским вниманием, маленькой кистью наносит и выравнивает тонкий слой лака, тщательно, словно средневековый миниатюрист. Часто, закончив, вытягивает перед собой растопыренные пальцы и, обнаружив какой-то изъян, неровность слоя, досадливо морщит нос, вытаскивает бутылку с растворителем, бесследно уничтожает только что нанесенный лак и начинает все сначала. С не меньшим вниманием она относится к ногтям на ногах. У нее изящные, удлиненные ступни лемура, почти как у Лидии, огрубевшие с внешней стороны. Мизинцы загибаются внутрь, под безымянные пальцы, словно ручки у чашек. Лили устраивается в гостиной на краю кресла с широкими подлокотниками, задирает ногу, кладет подбородок на колено, сальные пряди волос почти закрывают лицо; в комнате стоит запах мастерской художника, рисующего распылителями. Интересно, замечает она, что мой взгляд лениво блуждает по затененным, топким местечкам под задравшейся юбкой? Время от времени замечаю, как она смотрит на меня, полуприкрыв глаза, в которых сквозит нечто, но я все же не решаюсь назвать это возбуждением. Вспоминаю те самые фиалки и уже с некоторой неловкостью созерцаю молочные, с голубоватым отливом впадинки позади колен, на каждой две тонкие параллельные морщинки, копну темных волос, которые всегда выглядят немытыми, контуры лопаток, выступающие на ткани куцего летнего платья, словно недоросшие крылья. Как выяснилось, ей пятнадцать лет.Магия фантомов добралась и до Лили. Она усаживается в местах, где появляются призраки, прямо среди них, неряшливая и слишком земная одалиска, листает свои журнальчики, с негромким хлюпаньем прихлебывает колу. Ощущает она их присутствие? Вчера вдруг нахмурилась и оторвалась от комикса, словно плеча ее коснулась призрачная рука. Затем исподлобья посмотрела на меня с подозрением, сурово хмурясь, и потребовала объяснить, чему я улыбаюсь. Разве я улыбался? Она считает меня распустившим нюни старым дураком; и она права. Интересно, реагирует ли как-то призрачная женщина на появление соседки из плоти и крови? Я чувствую в ней нарастающее недоумение, даже некое подобие досады, или это только кажется? Не ревнует ли она? Я дожидаюсь неизбежной минуты, когда она сольется с Лили, войдет в нее, как божественный вестник, как сама богиня, и осияет мимолетным благословением своего чудесного присутствия.Лишь здесь и сейчас, в преобразившемся для меня доме, я могу представить, каково приходится моей Касс постоянно быть среди знакомых незнакомцев, не ведать, где реальность, а где иллюзия, не узнавать то, что прекрасно узнаваемо, слышать, как с ней говорят невидимки. Присутствие живых людей лишило дом его материальности. Квирки и меня превратили в фантом – не исключено, что теперь я умею проходить сквозь стены. Неужели у моей дочери тоже есть это постоянное ощущение невесомости, неустойчивости, прослойки пустоты между ступнями и полом? Однако все вокруг меня вещественно, вполне осязаемо, старая добрая реальность, прочная, крепкая, теплая. Однажды вечером вместо того, чтобы уехать, Квирк оставил велосипед в прихожей, зашел на кухню, взял стул, бесцеремонно придвинул к столу и сел. Несколько секунд он не двигался – ждал, что я буду делать. Я, разумеется, ничего не сделал, просто сел рядом, и мы втроем сыграли в карты. Я плохо играю, никогда не умел. Хмуро и напряженно вглядываюсь в свои карты, судорожно тянусь к колоде, когда кажется, что вроде бы надо, не зная даже, какой масти сейчас радоваться. Квирк играет с тяжеловесной бдительностью, карты держит у самого лица, хитровато поглядывает поверх них на нас с Лили, закрыв один глаз и прищурив другой. Но все равно проигрывает. А выигрывает неизменно Лили. В азарте она преображается, становится совсем другой девочкой, взвизгивает и хохочет, если попадается удачная карта, если же нет, то разочарованно стонет, закатывает глаза и стукается лбом о стол, изображая отчаяние. Набрав комбинацию, она кидает карты перед нами с победным индейским кличем. Мы с Квирком для нее слишком медлительны, бормочем и вздыхаем над своими никудышными раскладами. Нетерпеливо тряхнув головой, Лили кричит Квирку, чтобы тот пошевеливался, а когда я становлюсь особо нерасторопным, тычет твердым острым кулачком в поясницу или больно бьет по руке. В ожидании последней карты затихает, не отрывая глаз от колоды, внимательная, как лисица. Она называет тройку трешкой, а валета – джеком. По настоянию Лили мы играем при свечах; она говорит, что так романтично, произнося последнее слово низким вибрирующим голосом – «тээк романтиишно», – подозреваю, что передразнивает меня. Потом скашивает глаза и кривит рот в идиотской гримасе. Погода еще теплая, мы оставляем окна открытыми, за ними бархатная, сверкающая звездами безбрежная ночь. Залетные мошки устраивают пьяный хоровод вокруг свечи, пепел их крыльев падает в дрожащую иссиня-черную лужицу тени под свечкой. Сегодня после игры, когда Лили собирала карты, а Квирк сидел, уставившись в никуда, я услышал уханье совы в темноте и сразу подумал о Касс; где она сейчас, моя Минерва, чем занята? Опасная мысль. Даже укрытый мягчайшим покрывалом летней ночи, разум рождает чудовищ.Я опять оказался прав. Лили спит в маминой комнате. Заглянул рано утром, а она там похрапывает, свернувшись комочком в углу широченной кровати под лучами рассветного солнца. Она не проснулась, даже когда я вплотную подошел к постели и наклонился к ее лицу. Какое странное зрелище – спящий человек! От нее исходит сонный дух, запах девичьего пота, удушающе сладкий аромат дешевых духов, которыми она себя обливает. Настоящая Касс, если не считать похрапывания и духов. Моя девочка целыми днями оставалась в постели, игнорируя все уговоры, все упреки. Я на цыпочках проникал в ее комнату, приподнимал край простыни – она, словно лесной зверек, бледная и взъерошенная, неподвижно лежит на боку, глядя в пустоту, и прижимает к оскаленным передним зубам кулак. Потом, среди ночи, она наконец выбиралась из кровати, спускалась в гостиную, садилась, прижав колени к груди, перед телевизором с выключенным звуком и жадно вглядывалась в мелькающие картинки, словно в иероглифы, которые силилась расшифровать.Во время вечерних карточных игрищ Квирк рассказывал мне историю своей незатейливой жизни: мать держала паб, отец пропил его вчистую, четырнадцатилетнего Квирка отправили к адвокату мальчиком на побегушках, им он по сию пору и остается; жена, ребенок; покойная жена, вдовец. Он излагает свою повесть, ошеломленно покачивая головой, словно все это случилось с другим человеком, о судьбе которого он услышал либо прочитал в газете. Свой дом он потерял из-за каких-то юридических махинаций, своих или чужих – предпочитает не говорить, а я не прошу уточнить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26