Напрасно говорил я ему, что поезд стоит всего три минуты.
Лицо полковника Гарвея выразило сожаление.
— Вот, наша комиссия уменьшилась до четырех членов, — сказал он. — Как досадно; две столь важные страны, как Испания и Швейцария, будут, по вине их представителей...
Ральф вежливо перебил его:
— Нужно ехать, ваша честь.
Домики маленького городка пропали из виду. Потянулась грязная желтая дорога, автомобиль бешено мчался по ней, поднимая целые фонтаны грязи.
Правой рукой Антиопа перебирала агатовые четки. Медленно, мерно двигались по белой перчатке маленькие черные шарики.
— Уже! — вырвалось у меня.
Автомобиль остановился, Ральф открыл дверцу.
— Уже!
Покрытые слоем грязи окна не позволили нам даже заметить, как мы въехали в Дублин.
Мы вышли.
Полковник Гарвей, хорошо знавший город, говорил нам названия.
— Набережная Лиффей, статуя О’Коннеля, Бэйчелорз-Уок.
— Прошу вас, господа, — сказал г-н Ральф, — поспешим.
В одном высоком доме отворилась дверь. Управляющий сказал Антиопе:
— Нас ждут здесь, ваше сиятельство, в доме Келли. Позднее, когда будет дан сигнал, мы отправимся в Либерти Холл.
Мы вошли в дом. Послышался радостный возглас:
— Антиопа! Дорогая моя! Это вы! Как я счастлива!
Перед нами была высокая женщина величественной красоты, также в форме волонтеров. Она обняла графиню Кендалль и дважды поцеловала.
— Как я счастлива! — повторяла она. — О, раз вы здесь, с нами Бог!
Ральф шепнул мне на ухо:
— Графиня Маркевич.
— Нелегко было приехать вовремя, — сказала Антиопа. — Представьте себе, всего восемь часов назад я, в бальном платье, слушала любезности английского полковника.
Все в манерах, в голосе графини Кендалль вдруг изменилось. Удрученность сразу сменилась какой-то бурной радостью. Графиня Маркевич отворила дверь.
— Господа, дочь графа д’Антрима! — объявила она дрожащим голосом.
Задвигались с шумом стулья. Сразу встали человек десять.
Мы были в большой комнате с закрытыми ставнями, скупо освещенной двумя электрическими лампами. По стенам карты. На столе, по середине комнаты, разложен громадный план Дублина. В разных местах — телефонные аппараты.
Графиня Маркевич быстро представила всех Антиопе. Г-н Ральф стоял за моей спиной и повторял мне имена. И чувствовалась в нем, когда он произносил эти имена, какая-то особенная, чрезвычайная гордость. Близость борьбы делала самого молчаливого человека, какого я когда-либо встречал, почти разговорчивым.
Кларк, Эмон Кеннт, Мак Диармада и вы, Мак-Донаг, и вы, Пирс, — здесь, в этой таинственной комнате, впервые услыхал я ваши имена, вчера еще неведомые, которые завтра засверкают навсегда самой чистой славой.
Маленькие ирландки, под мелким дождем пробирающиеся по воскресеньям в свою деревенскую церковь, понесут все эти имена в своем требнике, отпечатанные рядом с именем Спасителя.
Каждый из них по очереди подходил к Антиопе, низко ей кланялся. Кое-кто из них уже раньше знал ее, все целовали у нее руку.
Графиня Маркевич взглянула на одного из них, державшегося немного поодаль, тонкого юношу с бледным лицом, застенчивого и гордого, с пылающими глазами.
— Господин де Валера, — сказала она, — подойдите, представьтесь графине Кендалль.
В это мгновение дверь с шумом растворилась, ударившись о стену. На пороге стоял какой-то человек.
— Ну, известно ли здесь, что без десяти час? — сказал он, и в голосе его был какой-то радостный экстаз.
— Джеймс Конноли! — прошептал г-н Ральф.
Я знал его историю. Это он, социалистический вождь, глава Либерти Холла — дублинской Биржи труда, еще раньше ирландских националистов организовал — и был этим горд — «первую гражданскую вооруженную силу на юге Бойны». Он стоял на пороге, скрестив руки, и все его лицо горело верой.
— Хорошенько в него вглядитесь, господин Жерар, — шептал голос г-н Ральфа, ставший каким-то свистящим. — Нигде еще, кроме Германии, не встретите такого зверя о пяти ногах — рабочего-патриота.
Он еще прибавил:
— Мы назначили его главнокомандующим наших войск. И никому из нас не придется в этом раскаиваться.
— Джеймс, подойдите, — сказала Констанс Маркевич.
Она обратилась к нам:
— Он хвастался, что будет звать графиню Кендалль не иначе как гражданкой, согласно доброй ларкинистской традиции. Ну же, Джеймс, подойдите и сдержите ваше слово!
Не без смущения подошел Джеймс Конноли к Антиопе. Она пошла ему навстречу, первая протянула руку, и жест этот вызвал в присутствовавших улыбку, смешанную со слезами.
— Без двух минут час, — сказал Пирс.
— Господа, к вашим телефонам, — скомандовал Конноли. — Откройте окна.
В открытые окна, выходившие на набережную Лиффей, проник серый свет. Там, в той стороне, где был дворец, собирались серые тучи.
— Теперь сигнал, — сказал Конноли.
Он взял стоявшую в углу винтовку, сам ее зарядил. Потом подвел Антиопу к окну, передал ей ружье.
Часы в комнате пробили час дня — тот час, в который семь пятилетий назад, 24 апреля 1881 года, явилась на свет маленькая девочка, предсказанная за шесть веков пророчеством.
— Часы спешат на одну минуту, — сказал Клерк.
Как раз напротив дома, на балюстраде набережной, сидел, свесив ноги, маленький жалкий английский солдатик. Глаза его блуждали, он не видел дула карабина, направленного на него неумолимым главнокомандующим революционных сил.
Антиопа покорно исполняла, что ей приказывали.
Вдруг она вздрогнула. На вершине мачты на набережной она увидала красный с белым флаг, флаг Соединенного Королевства.
Она подняла ружье выше. Раздался выстрел. Пуля пробила полотнище флага.
Со всех сторон загремели выстрелы. Бой начался.
Глава IX
ИПР НА НАБЕРЕЖНОЙ ЛИФФЕЙ
— Не могу ли я достать пластинок для моего фотографического аппарата? — спросил барон Идзуми. — У меня вышел весь запас.
Г-н Ральф насмешливо ответил:
— Должно быть, магазины в этот час закрыты.
И он быстро повел нас дальше.
— Куда вы нас ведете? — спросил профессор Генриксен, с трудом поспевавший за ним.
— Туда, куда мне приказано.
Я молчал. Я не задавал никаких вопросов. Но, насколько позволяла темная ночь, силился запомнить дорогу, чтобы, в случае необходимости, самому проделать ее в обратном направлении.
На востоке и юге города беспрерывно трещали ружья и митральезы. Мы направлялись на северо-запад.
Небо над нами сделалось от пожаров оранжевым. От этого глубине улиц становилось только еще темнее. Профессор Генриксен все ворчал.
— Нас должны бы предупредить. Я в своем докладе не премину...
— Прошу вас, замолчите, — сухо сказал Ральф.
Мы прошли еще около двухсот метров, затем остановились возле дома — темного, тихого, как и все другие дома на этой улице. Ральф засветил свой электрический фонарик и пробормотал:
— Да, здесь.
И постучал в дверь.
— Где мы находимся? — спросил полковник Гарвей. — Кажется, в районе Черч-стрит?
— Да, поблизости, господин полковник, — если говорить точно, то возле № 172 по Норс-Кинг-стрит, — ответил Ральф, всегда относившийся к американскому делегату с особым почтением.
В доме задвигались. Под дверью засветилась желтая полоса. Ральф постучал еще раз.
— Господин Хью! Эй, господин Хью!
— Сейчас отопру, господа, сейчас.
Послышался лязг железных засовов. Дверь приотворилась. Мы, следом за Ральфом, вошли все четверо в маленький магазин.
— Добрый вечер, господин Хью. Я привел к вам вот этих господ согласно распоряжению республиканского правительства. Не задвигайте засовы. Я сейчас же должен опять уйти.
Г-н Хью почесывал голову. Трудно сказать, был ли он польщен нашим прибытием, или думал, что эта честь ставит его в затруднительное положение. Было ему лет шестьдесят, такое доброе, славное лицо.
— Надеюсь, вы были предупреждены? — спросил Ральф.
— Да, предупрежден, — сказал Хью, — но...
— Но что?
— Мы маленькие торговцы. И потом, мы всего какую-нибудь неделю как переехали сюда. Боюсь, этим господам будет тут неудобно...
— И я боюсь того же, — профессор Генриксен, брезгливо обводил глазами лавку.
— Эти господа не требовательны, — строго сказал Ральф.
Он повернулся к профессору Генриксену спиной и обратился к нам:
— Господин полковник, господа, вы находитесь здесь согласно инструкциям, данным г-ном Пирсом, председателем временного правительства. Пирс считает бесполезным подвергать вас неизбежным случайностям борьбы и помещает по соседству с Главной квартирой. Норс-Кинг-стрит в данный момент находится вне зоны сражения. И потому к Майклу Хью, собственнику этого дома, была обращена просьба — оказать вам гостеприимство. Республиканское правительство, господа, заинтересовано в том, чтобы вы все время были в безопасности. Оно поручило мне просить вас не выходить из этого дома, пока не будет уверенности, что это возможно. Завтра утром, в восемь часов, я приду за вами и провожу к месту сражения, где вы сумеете вполне исполнить свою роль свидетелей. А пока воспользуйтесь этой ночью, чтобы отдохнуть. Может быть, следующие ночи будут более тревожны... Господин Хью!
— Слушаю.
— Надеюсь, вы приготовили для этих господ обед?
— Да, жена накрывает на стол.
— Хорошо. Должен прибавить, господин Хью, что эти господа не принадлежат к шинфейнерам. Они даже не ирландцы. Их присутствие здесь не может причинить вам никаких неприятностей. Наоборот.
— Наоборот?
— Совершенно верно, Хью, — наоборот. Присутствие этих господ было бы для вас и для вашей семьи гарантией, в случае если бы — что абсолютно невероятно, заметьте это, господин Хью, абсолютно невероятно, — если бы дела приняли не тот оборот, какой нам желателен. Больше мне нечего вам сказать. Итак, господа, до свидания. До завтра, в восемь утра.
Он пролез через полуотворенную дверь и исчез.
Мы прошли следом за г-ном Хью в заднюю часть лавки, разукрашенную всякими трогательными безделушками. Г-жа Хью кончала накрывать на стол.
Это была женщина лет пятидесяти, скромная и ласковая.
— Ах, господа, господа, — заговорила она, увидав нас, — вы должны нас извинить. Муж должен был вас предупредить. Мы сделаем все, что можем. Обед сейчас будет готов. Может быть, вы хотите пока взглянуть на ваши комнаты? Ваши чемоданы уже там, ждут вас. Майкл, проводи господ в их комнаты. А ты Дэни, останься со мной, пособи немножко.
Дэни, высокий белокурый юноша, грелся у камина. Он с любопытством и не очень-то дружелюбно поглядывал на нас. По-видимому, наш приход не доставил ему особой радости.
Г-жа Хью представила его нам.
— Дэни, Дэни Хью, племянник мужа, господа, солдат ирландской гвардии, он в отпуску, и отпуск проводит у нас. Он оттуда. Его полк стоит у Ипра; ведь так Дэни?
— Да, — пробурчал сердито Дэни.
— Ну, Дэни, будь полюбезнее. Вы не обижайтесь на него, господа. Сами понимаете: юноша ушел от сражения — и попал в новое сражение, а думал, что немножко отдохнет, развлечется.
Дэни сердито засмеялся.
— Вот это-то — сражение? Бедная тетушка!
— Э, дитя мое, нам, мне и твоему дяде, и такого за глаза хватит, — сказала г-жа Хью, прислушиваясь к канонаде.
— Во всяком случае, это сражение не помешает мне сейчас же пойти, — сказал он с презрительной гримаской.
— Нет, ты не сделаешь этого, Дэни.
— А вот увидите, тетушка.
— Да ты только подумай, деточка моя, что бы ты ни сделал, на улице у тебя непременно выйдут неприятности. Выйдешь в штатском, заберут тебя английские солдаты, в форме — заберут шинфейнеры.
Дэни засмеялся.
— Вот так и пойду, — сказал он, указывая на свою одежду.
На нем были окопные сапоги, короткие штаны и обмотки, но вместо куртки — штатский пиджак. Часы с кукушкой зазвонили.
— Восемь! — сказала г-жа Хью. — Ради Бога, простите, господа, тысячу раз, извините. Будьте любезны, пожалуйте к столу.
Начало обеда прошло в полном молчании. Было видно, что г-н Хью не очень-то любит слушать, как стреляют. Лица профессора Генриксена и Дэни были угрюмы.
— Довольны вы, господа, своими комнатами? — спросила добрейшая г-жа Хью, которой всегда хотелось, чтобы все вокруг нее были счастливы.
— Очень довольны, сударыня.
— Вы очень любезны. Еще раз: вам надо извинить нас, господа, но вы же, конечно, понимаете, все это так сразу: наш переезд сюда, отпуск Дэни, эта история... Когда я в час дня услыхала первые выстрелы, я так заволновалась... Теперь немножко пришла в себя. А все-таки, господа, какая история!
— Разбойники! — пробормотал г-н Хью.
— Попались бы они мне! — сказал Дэни.
— О ком вы говорите? — спросил полковник Гарвей.
— Да о ком же еще, позвольте вас спросить, — сказал Дэни, — конечно, об этих проклятых шинфейнерах. Если уж такая им охота забавляться ружьями, пусть идут туда, в сторону Пассценделе или Поперинге... Там возьмут...
— Хоть бы расстреляли их всех! — сказал г-н Хью.
Профессор Генриксен хихикнул своим обычным злым смешком.
— Говоря совершенно беспристрастно, — сказал он, — шинфейнеры, кажется мне, в Дублине куда менее популярны, чем хотели нас уверить в замке Кендалль. Как вы полагаете, полковник?
Полковник Гарвей сделал неопределенный жест.
— Хоть бы их всех расстреляли, — повторил г-н Хью, — чтоб ни один не ушел.
Добрейшая г-жа Хью всплеснула руками.
— Что ты, Майкл! Ты, такой добрый человек! Как хватает у тебя духу говорить такие вещи!
— Уж не станешь ли ты их защищать? — оборвал ее г-н Хью.
— Дело вовсе не в том, чтобы их защищать, Майкл. Я согласна с тобой, ведут они себя, как сумасшедшие, и завтра по их милости много порядочных людей разорится. Но от этого еще далеко до того, чтобы желать им смерти, Майкл. В этих юношах — наша кровь, нельзя этого забывать, и они-то уверены, что поступают хорошо, с этим тоже нельзя не считаться. Не можешь же ты отрицать, все они — мальчики очень порядочные и с добрым сердцем. Ну, назвать хоть вот этого одного только: сына Барнетта, ведь он — тоже из них. А ты же знаешь, что не найти юноши более скромного, порядочного, честного, работящего.
— Э! — не сдавался г-н Хью, — вот они-то и делают больше всего беспорядка, если им случится попасть в переделку.
— Вы настроены враждебно к шинфейнерам, — сказал я кротко, — а между тем у вас висит на почетном месте эта картина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27