– Кошечку поберегите.Колбат сразу не показался мне красивым. Он был матово-черный, ростом с немецкую овчарку, но короче туловищем, с густой прямой шерстью и пышным хвостом, закинутым на спину. Уши у него были острые, но правое стояло прямо, а левое сламывалось на половине и нависало над глазом, как козырек. Из-под козырька хитро смотрели темные блестящие глаза. Клыки, совершенно белоснежные, приподнимали темную верхнюю губу. Грудь у него была прекрасная: широкая, мускулистая и от шеи вниз покрыта белой блестящей шерстью. Дальше, под грудью, эта белая опушка суживалась и шла по животу неширокой полосой. Это мы сразу увидели, потому что Колбат подскочил к окну и, поднявшись на задние лапы, уперся передними на письменный стол Лены, как бы собираясь выскочить в окно на улицу.Выражение его морды было злое, хлопотливо-настороженное, но, обведя нас подозрительным взглядом, он словно понял, что не время выкидывать фокусы, и, соскочив на пол, снова начал яростно нюхать все в комнате. Савельев внимательно смотрел на него.– Хорошая собака, – сказал он, – только что с ней случилось, товарищ начальник, не могу понять. Вожатого своего слушает нехотя, а как на пост посылать, метров сто еще бежит ладно – прямо и быстро, – потом вдруг убавит ходу, остановится. Смотришь, заинтересовался чем-то в стороне: подбежит к кусту, пенек обнюхает… И вовсе забудет, куда он направлен. А если увидит чужую собаку, обязательно к ней подскочит, нарычит, нагонит страху… И тут его хоть не зови! Сколько раз приходилось разыскивать его после ученья.– А разве не вы его вожатый? – спросила я.– Был в прошлом году, а когда меня старшим собаководом назначили, передал Понтяеву. Колбат ничего, вроде к Понтяеву привык, только скучно стал работать, неохотно, и отвлекается. А вот теперь и вовсе разбаловался. Уж так себя на комиссии оконфузил! У него, товарищ начальник, какие-то думы свои, а раньше это ж огненный был пес!Савельев так хорошо говорил, вдумчиво и ласково, что мне он еще больше понравился, хотя я давно его знала. В прошлом году Савельев учился у меня в группе малограмотных и хотя был не блестящих способностей, но упорно и настойчиво занимался, так что теперь читал прекрасно и совершенно грамотно писал. Он был высок ростом, с чистым приятным лицом и спокойными движениями, но, если ему что-нибудь не давалось, горячился и волновался. Я подумала, что Колбат будет непременно скучать по нем, и сказала об этом.– Будет! – уверенно сказал Савельев. – И я буду скучать. Так я же буду заходить, проведывать. А ко мне его пусть Лена приводит, только не тогда, когда я собак тренирую. Колбату неловко будет: не любит он, чтобы я с кем из собак занимался. Он самолюб.– Товарищ Савельев, – спросила Лена, – а его погладить можно?– Подожди, – сказал отец, – сейчас увидим, – и, ухватив пробегающего Колбата за ошейник, хотел погладить.Колбат оскалил зубы, сверкнувшие влажной ослепительной белизной на черной шерсти, и заворчал глухо и грозно.– Легче, товарищ начальник! Фу, Колбат! – крикнул Савельев, запрещая этим «фу» Колбату трогать Андрея.Но Андрей уже сидел на корточках против собаки и, крепко ухватив ладонями его морду, покачивал ее ласково направо и налево, приговаривая:– Ах, какой злой пес! Ах, какой злой пес!Колбат упирался лапами, стараясь освободить морду, рычал все грознее и громче, даже белки глаз порозовели и верхняя губа, подрагивая, поднялась над зубами; Андрей не отпускал его.Савельев шагнул вперед и протянул руку, чтобы ухватить Колбата за ошейник в случае чего. Но уже нам всем становилось ясно, что Колбат хотя и сердится, но кусаться не будет. И вдруг Андрей легко разжал руки и, сказав последний раз: «Ах, какой злой пес!» так, что все поняли, что пес совсем не злой, разрешил Лене:– Можно погладить.Лена не испытывала страха перед собаками и, обхватив Колбата за шею, как Хабитуса, стала гладить его по спине. Колбат наёршил было шерсть на спине острым гребнем, хотел вырваться, но вдруг смешно сел прямо против Лены, свесив половину левого уха. Тут я рассмотрела, что ухо у него было когда-то перебито или, вернее, порвано в каком-то сражении с собаками и так и осталось согнутым наполовину. Сейчас он был совсем забавный: согнутое ухо придавало ему какое-то настороженно-внимательное выражение, лапы его разъехались на гладком полу и грудь от этого казалась еще более мощной. Крепкий и сильный был пес.– Колбат полюбит вас, товарищ начальник, – сказал Савельев, – а к детям он всегда ласковый. Ты, главное, Лена, его не бойся, а как привыкнет к тебе – занимайся с ним, а то ему тоскливо будет. Придешь ко мне, я тебе покажу, как его на барьер посылать, как с ним обходиться. Ведь он умнейший пес, а сила какая! Пошлешь его взять забор – перемахнет любой, только скажи: «Барьер!»Савельев рассказал, когда и чем кормить Колбата, посоветовал во время прогулки привязывать его часа на два на поводок во дворе, потому что пес привык в собачьем городке быть привязанным у своей будки, да и душно ему будет в комнатах, указал Колбату место у двери, на козьей шкурке, где он будет спать, и, спросив: «Разрешите идти, товарищ начальник?», погладил Колбата и вышел. Колбат кинулся за ним к двери, но Андрей крикнул ему: «Фу!», и пес остановился, но на шкурку не пошел, а уселся против двери. Подняв голову, он долго смотрел, что-то нюхал около себя и тут, посередине передней, и лег, настороженно держа голову и вытянув вперед лапы.Этим же вечером произошло столкновение с кошкой. Колбат лежал все там же, в передней у двери, в которую ушел Савельев. Он наелся и с удовольствием грыз унесенную сюда кость, прижимая ее лапой. И вдруг услышал, что в противоположную дверь, отделенную от него широкой столовой и передней, кто-то зацарапался. Вероятно, Колбат усмотрел, как между двумя половинками двери просунулась сначала лапа, а за ней и вся белая Ленушкина кошка… Мы в это время сидели в столовой с Леной. Она учила уроки и тоже не обратила внимания на очень обычное для нас появление кошки.

Вдруг мимо нас из передней метнулось большое, черное, а перед этим черным стремительно через всю столовую пронесся обратно в кухню белый взъерошенный клубок. Мы с Леной бросились в кухню и застали финал: на самой верхней полке, среди кастрюль, вцепившись когтями в дерево полки, свесив толстый, как ламповая щетка, белый хвост и склонив голову, кошка глядела вниз совсем черными глазами: так от страха расширились ее зрачки.Колбат сидел внизу с повеселевшим выражением морды и, невысоко подскакивая и снова садясь, подъезжал к полке, ощерив белые зубы и высунув кончик малинового языка.– Фу, Колбат! – сказала я. – Ко мне!И неожиданно Колбат подскочил к нам, обежал вокруг меня и в полном удовольствии сел к левой ноге. Развеселился пес, да и только!Видя, что Колбат меня послушался, я не захотела упускать момент и при Колбате велела Лене снять кошку, а его все удерживала у ноги. Но, когда Лена понесла дрожащую кошку в комнату, Колбат не выдержал, кинулся за Леной и, подскакивая к ее плечу, пытался ухватить кошку. Я сказала строго «фу», и Колбат остановился, обернулся и махнул хвостом.Мы решили, что, как и Хабитус, Колбат к нам уже привык и будет слушаться во всем. 4 А на другой день Колбат убежал, выкрутив голову из ошейника на вечерней прогулке, и никакие розыски по городку не помогли. Как сквозь землю провалилась собака.Весь этот день был мороз и страшная вьюга. По аллее и площадям городка змейками вился сухой, рассыпчатый снег; ветер переметал сугробы, как барханы в пустыне, и тут, понизу, свист ветра переходил в шелест пересыпаемого снега. И весь день у складов прохаживались часовые, закутанные в тулупы с поднятыми большими воротниками: так забирал мороз.К ночи стало заволакивать небо, и, когда мы с Андреем, надев полушубки и валенки, вышли поздно вечером на аллею, чтобы покликать еще Колбата, сухой и острый снег посыпался нам на шею и лицо. Где-то вверху ломались от ветра сухие замерзшие сучья и падали на дорогу. Сквозь черный переплет ветвей над головой небо было мраморное, темное с белым: его заносило клочковатыми облаками. Казалось, что облака проносятся низко, задевая черные сучья. В дальнем конце аллеи из собачьего поселка слышался лай с жалобным подвыванием.– Чего они? – сказал Андрей. – От погоды? Или скучают по Колбату? Дойдем до них.Мы пошли. Через десять минут ветер выдул у нас из-под одежды все домашнее тепло и добрался до тела. Около собачьего поселка мы долго кричали: «Колбат!», и ветер относил крик куда-то в сторону. Колбат не отзывался. Продрогшие, мы вернулись домой.– Завтра вызову Савельева, – сказал Андрей, – наверно, подлый пес залез куда-нибудь в тепло на конюшне и не хочет возвращаться.Дома Лена, подняв голову над подушкой, спросила:– Нашли Колбата?– Нет, – ответил отец. – Спи, завтра найдем.Утром я проснулась в шесть часов. Слышно было, как за штабом среди широкой площади сигналист играет подъем. Звук был чистый и доносился очень ясно – значит, ветра не было. Мне представилось, что за дверью около нашего крыльца на гладком снегу, наверно, есть собачьи следы – может быть, Колбат прибегал ночью, лаял у двери, а потом убежал, но по следам мы его отыщем. Я быстро оделась и вышла на крыльцо. Никаких следов около крыльца не было видно.Еще было совсем темно, и, как всегда бывает ранним зимним утром на Дальнем Востоке, ветер притих, вызвездило, и мороз стал крепче. Небо еще не светлело, и утро можно было узнать только по тому, что звезды передвинулись налево по кругу. Большая Медведица, лежавшая вечером, точно ковш, за ночь повернулась на своей ручке и встала, как вопросительный знак.После вчерашней пурги казалось, что чего-то не хватает. Не было присвиста ветра, который весь день вчера вырывался из-за углов зданий с такой силой, что люди пробирались согнувшись и наклонив голову. К утру наступила глубокая тишина. Можно было расслышать все звуки, далекие и близкие, определить, откуда доносится тот или другой, и почти со зрительной ясностью представить себе утренние дела людей в военном городке.С разных сторон площади слышались визг блоков и хлопанье дверей, звуки шагов многих людей в сапогах по скрипящему плотному снегу. Это красноармейцы выходили из казарм на утреннюю зарядку. Потом раздался протяжный счет: «Ра-аз, два-а…» и хруст снега под тяжестью приседающих тел.От домов, где живут командиры, торопливо прошли два человека, и звук их шагов долго удалялся через большую площадь к казармам. В правой стороне городка зазвенело у колодца привязанное на цепь железное ведро, заскрипел в уключинах деревянный ворот, все ускоряя вращение от падающего вниз ведра; потом послышался звук наматываемой цепи, полилась вода, и лошадь переступила с ноги на ногу, отрывая примерзшие полозья. Кто-то сказал ясным и молодым голосом: «Ну и мороз нынче!» – и слова эти можно было расслышать на другом конце городка. Это водовозы красноармейской кухни приехали к колодцу за водой.Мороз и вправду был крепкий. Я озябла, и волосы у меня заиндевели, но не хотелось уходить в комнаты: вокруг все прибавлялось звуков и света и все шире развертывалось утро военного городка.С нашего крыльца мне хорошо было слышно, как от конюшен ступали лошади, одни не спеша, а другие забегали вперед, вскидывая головами, и тогда звякали цепные чембура. Покрикивая на лошадей, красноармейцы вели их поить. Прошли часовые к воротам сменяться, и нарастание шумов и звуков утра на время приостановилось, зато стали резче видны предметы – крыши домов, деревья, – а звезд на небе стало меньше.Когда совсем посветлело, от штаба по снегу цепью прошли три красноармейца. Один нес катушку с телефонным проводом, понемногу ее разматывая, другой поддерживал провод на высоте своего роста, помогая третьему, который на длинной палке поднимал провод вверх и зацеплял за сучья деревьев. Они учились проводить телефон в зимних условиях; как говорил Андрей – «наводили кабельную линию». Так хотелось, чтобы мелькнул на белом снегу черный быстрый Колбах, но его нигде не было видно.Уже начался рабочий день городка, и я пошла в комнаты.Проводив Андрея на работу и Лену в школу, я занялась своим делом у себя за столом. Слышу: в парадное постучали. Открываю дверь – и себе не верю: передо мной стоит товарищ Савельев с таким сердитым лицом, что узнать его сразу никак нельзя. Голос у него возбужденный, и он говорит с места в карьер, не здороваясь:– Что же, товарищ начальник раздумал насчет собаки? Мы так вам советовали взять Колбата… Хорошая собака, а его на улицу?..Ничего не понимаю и стою неподвижно.– Вот поглядите, что с Колбатом наделали! – и выскочил обратно в дверь.Я за ним.Лежит на нашем крыльце на белом сверкающем снегу черный Колбат. Лежит неподвижно на боку, с запавшим животом, вытянув четыре деревянные какие-то лапы, и весь заиндевел. Голова откинута, и в прикрытых глазах посверкивают внизу узкие полоски голубых белков, а шерсть на груди красная от крови.– Это что? – сердито спросил Савельев, приподнял правую лапу Колбата, и она вдруг в его руках надломилась.Мне показалось, что тут уже все кончено…– Перебили Колбату обе кости… Чего с ним теперь делать?Я смотрю на Колбата и вижу: чуть шевелится заиндевелая шерсть на хребте. Приложила руку к груди. Слышу далекое и легкое движение жизни. И вот Колбат приоткрыл глаза.– Так он же еще жив! – закричала я. – Скорее несите его в комнаты!Савельев не задумался, поверил, видно, сразу, что я так же, как и он, жалею Колбата, склонился к нему, осторожно подвел руки под бок и задние лапы собаки, поднял ее и понес в дом. Я пошла впереди открывать ему двери.Положили мы Колбата посередине столовой на серый половик. Когда его опускали, он немного пошевелился и затих. Окоченел совсем. И я не знаю, что бы сделать ему еще. Не человек: водки ему не дашь, чаю горячего не предложишь. Но в комнате тепло, и печь уже вытоплена. Хотела его к печке придвинуть, товарищ Савельев говорит:– Не надо, пусть сам полегоньку отходит.И слово-то какое пришлось! Так говорят про умирающих. Нехорошо стало у меня на сердце:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14