А он, он этого не знает. Он едва различает во тьме тень присутствия враждебных сил.
Мул снова задрожал. Вздохнул. Ах! Вот на пороге дыры, служащей дверью, два зеленых шарика. Затем еще два шарика, тоже зеленых; потом еще два, все по двое и на равном расстоянии... Какое-то мягкое трение. Отвратительные шакалы! Это вы меня так смертельно напугали. Но вы просто несчастные, голодные волки! Подождите. Схватите, если хотите, этот кусок черствого хлеба и исчезните, печальные огни, потому что, я чувствую это, Мина не одобряет моего обращения с вами.
Да, в самом деле, ничего не может быть другого; это страх перед будущим прежде всего; затем тяжесть гнусного прошлого, которое беспрерывно будет тяготеть над нею и отравлять счастливые минуты, если они выпадут ей на долю в жизни. Наконец — увы! — ужасные материальные заботы. Аннабель, без сомнения, сама виновна в своем разорении, но теперь не время упрекать ее в этом. Тогда что же? О, урсулинки в Сан-Луи, конечно, для начала дадут ей приют, и с какой радостью. Но, я это хорошо знаю, если подобную помощь оказывают человеку, который никогда не в состоянии будет расплатиться, то это делается всегда с тайной мыслью, что в один прекрасный день... Но Аннабель, это факт, не имела религиозного призвания. Неужели оно развилось у нее под влиянием всех этих пертурбаций? Не думаю... И отец д’Экзиль, вздрагивая, сознался самому себе, что ему невыносима была мысль о накрахмаленном апостольнике на лбу у Аннабель.
Стало холоднее. Неужели уже наступает заря? Значит, рассветет, а я ни минуты не спал. Что это сейчас за шум? Это не Мина, не жалобы ветра, не шакалы. Боже мой, шаги на дороге! Да, это шаги. И люди, и лошади. К счастью, они слышатся в направлении, противоположном Соленому Озеру. Только бы у них не явилось мысли отдохнуть здесь! Присутствие мула в помещении, предназначенном для путешественников, наверное, вызвало бы ссору. Американцы очень высоко ставят понятие о человеческом достоинстве. Со своей стороны, я нахожу, что надо избегать ссор, особенно, когда с тобою женщина, которую всегда легко расстроить... Они приближаются: проходят мимо; прошли.
Какое счастье! Я, может быть, засну. Не шевелись, добрый мой Мина. Но я сам теперь верчусь во все стороны... Поймаю ли я, наконец, тебя, неуловимый сон... Тише! Что там? Опять шум. Тот же шум, что сейчас был, но только как будто усиленный, и теперь он слышится со стороны города. Вот они! И на этот раз они останавливаются. Входят в хижину... вошли!
Боже! Этот отвратительный голубоватый свет. Хижина полна дыма. А! понимаю, они подожгли траву, сухую траву, на которой она спит, она, Аннабель! Но, несчастные, кто же вы такие ? А, узнаю вас, мрачные ангелы-разрушители, Даниты проклятые! Напрасно думал я, что победил вашего подстрекателя. Вы хотите свою добычу, не правда ли? Ну а меня, меня? Вы думаете, что я останусь один после того, как вы похитите у меня это единственное в мире существо! А я, а я!.. Ах, поздно, ее уже нет...
Отец д’Экзиль, сердитый, выпрямился; в хижину волнами проникал туманный голубой утренний воздух. Он был один с мулом, мирно щипавшим сухую траву, служившую ложем для Аннабель.
Одним прыжком иезуит очутился вне хижины. Ледяной предрассветный ветер развеял дым в его мозгу. Безграничный вздох облегчения вырвался из его груди: молодая женщина была тут.
Аннабель сидела на самом краю плоскогорья, шагах в тридцати от него. Она смотрела вдаль. Выступая из-за вершин горной цепи Уосеч, выплывало солнце. Свет его начинал разливаться по всей долине. Занимался восхитительный день.
Отец д’Экзиль тихо подошел к Аннабель Ли. Она не обернулась. Он подошел совсем близко и мог сколько угодно разглядывать ее. Впервые увидел он ее опять при безжалостном дневном свете и вздрогнул. Теперь он разглядел ее волосы, недавно еще столь роскошные и прекрасные, теперь запыленные, уменьшившиеся на три четверти, стянутые сзади на затылке в маленький, жалкий пучок.
Аннабель все не поворачивалась. Пристально смотрела она вниз, в глубь долины. Иезуит благословлял это упрямство, позволявшее ему взять себя в руки, иначе он, наверное, не сдержался и невольно выдал бы свой ужас при виде ее плачевного состояния, что могло бы оскорбить несчастную женщину.
— Чудный денек, — сказал он, наконец.
Она повернула голову и нисколько не удивилась, увидев его, хотя и не слышала, как он подошел. В ясном небе высоко парили два ястреба, их несоразмерно увеличенные тени то появлялись, то исчезали на розовом склоне горы.
— Если погода продержится, наше путешествие до Сан-Луи будет настоящей увеселительной прогулкой...
Он круто остановился, с тяжелым чувством, словно однажды это было уже сказано. Где же, Боже мой? Ах, да! в прекрасной вилле из жернового камня, в утро вступления американских войск накануне дня ее несостоявшегося отъезда.
Аннабель по-прежнему не отвечала.
— На что вы так внимательно смотрите? — встревоженным голосом спросил он.
Не говоря ни слова, она указала на равнину.
В ясном нарождающемся утре виднелось целиком Соленое Озеро. Ощетинившись желтыми парами, озеро пламенело на горизонте.
— Мы два часа были в пути, — неуверенным голосом сказал иезуит. — Никогда не думал, что отсюда можно видеть весь город. Смотрите-ка, вон там место вашей виллы.
Взгляд Аннабель не последовал по тому направлению, по которому старались увлечь его рука отца д’Экзиля. Наступило молчание.
— На что вы смотрите? — спросил он наконец.
В свою очередь она вытянула руку в направлении южной части города.
— На это, — просто сказала она.
— На что?
— На дым.
— На дым?
— Да, на дым из труб.
Действительно, воздух был так таинственно чист, что видно было, как от каждого четырехугольника темной крыши подымался сероватый султан дыма.
— Ну и что же? — спросил отец д’Экзиль.
— Это дым от огня, который зажигается немного ранее семи часов утра для приготовления первого завтрака.
— Первого завтрака!
Пораженный смотрел он на нее. У Аннабель был прежний мягкий голос. Лицо ее было неподвижно.
— Да, первого завтрака. Сегодня моя очередь. А меня не было, чтобы развести огонь для первого завтрака.
Раздался дрожащий голос иезуита:
— И следующий огонь разведете не вы.
— Нет, я.
— Что вы говорите?
— Я говорю, что я разведу, так как мы только в двух часах ходьбы от города, а огонь к следующему приготовлению пищи должен быть зажжен не раньше одиннадцати часов. Вы видите, что я успею.
Она поднялась, он схватил ее за руку.
— С ума вы сошли! — вскричал он в порыве страшного отчаяния.
Она побледнела.
— С ума сошла! С ума сошла! Ах, как это нехорошо, что вы, такой добрый, употребляете такое слово.
Она повторяла свою грустную жалобу:
— Нехорошо! Нехорошо!
— Простите меня, простите меня, — умолял он, — но в таком случае я схожу с ума! Ах! скажите мне, что это неправда, что это неправда, что это шутка, что я не понимаю. Вернуться, вам, к этому человеку...
— Тсс! — шепнула она.
— Скажите мне, что это неправда. И потом скажите, как это может быть! Разве вы не последовали за мною вчера вечером? А лейтенант Рэтледж, которого вы месяц назад призывали... Разве не для того, чтобы последовать за ним, бежать...
— Он не приехал, — тихо сказала она.
— Он не приехал. Но я приехал, я. И вот я здесь, и вы не хотите следовать за мною!..
— Вчера еще, — сказала она, — я думала, что могу это сделать. Сегодня утром вы спали, а я захотела взглянуть на дом. Теперь я увидела его и чувствую, что не могу. Не надо было спать... Не надо было позволять мне взглянуть на дом.
Отец д’Экзиль был вне себя от горя.
Она повторила:
— Не надо было мне глядеть на дом.
Она обернулась на своего спутника, его, полные слез, глаза были полны слез.
— И плакать не надо, — сказала она.
И так как иезуит не мог успокоиться, у нее вырвался неопределенный жест.
— Я вам говорю, что не нужно плакать, потому что эта женщина, это теперь уже не та, которую вы оплакиваете. Не нужно, не нужно жалеть ее.
Говоря таким образом, она улыбалась такой душераздирающей улыбкой, что горе отца д’Экзиля дошло до предела.
— Несмотря на все, — вскричал он, — я увезу вас!
Она покачала головою.
— Вы не всегда будете около меня, чтобы меня караулить. И тогда, я знаю, что уйду. Видите ли, лучше не обрекать меня на более долгую дорогу и — она опустила голову — более суровое наказание.
— Какой ужас! — вскричал он. — Вы, значит, признаете...
Она ограничилась тем, что ответила:
— Время проходит, а я хожу не очень быстро. Вы это знаете, потому что сегодня ночью сами посадили меня на мула. Я должна покинуть вас.
Он оперся о сосну и не поворачивался. Она видела, что рыдания сотрясали его плечи. Сверкающее солнце медленно подымалось по голубым ступеням тверди небесной.
Тогда она стала спускаться по тропе вниз.
Но не прошла она и ста шагов, как ее заставил остановиться раздирающий крик.
— Аннабель!
Она обернулась. На плоскогорье, на краю бездны она увидела иезуита, простиравшего к ней руки.
В первый раз назвал он ее этим именем, и она услышала его в последний раз.
Когда ровно в восемь часов утра брат Уудроу Брантинг, личный курьер президента Церкви, достодолжным образом вышколенный Гербером Кимбеллом, остановил свою тележку у хижины Коронованного мормона, он крайне удивился, найдя ее пустою. Он подождал больше часа, затем, отчаявшись, решил повернуть обратно и вернуться в Соленое Озеро, чтобы рассказать Кимбеллу о своей неудаче.
Два дня шел отец д’Экзиль по горам и равнинам, направляясь на юго-запад. Была уже совсем ночь, когда он пришел в Прово-ла-Сент, где проспал под открытым небом и откуда ушел на рассвете.
Идя по дороге, соединяющей Нефи и Манти, два города-близнеца, он услышал позади себя шум экипажа.
— Вы едете в Манти? — спросил он человека, правившего лошадьми.
— Дальше, в Филмор.
— Великолепно. Сколько вы возьмете с меня до Филмора? Впрочем, я оставлю вас несколько раньше.
— Восемь долларов.
— Идет.
Через пять минут Мина, освобожденный от своего багажа, весело трусил за тележкой, в которой сидел его хозяин.
На следующий день, через несколько часов после того как они проехали через пригород Манти, они прибыли на берег реки.
— Река Севье, не правда ли? — спросил иезуит.
Возчик ответил:
— Да, река Севье. Там есть брод.
Тележка остановилась. Отец д’Экзиль слез и принялся нагружать Мину.
— Вы меня покидаете? — спросил мормон.
— Да.
— Вы идете, конечно, на восток?
— Нет, на запад, к озеру.
Мормон покачал головою.
— Вас это удивляет? — спросил аббат.
— Меня это не удивляет. Вы вольны делать, что хотите. Я говорю только, что момент вы выбрали неподходящий для прогулки в сторону Севье.
— Почему?
— Индейцы области Ута никогда не были очень любезны, но со времени убийства капитана Геннисона, о котором вы, может быть, слышали, страна окончательно перестала быть безопасной. На днях еще патруль, принадлежащий к гарнизону Сидер-Уэлли, повздорил с индейцами, охотившимися в недозволенном месте. С обеих сторон были убитые, причем у индейцев, конечно, гораздо больше. Я говорю вам все это, чтобы вы знали, что есть более приятные места, чем берега Севье.
— Я не американец, — сказал иезуит.
— Вы белый, этого достаточно. Впрочем, как вам угодно. Счастливого пути!
— Счастливого пути!
Отец д’Экзиль сделал не менее тридцати километров к западу, когда наступил вечер. Свет угасал. Река, бывшая ручейком, когда он стал спускаться вдоль нее, теперь представляла собой внушительный поток, в молчании кативший свои серые волны.
Аббат шел часть ночи, затем еще весь следующий день. Человек этот казался неутомимым. Он останавливался только в прериях, чтобы попасти мула.
Он смотрел на него и раз прошептал: «Индейцы никогда не были жестоки к своим животным».
Около четырех часов день снова стал склоняться к закату, а он никого еще не встретил. Вдруг на берегу реки темный силуэт, который менее опытный глаз принял бы за мертвый ствол дерева.
То был индеец, удивший рыбу.
Отец д’Экзиль подошел к нему и положил руку на плечо.
— Тсс! — сказал рыбак.
То был старый, очень старый индеец. Кожа на его лице, цвета обожженной глины, была тверда, как рог, вокруг блестевших скул. На нем был старый непромокаемый плащ и странная фуражка с козырьком.
— Тсс! — повторил он.
Глаза его были устремлены на лесу его удочки, шевелившейся под корнями ивы.
Но он ждал напрасно и кончил тем, что вытащил удочку из воды.
— Рыба клевала, когда ты подошел, — тихим голосом, с упреком сказал он. — Ты испугал ее.
— Другая клюнет, — ответил иезуит.
Старик с сомнением покачал головою. Удочку он положил на откос и надел на крючок наживу.
— Чего ты хочешь? — спросил он наконец.
— Ты индеец из племени ута?
— Да.
— Арапин все еще вождь индейцев ута?
— Да.
— Отведи меня к нему.
— Не могу, — сказал индеец. — Арапин приказал мне быть здесь, рыбачить и следить за теми, кто пристает по реке. Но подожди, скоро тебя поведут к нему.
Послышался приятный и монотонный свист. Водяная курочка тяжело поднялась с места и пересекла реку, бороздя волны своими висящими лапками.
Старик опять принялся удить.
Скоро зашелестели сухие листья от легких шагов. Показалось два индейца. Рыбак сказал им что-то, указывая на отца д’Экзиля. Те сделали ему знак следовать за ними. Наступила уже ночь, когда они прибыли в лагерь, расположенный у устья реки. Над озером показалась луна, огромная и красная. Отражения ее плясали в ряби, образуемой волнами вокруг тростника, росшего у берега.
На лужайке, растянувшись в линию, высилось штук тридцать высоких конических палаток. Перед только что зажженными огнями взад и вперед проходили тени.
Провожатые привели иезуита к самой высокой палатке. Один из них вошел в нее, затем через несколько минут вышел, сделав ему знак войти.
Два индейца были в этой палатке. Один из них, маленький и старый, съежившись, почти невидимкой сидел в углу. Другой сидел перед складным столом и при свете масляной лампы читал, делая заметки в записной книжке, номер «New-York Spectatora». Это был Арапин. Знаком попросил он иезуита подождать, пока кончит чтение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25