Но дело не в этом, точнее, не только в этом. Кроме того, нет такого понятия, как достоверность. Поймите меня правильно, я не из тех, кто алчно припадает к замочной скважине, обливаясь потом. Мне приносит удовольствие другое. Когда мы с Лидией поженились, то жили в похожей на пещеру квартирке на третьем этаже ветхого дома в георгианском стиле, где ванная находилась наверху, через несколько ступенек; там было маленькое окошко, и если изогнуться, то можно увидеть спальню соседней квартиры, и по утрам при ясной погоде я часто подсматривал за обнаженной девушкой, что совершала утренний туалет. Всю весну и лето я каждое утро смотрел на нее, упершись в унитаз дрожащим коленом и по-черепашьи вытянув шею. Я был античным пастушком, а она – облачающейся нимфой. Не то чтобы она была красавица: рыжая, как я помню, грузноватая и болезненно бледная. Все же я восхищался ею. Она не знала, что за ней подсматривают, и поэтому – как бы лучше выразиться? – вела себя естественно. До того я никогда не видел такой чистоты движений. Все ее действия – расчесывание волос, натягивание трусиков, застегивание лифчика – отличались такой выверенностью, что их уже не назовешь обычной ловкостью. Это было искусство, одновременно примитивное и изощренное. Ничего лишнего: ни единого движения руки или плеча, ничего напоказ. Сама того не зная, занятая только собой, она в своей убогой комнатке достигала апофеоза грациозности. Природная степенная красота ее движений была – и это ранило мое актерское самолюбие – недосягаема. Проведи я всю жизнь на репетиции, то и тогда бы не достиг бессознательного изящества простейших жестов этой девушки. Конечно же, дело в том, что она не задумывалась о своих действиях. Заметь девушка мой жадный взгляд из ванной, она бы схлопнула свою наготу с изяществом раскладушки или, того хуже, превратила бы все в пародию на стриптиз. Не подозревая, что на нее смотрят, она была обнаженной, но, зная, что я подглядываю, она бы стала просто голой. Что меня особенно поразило, так это отсутствие эмоций. Лицо ее не выражало ничего, почти безжизненная маска, и если бы я встретил ее на улице – а я уверен, что так бывало, – то не узнал бы ее.Может, меня привлекает именно эта небрежность, отстраненность. Если наблюдать за кем-то, кто этого не сознает, то на миг оказываешься за пределами того состояния, что считается человеческим; это все равно, что увидеть (но не познать) самого себя без маски. Те, за кем я следил, не были ни уродами, ни калеками, ни карликами, ни инвалидами, ни хромыми, ни окосевшими; а уж если я и выбирал такого, то меня притягивало не уродство, а то общее и обычное, что есть у нас всех. Для меня красота не является преимуществом, а уродство не считается недостатком. В любом случае уродство или красота – неприменимые здесь категории, мой испытующий взгляд не направлен на эстетику. Я бесстрастен, словно хирург, которому пышная девичья грудь и дряблые соски старика одинаково интересны и одинаково безразличны. Также я не стал бы следить за слепцом, как можно было бы ожидать от столь чуткого и осторожного преследователя. Несмотря на пустой или потупленный взгляд, слепец всегда более начеку, чем зрячий, – более бдителен, я бы сказал, постоянно осознает себя, прокладывая путь сквозь полный опасностей многогранный мир.Любимыми жертвами были бездомные бродяги и пьянчужки, неизбежные спутники любого процветающего общества. Я знал их всех: толстого парня в вязаной трехцветной шапочке, типа со страдальческим видом аскета и постоянно вытянутой, словно за подаянием, левой рукой, бездельников с босыми, покрытыми коростой ногами, сварливых теток, алкашей, изрыгающих брань вперемешку с латинскими изречениями. Настоящий уличный театр, а они – бродячие актеры. Меня поражало, как они, теперешние, отличаются от тех, кем были когда-то. Я пытался представить их младенцами на руках матери либо карапузами, ковыляющими по шумным коридорам дома или по тихой усадьбе, под надзором любящих глаз. Были же они когда-то маленькими, в том прошлом, что теперь для них недостижимо далеко, сияет где-то в начале времен.Отбросы общества мне были интересны не только как вид, я предпочитал их потому, что, будучи изгоями, они не смогли бы ускользнуть от меня, скрывшись, например, в модном бутике, или остановиться у ворот роскошного коттеджа, хмуро нащупывая в кармане ключ. Мы были вольными уличными птицами: и я, и они. Часами я следовал за ними – актер, особенно в ранние годы, имеет массу свободного времени – вдоль сонных мостовых, по зловеще аккуратным аллеям парков, а день уже заполнялся криками выпущенных на свободу школьников, и полосы неба над нами становились перламутрово-синими, и начинались вечерние пробки, машины сбивались в пыльное стадо и мычали. Помимо особого удовольствия, в моем тайном хобби есть и некая печаль, она вызвана тем, что я называю «принципом неуверенности». Видите ли, пока я наблюдаю за людьми, и они этого не замечают, я чувствую некую близость с ними, они в некотором роде принадлежат мне; но если бы эти люди заметили, что я за ними слежу, тогда все, что мне в них интересно, – неведение, неосознанность, замечательная непосредственность, – все это растворилось бы в тот же миг. Лучше любоваться, не дотрагиваясь.Как-то один из них оказался со мной лицом к лицу. Меня это потрясло. Он был пьяницей, грубым, сильным типом примерно моего возраста с рыжей щетиной и скорбным взглядом святого, взыскующего мучений. Стоял сырой мартовский день, но я все шел и шел за ним. Его тянуло к причалам, не знаю уж почему, тем более что там с реки дует ледяной ветер. Я крался, подняв воротник, а он шел с бравым видом, вразвалку, фалды пиджака вздымались, ворот грязной рубахи распахнут – может, эти люди каким-то образом стали нечувствительны к холоду? Из кармана пиджака торчала пузатая бутылка, по горлышко завернутая в коричневый пакет. Примерно через каждую дюжину шагов он останавливался, театральным жестом извлекал бутылку в пакете и, покачиваясь на каблуках, присасывался к ней длинным глотком, его горло содрогалось в коитальных конвульсиях. Эти мощные возлияния с виду никак на него не действовали, разве что шаг временами сбивался. Наш променад длился, наверное, добрых полчаса, от одного причала к другому – похоже, он шел в каком-то своем ритме, – и я собирался уже оставить его, поскольку, как я понял, он никуда конкретно не стремился, как вдруг с одного моста он вильнул вбок на тротуар, я же в это время нагонял его и вдруг столкнулся лицом к лицу. Он повернулся, остановился, упираясь рукою в парапет, приподнял голову, сурово сжал губы и вызывающе уставился на меня. Я дернулся в страхе, будто школьник, которого застукали на шалости, и поспешно огляделся в поисках пути отступления. Дорога была достаточно широкой, я мог просто обойти его, но не стал. Он продолжал разглядывать меня своим высокомерно вопрошающим взором мученика. Не знаю, чего он ожидал от меня. Я был буквально опозорен, другого слова не подобрать, вот так нарвавшись на собственную жертву, и в то же время отчасти взволнован и – как ни странно – польщен, будто исследователь, привлекший к себе внимание какого-нибудь опасного зверя. Пола пиджака бродяги хлопнула на ветру, словно флаг, и он зябко поежился. Прохожие поглядывали на нас с любопытством и неодобрением, не представляя себе, что может у нас быть общего. Я неловко полез в карман и протянул ему банкноту. Он взглянул на купюру с удивлением и, как мне показалось, даже с некоторой обидой. Я настаивал, даже насильно вложил деньги в его горячую пятнистую ладонь. Теперь его настороженность сменилась снисхождением: он смотрел с великодушной полуулыбкой, с легким недоумением, словно враг, в руки которого я по собственной глупости попал. Я мог бы заговорить с ним, но о чем? Я быстро обошел его и поспешил дальше по мосту, не смея обернуться. Кажется, он что-то произнес мне вслед, но это меня не остановило. Сердце бешено колотилось. За мостом я сбавил шаг. Признаюсь, я тогда испытал сильное потрясение. Несмотря на дикарскую внешность этого типа, в нашей встрече было что-то навязчиво интимное, от чего мой мысленный взор упорно отворачивался. Были нарушены правила, преодолен барьер и разрушена стена. Меня вынудили испытать что-то человеческое. Теперь я пребывал в смущении и не знал, что думать. Странные яркие образы потерянных возможностей вспыхивали в голове. Я пожалел, что не спросил имени того типа и не представился сам. С болью, которая меня удивила, я вопрошал себя, встречусь ли с ним еще. Но что, интересно, я бы стал делать, окажись он на моем пути в какой-то другой день, на каком-то другом мосту, лицом к лицу?Как бы там ни было, но сегодня, когда я звонил Лидии из телефонной будки, то заметил Квирка, тот выходил из конторы, где работал, хотя «работа» слишком громко сказано по отношению к его способу добывания денег. С суровым видом человека, исполняющего долг, он нес подмышкой несколько больших коричневых конвертов.– А вот и Квирк, – произнес я в трубку. Эта моя привычка делать неуместные отступления всегда раздражала Лидию. С тех пор как я отключил домашний телефон, мы разговаривали с ней впервые, и ощущение было странное. Мы находились так далеко друг от друга, что она с тем же успехом могла бы общаться со мной с обратной стороны Луны, но еще сильнее было чувство, будто на том конце провода говорит не Лидия, а записанный на пленку ее голос или даже его механическая имитация. Неужели я настолько глубоко ушел в себя, что все живое мне кажется неестественным? В будке разило мочой и растоптанными окурками, а солнце немилосердно жарило сквозь стекло. Я звонил справиться, где находится в данный момент Касс. Хотя о Касс я должен думать, как о взрослой женщине – ведь ей уже двадцать два или двадцать три? – отсюда календарные даты плохо различимы для меня, – но до сих пор часть моего душевного спокойствия зависит от того, знаю ли я наверняка, где она сейчас. Душевное спокойствие, ничего не скажешь, когда я последний раз справлялся о ней, она занималась каким-то неопределенным, темным, если не сказать, безрассудным проектом в некоем труднопроизносимом местечке где-то в Нидерландах, а теперь, похоже, перебралась в Италию.– От нее был какой-то странный звонок, – сказала Лидия. Можно подумать, от Касс бывают не странные звонки. Я спросил, как там она. Именно так мы всегда спрашивали друг у друга, с пронизывающей тревогой. Как там она? Короткое молчание Лидии походило на пожатие плечами. Мы помолчали еще секунду, и я взялся описывать необычную походку Квирка, как изящно для такого верзилы он двигается своими мелкими шагами. Лидия рассердилась, и голос ее стал хриплым:– За что ты так со мной? – чуть не взревела она.– Как именно? – отозвался я, и в тот же момент она повесила трубку. Я бросил в автомат монетки и принялся было снова набирать номер, но задумался: а что еще ей сказать? О чем я вообще мог ей сказать? Квирк не заметил меня за грязным будочным стеклом, где я скрючился с трубкой, словно человек, баюкающий больной зуб, и я решил последовать за ним. Нет, не то, чтобы решил. Сознательно я никогда никого не начинал преследовать. Просто рассеянно ловил себя уже в пути, думая о чем-то постороннем, а передо мной идет… чуть было не сказал «моя жертва», с которой я не спускаю глаз. Стояло утро, дул теплый ветер, припекало солнце. Квирк шел по тенистой стороне улицы, и я едва не потерял его, когда он нырнул в здание почты, но сложно не узнать эту широкую сутулую спину и ноги в серых нечищеных ботинках и грязных белых носках. Некоторое время я слонялся у витрины аптеки напротив, поджидая его. Из долгого опыта преследователя я знал, как тяжело бывает сосредоточиться на отражении в витрине, не позволяя себе отвлечься на созерцание товара, который кажется еще менее материальным, чем зыбкий мир в стекле перед ним. Отвлекшись на плакаты с красотками в купальниках, рекламирующими кремы для загара, и сверкающую россыпь хирургических инструментов, предназначенных, скорее всего, для кастрации телят, я чуть было не прозевал Квирка. С пустыми руками он прибавил шагу и вскоре свернул к причалам. Я бросился через улицу, мальчик-рассыльный на велосипеде вильнул в сторону и ругнулся мне вслед, но за углом Квирка уже не было. Я остановился, сощурился и принялся осматриваться, пытаясь обнаружить Квирка среди кружащихся чаек, трех ржавых траулеров и бронзовой статуи, с неубедительным вдохновением простирающей руку к морю. Когда объект преследования вот так неожиданно исчезает, самые простые предметы становятся зловещими. В мироздании образуется щель, словно полоска синего вечернего неба, которую по преданию один китаец заметил между волшебным городом и холмом, где тот стоял. И тогда я обнаружил паб, вклинившийся между рыбной лавкой и воротами авторемонтной мастерской.Это было здание в старом стиле, с коричневой лакированной дверью, с подоконниками, обработанными под древесную фактуру, окна изнутри замазаны матовой сепией, только верхние шесть дюймов причудливо выделаны. Каким-то образом это место отдавало Квирком. Я вошел, запнувшись об истертый порог. Внутри пусто, за стойкой бара – никого. У кассы стояла пепельница, где в тайной спешке сама себя курила забытая сигарета, посылая вверх быстрые голубые струйки дыма. На полке невнятно бормотал старомодный радиоприемник. К обычным запахам паба примешивался дух машинного масла и селедочного рассола, видимо, от соседей с обеих сторон. Где-то в сортире спустили воду, со скрипом отворилась хлипкая дверь, и появился Квирк, на ходу застегивая ремень и проверяя пальцем ширинку. Я торопливо отвернулся, но он даже не взглянул в мою сторону, а сразу с отрешенным видом вышел на улицу, жмурясь на свету.Для меня так и осталось тайной, кто же из хозяев этого мира оставил на стойке дымящую сигарету.За ту минуту, что я провел в баре, утро нахмурилось. Огромное стадо серых облаков в серебристой кайме двигалось с моря на сушу, не суля ничего хорошего. Квирк миновал дощатый причал и шел неуверенной походкой, словно человек, ослепший от слез.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26