***
Леди Флора проводила меня до решетки парка, вдоль темных групп деревьев, по аллеям, на песке которых еще лежали капли последнего дождя.
Выйдя за решетку, я быстро направился по дороге, но скоро пришлось замедлить шаг. Темнота становилась все гуще, как иногда бывает перед зарей.
Я узнал место, где на прошлой неделе я был представлен лорду Реджинальду. Я представил себе силуэт прелестного друга полковника Гартфилда, а затем — силуэт его матери. Какое странное приключение! Я думал о великом человеке из этой семьи, об этом лорде Френсисе Соммервиле, бывшем попеременно то сотрудником, то соперником Питта, подписавшем Амьенский мир, с которым Жозефина любила говорить в Сен-Клу об Антильских островах, где когда-то он, молодым адмиралом, метал свои ядра в наши суда. И вот я только что держал в своих объятиях его подлиннейшую внучку. Столь счастливый эпизод должен бы особенно льстить моему самолюбию. А вместо того у меня остался от всего этого лишь какой-то горький осадок и ощущение, что я более или менее сознательно попал в довольно скверную интригу.
Я дошел до дороги на Трали. Небо стало темно-коричневое. Ни одной звезды. Свист ветра смешивался с шумом моря.
Когда дорога сделала поворот, я увидал метрах в ста от себя свет.
Это не был еще не потушенный огонь в доме, потому что свет двигался, но не был это и фонарь экипажа, потому что тогда слышен был бы шум колес или топот копыт. Может быть, велосипедист...
— Кто идет?
Я не ответил. Назвать себя — значило бы поставить себя в смешное положение.
Я продолжал идти.
Скоро фонарь был у самого моего лица. За ним теснились пять-шесть теней.
— Кто вы?
— Из замка Кендалль, — ответил я.
Наскочи я на отряд королевской ирландской полиции, такой ответ отнюдь не устранил бы затруднений. Но надо же было сказать что-нибудь. Слишком был повелителен тон вопроса.
Оказалось, мой ответ удачен.
Фонарь опустили. Тени исчезли.
Передо мной — силуэт очень молодого человека с приятным голосом.
— Лейтенант Фицджеральд, из добровольцев Трали.
Я тоже отрекомендовался и потом спросил:
— Добровольцев Трали?
— Да, батальон добровольцев Трали делает ночной переход и скоро примет участие в упражнениях в стрельбе.
Он сделал знак одной из обступивших нас теней.
— Отведите господина к командиру.
И поклонился мне.
— Извините, что я сам не сопровождаю вас. Мы приступаем к фланговым маневрам и должны прикрывать колонну. Вот почему мы и окликнули вас. Я веду арьергард. Еще раз, извините.
Я ощупью пошел следом за моим проводником к голове колонны. Дорога здесь проходила в выемке, и как раз в этой выемке голова колонны сделала остановку. Направо, вдоль откоса, я разглядел людей, прислонившихся к земляной стене, и опиравшихся на ружья, как на палки.
Мы подошли.
— Вот командир, — прошептал мой проводник.
На нас глядел человек с тяжелыми плечами. Он стоял посреди дороги, заложив руки за спину.
— Господин Жерар!
Я вздрогнул, не столько потому, что меня узнали, сколько потому, что я сам узнал голос Ральфа.
Я совершенно забыл, что он занимал важный пост в революционной армии.
— Чем могу я, милостивый государь, быть вам полезным?
Голос его был и повелителен, и предупредителен. Кроме того, перед своими солдатами управляющий графа д’Антрима не принуждал себя обращаться ко мне в третьем лице, и это было, конечно, вполне естественно.
— Я к вашим услугам, — повторил он.
За спиной Ральфа небо начинало сереть, ветер затихал, рождался день.
— К вашим услугам, — еще раз сказал управляющий.
— Мне вспомнилось, — сказал я развязно, — вы говорили, что волонтеры отправятся сегодня ночью, в четыре, на маневры в Ардферд, и мне захотелось видеть это.
— Благодарю вас, что вы так интересуетесь нами, — сказал он.
Мне послышалась в его голосе ирония. Он видел, откуда я шел, он отлично знал, что я иду не из Кендалла. Если у меня и была хоть на минуту надежда незаметно вернуться в замок, то теперь она развеялась, как дым.
Уже почти совсем рассвело. Лужицы дождевой воды на дороге сверкали. Очень низко пролетела стая диких уток.
Г-н Ральф знаком пригласил меня следовать за ним.
Мы свернули с дороги и вскарабкались на поле, на высоте двух-трех метров над уровнем дороги.
— Лейтенант Дэвис, — скомандовал он, — вы займете мое место во главе колонны.
Г-н Ральф поднес к губам свисток. Свистнул один раз — гул голосов затих.
Свистнул еще раз — колонна зашагала.
Волонтеры прошли перед нами. В них была любопытная смесь свободы и дисциплины. Почти все эти люди были в форме, но самая форма не отличалась единообразием. По большей части она состояла из куртки, коротких панталон и обмоток серо-зеленого цвета. Некоторые солдаты были в австралийских фетровых шляпах, другие в английских шапочках. Но некоторые были совсем без формы. Можно было их принять за мирных охотников, если бы не солдатская винтовка и штык за поясом.
— Тут много расформированных или демобилизованных солдат, — сказал Ральф. — Эти сумели сохранить форму.
— А другие? — спросил я.
— Жены или дочери сшили им одежду. Они обмундировались сами.
— На свой счет?
— На свой.
Я смотрел на проходивших передо мной. Почти все были очень молодые. Я чувствовал, что между ними почти совсем нет крестьян. Большинство производило впечатление мещан, банковских служащих, адвокатских писцов, приказчиков из магазинов. Многие были в очках. И во взглядах этих близоруких глаз было незабываемое выражение настойчивости и воли.
О лучше десять, сто раз иметь дело с закоренелым разбойником, чем с одним из этих бледных юношей.
В эту минуту проекты, которые излагал мне когда-то г-н Теранс, уже не казались мне столь самонадеянными.
Сжимая руками в перчатках рукоять воткнутой в землю сабли, Ральф Макгрегор, неподвижный, следил за прохождением отряда. Когда прошел последний волонтер, он наклонился ко мне и с гордостью сказал:
— 17 марта, в день праздника Святого Патрика, в центре Дублина, в Колледж-Грине был смотр. Пятнадцать сотен волонтеров, господин профессор, дефилировали перед своим шефом, вашим коллегой Эйном Мак-Нейлом. Пришлось на полтора часа приостановить движение трамваев. Английская полиция смотрела, разинув рот...
— А оружие? Как вам удается его добывать?
Он иронически поглядел на меня.
— Вас это беспокоит, господин профессор? Оружие? Его подвозят на частных яхтах, на пароходах, в чемоданах пассажиров... Вот, смотрите, это ружье...
Мы пошли дальше. В хвосте колонны Ральф подал знак одному волонтеру, взял у него ружье, протянул мне.
— Посмотрите, господин профессор, это — английское военное ружье. Бесполезно спрашивать у его обладателя, как он его добыл. Оно у него, важно лишь это...
Он вернул ружье и сказал мне с улыбкой:
— Если бы вы вздумали найти немецкие образцы, тогда надо обращаться не сюда, а выше, в Ульстер. В 1914 году за три месяца до войны, сэр Эдвард Керзон, теперь министр в британском военном кабинете, призывал на помощь против нас «могущественного монарха из числа его друзей»... так он звал кайзера. Через посредство Deutsche Munitionen und Waffen Fabrik он получил 50 тысяч ружей и миллион патронов. Нет, господин профессор, если хотите найти маузер, не здесь нужно искать.
Г-н Ральф на минуту задумался. Потом с оттенком горечи прибавил:
— Впрочем, сто лет назад мы получили иностранное оружие. Это оружие привез нам Гош, и это были французские ружья.
Я лег в восемь, Уильям разбудил меня в одиннадцать. Я опоздал к завтраку, за которым собирались мои коллеги по контрольной комиссии. Я был усталый, разбитый.
За сладким профессор Генриксен, который с неделю назад решился наконец выходить к столу, сказал:
— Дорогие коллеги, я счастлив, что могу вам сообщить первые результаты предпринятого мною обследования, которым вы благоволили заинтересоваться.
Я поглядел с удивлением. Он любезно мне улыбнулся.
— Вас не было, дорогой коллега. Во время одного обеда, на котором вы не присутствовали, я имел честь изложить этим господам цель и методы обследования, о котором идет сейчас речь. Кратко резюмирую для вас. Предмет: запросить по ирландскому вопросу самого крупного государственного человека каждой страны. Но спрашивать живущих мне казалось и пошлым, и ненадежным: языки сейчас связаны. И я счел более оригинальным и более верным спросить у мертвых, разумеется, не восходя слишком далеко в глубь времен. Мнения Густава Вазы и Альберони, например, сейчас не имеют уже практического значения. Напротив, кто же не видит выгоды знать по занимающему нас вопросу мнение князя Бисмарка или князя Горчакова?
Я растерянно поглядел на своих товарищей. Д-р Грютли солидно потягивал свое виски. Голубые глаза полковника Гарвея ничего не выражали. Барон Идзуми скрестил на столе свои маленькие морщинистые ручки и пристально их разглядывал.
— Теперь метод, — продолжал профессор Генриксен, — конечно, вертящиеся столы. Этот прием уже оправдал себя, и лучшие умы высказались за него. Виктор Гюго в своем сочинении «Уильям Шекспир», часть первая, книга IV, сурово осудил тех глупцов, которые смеются над этим: «Скажем откровенно, — говорит он очень метко, — эти насмешки не заслуживают никакого внимания». Те результаты, которые я сейчас представлю на ваше благоусмотрение, господа, блестяще оправдывают тезис, утверждаемый знаменитым французским сенатором.
Он вытащил поношенный портфель и собирался выложить на стол целую кучу бумажек.
— Каждому свой черед, я начал с духа господина Гладстона и господина Парнеля. Как я и ожидал, они уклонились от ответа. Вы сами понимаете, эти господа являются в этом деле стороною. Я не настаивал... Непосредственно затем я перешел к Италии. Напрашивалось совещание с господином Криспи. Ответ определенно неблагоприятный для Ирландии. Господин Криспи пожелал даже воспользоваться удобным случаем, чтобы установить один исторический факт, и сообщил мне, что он был в числе заговорщиков, которые 14 января 1858 года, подстрекаемые к тому Орсини, бросили бомбы в императора Наполеона III. Но он полагает, что теперь такого рода методы уже не ко времени.
— Это — осуждение ирландской системы, — сказал доктор Грютли, — то есть системы воздействия физической силой.
— Совершенно верно, — подтвердил профессор Генриксен. — Затем — это должно особенно интересовать вас, господин Жерар, — я перешел к Франции. Мне казалось, что наиболее яркий выразитель французской политики за последние полвека — господин Гамбетта; вот ответ, который он пожелал мне дать.
Он протянул лист бумаги, бумага стала переходить из рук в руки. Я прочел на ней следующую загадочную фразу:
«Е altretanto legittimo di vedere l’isola ove rintuona l’Hekla, bramare la liberta quanto scorgere l’aquila che vola verso al sole, la poena verso la tomba, la rondine verso la primavera e la preghiera innalzarsi verso il cielo».
— Разве так уж заведено, — спросил я, — чтобы духи пользовались для своего ответа итальянским языком?
— Да откуда вы взяли? — сказал профессор. — Отказ господина Гладстона был изложен на великолепном английском языке.
— Но тогда почему же это? — спросил я, указывая на ответ великого французского оратора.
Господин Генриксен пожал плечами.
— Духи обычно отвечают на своем родном языке, — ответил он.
Барон Идзуми поднял руку, давая понять, что просит слова.
— Ответ намекает на остров, на котором гудит Гекла, — сказал он. — Не спутал ли он с Исландией?
— Конечно, — сказал профессор Генриксен. — Впрочем, такая путаница вполне извинительна человеку, всецело занятому внутренней политикой. Зато, господа, оцените этот поразительный идеализм, позволяющий нам, как и раньше, чтить в лице Франции стража цивилизации. Да, теперь, как столетие назад, —
...И кровь
Прекрасной Франции сынов.
Оплотом служит миру.
Все сочувственно зашептались по моему адресу. Я слегка поклонился, ровно настолько, чтобы удостовериться, что шрапнель Гиза продолжает сидеть у меня в затылке. Но, право, это было бы неблагодарно — в такую минуту обнаруживать свое настроение.
— Перейдем к Испании, — сказал профессор. — Ответ господина Кановы также чрезвычайно интересен. Он, как и господина Криспи, довольно враждебен революционным методам действия.
— Это мне напоминает, — сказал не без досады полковник Гарвей, — что сенатора Баркхильпедро все еще нет между ними. Я начинаю побаиваться, не случилось ли с ним чего-нибудь...
Затем мне пришлось последовательно выслушать ответы господ Мак-Кинлея, Стамбулова, и графа Юлия Андраши. С раздражением сжимал я кулаки, когда вернулся к себе в комнату.
Там я нашел письмо от Антиопы, с которой мы условились после обеда посетить развалины Ардферда. Она кратко сообщала, что вчера, когда мы уговаривались, она совершенно забыла, что завтра воскресенье, и что она должна быть в церкви. Письмо заканчивалось так:
«Значит, до пятницы. Мне, конечно, не нужно вам напоминать, что в этот день мы встретимся у нашего друга леди Флоры, куда оба мы приглашены к обеду». Не было сомнения, командир волонтеров Трали уже сделал свое донесение.

***
Одетая в светло-голубую бархатную тунику, под которой легко угадывалось все ее тело, — никогда еще леди Флора не казалась мне такой красивой, как в этот вечер, и такой желанной, — употребляю определение не очень симпатичное, но хорошо выражающее то, что нужно. Когда глаза Реджинальда случайно встречались с глазами его встревоженной матери, он торопливо их отводил.
Реджинальд сидел на ковре у низенького кресла Антиопы; рука ее мечтательно лежала на русой голове юноши. Он с горячим увлечением и выразительностью читал нам некоторые, особенно прекрасные страницы из своей любимой книги.
« — Вы всегда приходите ужасно поздно.
Но я не могу удержаться, чтобы не пойти посмотреть Сибиллу Вэйн хотя бы в одном действии. Мне так нужно ее присутствие, и когда я думаю о чудесной душе, таящейся и этом маленьком теле из слоновой кости, меня наполняет мучительное чувство.
— Вы, конечно, будете обедать со мною сегодня вечером, Дориан?
Он покачал головой.
— Сегодня она — Имогена, — ответил он, — а завтра будет Джульеттой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27