Не надо уговаривать и убеждать — это наша задача. Ваше дело выиграть время и обеспечить средства, что позволит нам неотрывно действовать на благо освобождения Америки… освобождении ее от засилья гуманизма, коммунизма, распущенности.
Будем говорить прямо: мы принимаем на себя обязательство. Нам не нужен тот, кто не дорос до осознания нашей цели. Не стану от вас скрывать: этот путь, друзья, труден. Будет и так, что над вами посмеются, станут обзывать по-всякому; будет и так, что уж, кажется, нет сил идти дальше, но это не беда. С вами Господь и истина его, и пусть это придаст вам силы. И еще с вами мы. Мы все с вами, до единого. Теперь мы ваша семья, ваши братья и сестры, мы поможем вам во всех ваших делах.
Так бубнил он долго-долго, петляя вокруг проблемы сборов и роста денежных средств, то удаляясь, то снова к ней приближаясь, все вдалбливая слушателям: Господу угодно, чтобы они собирали деньги. Поглядывая время от времени на кружок своих спутников, Филип диву давался, до чего легко и свободно славословие этого невежды находит себе благодатную почву! Сидящие кивали, если ожидалось их одобрение, хмурились и улыбались тоже по указке. Они уже с потрохами принадлежали Эрику — терять силы, продолжать обработку ему уже ни к чему. Всего день потребовался на их обращение, и теперь Эрик говорил с ними так, словно их вступление в «Поход» уже дело решенное.
Дождь все лил и лил, превращая поляну в топкое болото, и день катился себе чередой бесконечных лекций, собеседований, семинаров. Только когда учебный зал стали переоборудовать в столовую, до Филипа дошло, как много пролетело времени. Казалось, все дневные часы он пребывал в каком-то трансе, освобождавшем мысли от нескончаемых потоков мусора, метивших в сознание.
К тому времени, как Филип опустошил миску все с той же вязкой кашей, что и вчера вечером, дождь заметно поутих, а пока в кромешной тьме они с Джексоном брели по грязи к своей лачуге, дождь совсем перестал. К счастью, Джексон уже не так, как вчера, без умолку выражал свои восторги; теперь он плелся, смиренно потупясь, с блаженным видом кающегося грешника.
Когда оба улеглись на нарах, Джексон подал в темноте голос:
— Завтра обряд посвящения…
— Знаю, — отозвался Филип. — Слыхал, объявляли.
— Ну и как, вступаешь?
— Наверно, — сказал Филип. С Джексоном откровенничать не стоило.
— Что-то голос у тебя не очень уверенный!
— Ну а ты сам-то как? — спросил Филип, предвидя ответ. Его вполне можно было прочесть на физиономии новобранца.
— Вступлю! — ответил Джексон. — В первый раз понял, зачем жить и как дальше… Только во имя Господа и Америки. Узловая, ударная фраза Эрика.
— Молодец! — похвалил Филип.
Наступило долгое молчание, затем снизу до Филипа донеслось приглушенное бормотанье молитвы. Лежа над Джексоном, Филип изо всех сил старался не спать, ожидая, когда тихое бормотание вверху перейдет в мерное посапывание.
Филип, тихонько прикрыв за собой дверь, вышел из хибары; небо было усеяно звездами. Слева высилась черная как смоль громада Зубчатой Вершины; огромный гранитный монолит будто гигантским, пришедшим из глубины времен занавесом закрыл мириады звезд. В лагере было тихо, пусто, темно; амбар и прочие строения чернели посреди мрака.
Филип решил, что одежда и вещи, по-видимому, должны храниться в длинной, без окон дальней пристройке к административному корпусу. Пристройка тянулась от торцевой стены приземистого дома-ранчо, и видно ее было только от душевой и туалетов, находившихся между нею и амбаром.
Вжавшись в стену хибары, Филип ждал, пока глаза привыкнут к темноте. К пристройке можно было пройти двумя путями: либо прямо через весь лагерь мимо площадки с флагштоком, либо, обогнув пустырь, пройти за амбаром, потом за душевой. Путь напрямик короче, однако, если кто покажется на крыльце главного корпуса, укрыться практически негде. Но там, позади амбара и душевой, где темнеют заросли низкого кустарника, Филип ни разу не ходил; не исключено, что придется пробираться сквозь колючки и дебри папоротника.
Сообразив наконец, что стоять так у домика отнюдь не безопасно, Филип решился и быстрым шагом направился по еще не просохшей земле к дальнему торцу амбара; зашел за угол. Оказалось, что все же кое-какой проход есть. За амбаром шла полузаросшая тропинка, скорее всего протоптанная для сокращения пути к уборной обитателями домишек выше по холму. Филип молил бога, чтоб не появился по малой нужде среди ночи кто-нибудь из «походников».
Останавливаясь на каждом шагу и прислушиваясь, он добрался наконец до противоположного угла амбара, потом, сдерживая дыхание, пробежал с десяток метров до сарайчика-уборной. Присев у грубой бревенчатой стены, подождал. По-прежнему тихо. Приподнялся, двинулся на полусогнутых. Дойдя до угла душевой, снова остановился, подождал. Впереди метрах в пяти от него темнел глухой торец пристройки. Филип закрыл глаза, стараясь вспомнить, как все выглядит в дневном свете. Если память не изменяет, единственная дверь — в длинной стене, обращенной к амбару. Но там самое открытое место. Выбора не было. Филип прислушался, силясь уловить малейшее человеческое присутствие, но ничего не услышал, только ветер шуршал в листве деревьев. Филип закусил губу: единственным желанием было отказаться от замысла, вернуться в свою лачугу. Можно переждать, потянуть, не вызываться, когда начнется торжественное произведение в члены. Придется им его отпустить. А что, если не отпустят? Сара подобное тоже не исключала. Когда один из мунистов решил выйти из секты, было так подстроено, что свои однокашники учинили ему судилище. Целый день его допрашивали, травили, терзали, после чего как отступник он был изгнан из Территауна, форпоста мунистов в штате Нью-Йорк, и после всего этого кинулся под поезд. Останки его отбросило чуть не за полкилометра от полотна Центральной Нью-Йоркской железной дороги.
Сделав над собой усилие, Филип выпрямился и рванул бегом по вязкой грязи, при каждом прыжке ощущая, как наливаются, точно свинцом, его солдатские бутсы «походницкого» образца от налипавшей с чавканьем земли. Забежав за угол пристройки, остановился, впиваясь взглядом в площадку с флагштоком. Никого. Двинулся дальше, дошел до двери; сердце стучало, как молот.
Дверь заперта. Иначе и быть не могло! — пронеслось в голове. Хоть бы он заранее чуть-чуть поломал голову, обдумывая побег, ясное дело, учел бы такое обстоятельство. Снаружи на засове висел обыкновенный амбарный замок. Упершись пальцами в податливую, влажную древесину, Филип потянул. Шурупы слегка подались. Филип потянул сильней. Раздался резкий скрип. У Филипа душа ушла в пятки, даже волосы шевельнулись на затылке. Вопреки ночной прохладе шея и веки покрылись каплями пота. Ладони стали влажные, Филип замер: вроде тихо. Никто не услыхал. Он вытер ладони о тонкую ткань штанов, снова взялся за замок. Ухватившись обоими указательными пальцами за металлический засов, потянул изо всех сил, так что кожа на костяшках лопнула. Хоть бы гвоздодер или отвертку, в момент отодрал бы! Морщась от боли, Филип подвигал саднящими пальцами. Опять потянул. Болты вылетели внезапно, Филип едва устоял на ногах. Обретя равновесие, снял замок с засова, осторожно приоткрыл дверь, юркнул внутрь. В длинной пристройке без окон было темно, как в бочке. Филип тихонько прикрыл за собой дверь, пошарил рукой по стене, нащупал выключатель. Помещение мгновенно залилось светом, бьющим из дюжины световых панелей над головой.
По стенам от пола до потолка шли грубо сколоченные деревянные стеллажи, разделенные на небольшие ячейки. При каждой квадратик из плотного картона, на нем выведен номер. Похоже на вокзальную камеру хранения. Филип, в его положении, позволил себе усмехнуться: вспомнил, как они с Хезер, возвращаясь из Лондона, прибыли в Кале и оставили багаж в помещении, очень похожем на то, в котором он сейчас очутился. На двери висела табличка: «Consigne»; и служитель, бросив взгляд на их билеты на ближайший поезд до Парижа, кивнул и забрал чемоданы. Филип с Хезер решили, что их вещи проследуют в багажный вагон поезда, и только по приезде в Париж обнаружили, что «Consignee» означает «Камера хранения» и что их багаж остался в Кале!
Вспоминая Хезер той поры, двенадцатилетней давности, Филип почувствовал, как защемило сердце. Он судорожно сжал веки. На смену явилось иное, будто сон, недавнее воспоминание. Близость с женщиной, уже почти чужой, и все же родней которой не было. Кровь на стене. Как удар бича, обожгла эта реальность.
Грудь змеями сдавили смятение, слабость, щемящая тревога. Филип привалился спиной к двери. Горло сжимало спазмом. Время, дороги, воспоминания, все растянулось, переплелось, жаркой желчью отзываясь на языке. Нахлынули знакомые ночные кошмары: они стояли у дороги на Куань Три, тьма хоть глаз выколи; девятнадцатилетние новобранцы, как слепые, ищут друг друга на ощупь и говорят о доме, о доме… вот и сейчас — этого не может быть, это сон; но знаешь, что явь, и можно с ума сойти…
Филип стряхнул с себя наваждение. Оттолкнулся от двери ладонями, расправил плечи: хватит с прошлым, надо думать, что делать сейчас. Нету уже времени складывать по черепочкам миллион событий и стечений обстоятельств, которые завели его сюда, нельзя позволять всему этому возникать, овладевать мыслями. Это удовольствие оставим на потом, если, конечно, удастся выбраться из плена «Зубчатой вершины».
Номера, ячейки. Филип прошелся вдоль ряда узких полок, оставляя на полу грязные следы. В каждой ячейке рюкзак, все одинаковые. Филипу подумалось: скольким парням, заброшенным сюда, удалось снова заполучить свое имущество? Днем целую лекцию прочли: надо отринуть прошлое, посвятить себя благодатному будущему христианской Америки. С родными и близкими встречаться запрещено, это все равно что предаваться дьявольскому искусу. «Поход» — совершенно обособленная среда, дающая человеку минимум необходимого. Одержимость прорастает повсюду, как кошмарная порча: вся нация заражена греховностью…
Филип отыскал свой номер, восемьдесят восьмой. Залез в мешок. И прямо где стоял начал стаскивать с себя чужое, зеленое, надевать свою одежду. Часы пропали; не исключено, утекли в карман к Эрику. Однако фотоаппарат-зажигалка и сигареты на месте. Филип уже двое суток не курил, но подавил в себе желание немедленно взяться за сигарету. Это удовольствие тоже оставим напоследок. Он пошел обратно мимо стеллажей к двери, и так слишком долго торчал.
Бредя на цыпочках по проходу, он споткнулся обо что-то и чуть не растянулся. Глянул под ноги и увидел кольцо в полу: невидимая дверца стыдливо замаскирована узором серой линолеумной плитки. Филип нагнулся, взялся за кольцо, потянул на себя. Квадрат из плиток — три на три — приподнялся, и внизу, во мраке, Филип разглядел лесенку, круто уходившую вниз. Что это, кочегарка? Котельная для обогрева главного корпуса? Филип колебался, покусывая губу, но все же, хоть времени было в обрез, рискнул, чиркнул зажигалкой и стал спускаться вниз. Спустившись, нащупал выключатель. Над головой в тайнике вспыхнул светильники — в ярких лучах потрескивавших флюоресцентных ламп резко обозначились контуры.
Подвал оказался точным повторением верхнего помещения, только вместо деревянных стеллажей с ячейками здешние полки сделаны из сварной стали. Да и содержимое совсем иное. Уже не пухлые рюкзаки с рванью рекрутов «Похода». Здесь располагался склад оружия. Полсотни полок от цементного пола до голых балок потолка вмещали по меньшей мере несколько тысяч рассортированных по образцам единиц огнестрельного оружия, а также необходимых боеприпасов. При беглом осмотре Филип прикинул, что оружие не новейшее; однако от этого оно не теряло устрашающей силы. Ошарашенный зрелищем, Филип бродил взад-вперед, рассматривая.
Вот «ланчестер» сороковых годов; «Томпсон М-1»; короткоствольная винтовка М-3; «Гриз ганз»; WW2 МР-40 «шмайссер»; «Геклер и Кох», модель 33; советский автомат Калашникова, груды старых «манлихеров-карканос», именно из такого был застрелен Джон Кеннеди; ящики с легкими пистолетами «кольт-кобра»; канадские автоматические браунинги 45-го калибра; узконосые парабеллумы НК, «раджеры», «радомы», маузеры, никелированные револьверы «Айвор Джонсон» конца тридцатых и так далее и так далее.
Филип остановился, вынул фотоаппарат-зажигалку, на глаз определил выдержку. Владелец фотомагазина в Эспене зарядил аппарат черно-белой высокочувствительной пленкой «400-АСА». Изображение получится зернистое, особенно при малом формате, но это лучше, чем ничего. Филип отобрал несколько видов разного оружия, разложил по полу под самым светильником. Трижды щелкнул. Потом подложил еще. Минут через пять пленка кончилась. Возвращать оружие на место уже не было смысла — и так все ясней ясного, оставил и следы взлома, и ворох грязной одежды. Филип прихватил один пистолет; оглядевшись, подыскал к нему обойму, зарядил. Судя по клейму, выбитому на корпусе этого умещавшегося в ладони автоматического пистолета, изготовлен в Южной Африке, на военном заводе «Джуниор» в Претории. Филип сунул фотоаппарат в карман пиджака и с пистолетом в руке поспешил к лесенке. Прислушался, потом погасил свет, стал подниматься по ступенькам.
Наверху все то же. Он облегченно вздохнул, скользнул к двери, выключил свет. Приоткрыв дверь на узкую щелку, оглядел лагерь. В пределах видимости тихо, пусто. Филип подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и вышел, ломая голову, что предпринять дальше.
За те два дня, что пробыл здесь, Филип насчитал в лагере всего пять транспортных средств: три синих «эконолайна», красно-бело-черный школьный автобус — без задних колес, стоявший на бетонных блоках, и «форд» — микроавтобус последней модели. Школьный автобус торчал на поляне у женского барака-общежития по ту сторону от главного корпуса; прочие машины стояли под навесом-сараем, видимо, там раньше хранили зерно или располагался склад для просушки лесоматериалов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34