* * *
Работа профессора Ридана подошла к тому пределу, когда решается уже судьба самого ученого. Крупный физиолог, анатом и искуснейший хирург, профессор Ридан посвятил свою жизнь изучению структуры и функций живого организма. Изумительные операции сердца и мозга, которые он производил, сделали его имя известным не только на родине, но и за границей. Он почти не знал неудач и, казалось, настолько овладел человеческим организмом, на создание которого природа бросила все свои творческие ресурсы, что на этом можно было остановиться и целиком посвятить себя хирургической практике.
Но вот подошла катастрофа. Умерла жена. Ридан-человек, Ридан-муж был подавлен горем. Ридан-ученый был ошеломлен, обескуражен. Как же так? На спасение этой жизни, самой дорогой ему, он бросил все свои знания, весь опыт врача. Никакой ошибки он не допустил. И все же его наука оказалась бессильной предотвратить конец.
С потрясающей ясностью Ридан понял, как несовершенна еще эта наука, и тут впервые, несмотря на все прежние успехи и удачи, он усомнился в правильности ее основ. Знаний Ридана оказалось недостаточно, чтобы получить власть над больным организмом, значит в организме действуют силы, роль которых никому еще не известна. Ученый спрашивал себя, мог ли он когда-нибудь в своей практике заранее сказать: «человек будет жить». Нет, никогда этой уверенности не было. Что же это за наука?! Где же настоящий путь?
Страшные дни переживал тогда Ридан. Даже самые, казалось бы, надежные, много раз проверенные положения физиологии стали вдруг сомнительными. Бесконечные «случайности», «индивидуальные особенности», как сказочные привидения, целыми толпами наступали на него и требовали новых объяснений, новых гипотез. Из глубин памяти выплывали давно замеченные «подозрительные» факты и явления. Понемногу Ридан начал угадывать их новый смысл, и вот, наконец, встала перед ним идея об электрических процессах, управляющих жизнью.
Профессор Ридан круто изменил курс. Практику хирурга он оставил со свойственной ему решительностью, несмотря на энергичные протесты врачебного мира.
Небольшой двухэтажный особняк в одном из тихих переулков Ордынки, превратился в институт электрофизиологии. Правительство не пожалело средств, чтобы обставить этот институт согласно всем требованиям Ридана.
Странное это было учреждение, спрятанное от шумов улицы за старыми липами, густыми зарослями душистого жасмина и высокой каменной оградой с железной решеткой. Большую половину нижнего этажа занимал «зверинец». Здесь жили бесчисленные кролики, собаки, морские свинки, лягушки, птицы, обезьяны, над которыми Ридан со своими сотрудниками проделывал опыты. Отдельно стояли ряды специальных клеток с оперированными животными. Какие-то странные намордники, шлемы, повязки и станки сковывали их движения.
Хозяином «зверинца» был молчаливый, долговязый татарин Тырса, — холостяк, человек строгий и необщительный, но явно умевший разговаривать с животными и вечно бормотавший что-то невнятное. Ридан высоко ценил способность Тырсы понимать животных, разбираться в их поведении и настроениях, его исключительную наблюдательность и аккуратность. «Зверинец» содержался всегда в образцовом порядке, и Тырса никого в него не пускал без специального разрешения Ридана.
Широкая лестница с мраморными перилами вела во второй, верхний вестибюль, откуда можно было попасть в квартиру профессора или в коридор, вдоль которого располагались лаборатории. В каждой из них работали один или два сотрудника. Они приходили ежедневно в восемь часов утра и уходили в три. Ридан строго запрещал им оставаться дольше. Сам он обычно работал в своей лаборатории, примыкавшей непосредственно к его кабинету.
Редко кто посещал эту таинственную комнату. Тут всегда теплилась жизнь — тихая, странная, заключенная в замысловатые никелированные станки или стеклянные сосуды, схваченная металлическими щупальцами аппаратов. Тут бились сердца, извлеченные из тел, шевелились собаки, лишенные сердец. Головы, отделенные от туловищ, медленно вращали глазами. А электрические приборы заглядывали своими проводами в живые препараты органов, в черепные коробки животных и, вкрадчиво шелестя, что-то отмечали на клетчатых бумажных лентах.
Тишину лаборатории нарушали только падающие капли каких-то фильтратов и выделений желез оперированных животных, да тиканье аппаратов, автоматически регистрирующих процессы обнаженной «физиологической» жизни.
В соседней небольшой комнате, обставленной, как больничная палата, с одной койкой, иногда появлялись больные с пораженными нервами и мозгом. В этой комнате не было ни одного лишнего предмета, который мог бы обратить на себя внимание пациента. Но если требовалась операция, Ридан нажимал какие-то рычажки и из стен, превращенных в объемистые шкафы, появлялись операционный стол, шкаф с инструментами, осветительные приспособления.
И во всех случаях к голове или спине больного протягивались тонкие бронированные кабели, пропущенные сквозь стену, а рядом, в лаборатории Ридана, начинали работать аппараты, регистрирующие на фотографической ленте электрическую жизнь больного мозга.
Мозг, мозг! Вот что командует сложной человеческой машиной! Вот куда сходятся все сигналы внешнего мира, все нити управления каждым мускулом, органом и каждым процессом, обусловливающим работу организма, его развитие, жизнь. Но что же происходит в мозгу? В чем состоит напряженная, никогда не прекращающаяся деятельность в этом неподвижном веществе? Что в действительности представляют собой эти «возбуждения» и «торможения», эти «связи», угаданные великим Павловым по их внешним проявлениям в организме, какова их физическая природа? Ответов на эти вопросы еще нет. Но они должны быть найдены; только тогда человек получит полную власть над собственным организмом.
Весь опыт, огромные знания, страстная энергия ученого устремились к новой цели Ридан действовал так, как будто он уже знал решение, правильность которого нужно только доказать.
Одним из первых он начал изучать токи, возникающие в мозгу. Тонкие серебряные иглы, проникая в трепанированный череп, нащупывали центры, ведающие каким-нибудь определенным чувством животного — зрением, слухом, обонянием. От иглы шел провод к усилителю, оттуда — к чуткому осциллографу, который обнаруживал присутствие едва уловимых электрических напряжений дрожанием маленького светового зайчика. Падая на движущуюся светочувствительную ленту, зайчик чертил на ней своеобразные кривые, изображающие электрические импульсы мозга.
Вот она, электрическая жизнь организма! Ридан ежедневно производил десятки таких записей — цереброграмм. Выяснились замечательные вещи. Каждый участок мозга в спокойном состоянии давал свой характерный рисунок кривой. Рисунок менялся в известных пределах при внешних раздражениях или при заболеваниях. Каждому виду и степени раздражения соответствовали вполне определенные изменения в характере электрических импульсов мозга.
Внимательно изучая полученные кривые, Ридан заметил, что толщина самих линий, изображающих колебания тока, никогда не была постоянной, а все время менялась. При этом след светового зайчика очень редко был таким же тонким, как сам зайчик. Он почти всегда был несколько толще, а местами толщина следа во много раз превышала диаметр зайчика.
Это, казалось бы, незначительное обстоятельство, на которое другие исследователи не обращали внимания, стало для Ридана целым откровением. Объяснение могло быть только одно. Чтобы проверить свою догадку, профессор сменил механизм, передвигающий светочувствительную ленту перед зайчиком. Новый аппарат вертел бобинку со скоростью, в двадцать раз большей, чем прежде. Теперь лента длиной в десять метров сворачивалась с одного валика на другой в течение всего двух секунд.
С нетерпением, волнуясь, ждал Ридан новой пробы. Несколько дней институтские техники изготовляли и налаживали новый механизм. Наконец, все было готово, и Ридан включил на осциллограф токи мозга кролика…
Ну, конечно! Его догадка подтвердилась! Отрезок кривой, который прежде умещался на десяти сантиметрах ленты, теперь растянулся на два метра, и было видно, что весь он состоит из более мелких зигзагов, которые раньше, при медленном движении ленты, сливались и образовывали утолщения линии. Значит, колебания тока в мозгу происходят с гораздо большей частотой, чем думали до сих пор!
Но что это? Профессор склонился над новой цереброграммой. Да, да: линии опять не были одинаковой толщины. Они тоже слагались из еще более быстрых колебаний светового зайчика! Но ведь это… — профессор быстро прикинул возможную скорость новых колебаний — это радиочастота! Значит, должны быть и волны, лучи!
Вот, вот!.. Ничего неожиданного и тем более невероятного не произошло. В глубине сознания Ридан давно уже догадывался, что так и должно быть.
Картина электрической жизни мозга становилась все более ясной. Теперь понятно, откуда взялись эти сравнительно медленные колебания тока, которые так ясно фиксировались на фотографической ленте и сбивали с толку всех исследователей. Это были так называемые в электротехнике «биения». Они получались в результате одновременного действия на приемный аппарат нескольких — и, очевидно, весьма многих, — волн разных частот. Их колебания то совпадали по направлению, складывались, и тогда на ленте получались усиленные, высокие, медленно спадающие взмахи, то, наоборот, действовали в противоположных направлениях и поглощали одно другое, постепенно затухая.
Правда, «биения», изображенные на цереброграммах, дают некоторое представление о деятельности мозга. Эти физические суммы колебаний все-таки характерны для каждого раздражения, для каждого состояния. По ним можно изучать мозг, определять расположение и границы его отдельных областей. Но «биения» — это только случайное отражение действующих в мозгу электрических сил. Действуют же те элементарные волны, из которых слагаются эти «биения». Ими-то и нужно овладеть, чтобы получить власть над организмом.
Теперь когда Ридан убедился, что токи в мозгу пульсируют со страшной скоростью — не меньшей, чем миллионы, может быть, миллиарды колебаний в секунду, — он был уверен, что существует и излучение мозга. Оно не могло не существовать! Такие токи создают вокруг себя электрические и магнитные поля, порождают электромагнитные волны, которые должны неминуемо распространяться вокруг.
Их, очевидно, можно поймать, хотя бы на самом коротком расстоянии. Никому из ученых еще не удалось этого сделать.
Поймать! Только тогда можно будет окончательно убедиться в правильности всех выводов.
Ридан почти не сомневался, что контрольный опыт подтвердит его предположения.
Он обнажил участок зрительной области мозга кролика и закрепил приемную иглу на расстоянии всего двух миллиметров от мозгового вещества. Все остальное пространство вокруг иглы — этой импровизированной серебряной антенны — было заэкранировано свинцом, чтобы никакие случайные волны извне не могли подействовать на иглу.
Полная темнота. Кролик не должен ничего видеть. Нажимом кнопки профессор включил осциллограф и вслед за этим дал две вспышки маленькой электрической лампочки перед глазами кролика.
Через двадцать минут Ридан держал в руках проявленную ленту.
Ровная, прямая линия пересекала ее по всей длине. Никаких колебаний…
Несколько раз Ридан повторил опыт, но неизменно получал ту же невозмутимую ровную линию.
Значит… излучения нет?
Потянулись дни напряженных размышлений. В чем ошибка — в логике самого вывода или в методе проверки? Десятки раз Ридан проверял свои рассуждения, менял условия опыта. Результат был тот же. Никаких волн около мозга его приборы не обнаруживали.
Это были дни мучительных творческих исканий и сомнений. В жизни ученых нередки такие тяжелые этапы, когда мысль бьется в тупике, из которого во что бы то ни стало должен быть найден выход. Мобилизуются все внутренние и внешние ресурсы — знания, изобретательность, технические средства.
Ридан и так уже вышел за пределы своего круга знаний. Он штудировал волновую механику. Теперь он чувствовал, что не хватает знаний по радиотехнике.
— Нельзя же все знать! — восклицал он в минуты отчаяния.
В эти дни Ридан испытывал нечто вроде угрызений совести. Он обвинял себя в невежестве. Пусть его не обучали как следует физике в университете, — тогда это не считалось нужным, а биологи и физики рассматривались почти как разные породы людей, — но сам то он давно должен был понять, что это — абсурд, что каждый исследователь природы обязан знать физику, особенно электричество, досконально, от гальванизма до радиотехники!
Бичуя себя, Ридан со свойственной ему горячностью увлекался, преувеличивал свой «профанизм» и забывал, что солидную часть этой обетованной электрической страны он все же успел покорить.
Не был Ридан и одиноким в своей работе. Напротив, его общительность, склонность «обговаривать» свои мысли и «творить вслух» приводили к тому, что все сотрудники, вплоть до техников и лаборантов оказывались в курсе его идей и затруднений, всех он заставлял думать, искать, оспаривать, опровергать его. Ридан подбирал свой коллектив осторожно, расчетливо. В него вошли серьезные, уже показавшие себя самостоятельными исследователями физиологи, гистологи, цитологи, биохимики, причем не только сторонники ридановских идей, но и скептики и, даже, противники — их Ридан особенно ценил.
Но главного — физиков — не было. Еще в самом начале, намечая штаты, Ридан думал заполнить их преимущественно биофизиками, и потому немедленно раскинул свои сети в соответствующих «водах» науки. Улов оказался скудным и тощим. Это были слабоватые физиологи, со слабой физической подготовкой. Они «изучали биотоки», но никаких идей, никаких творческих исканий в их работе Ридан не обнаружил и сразу от них отказался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71