Короче говоря, время завтрака застало меня на опушке леса, поэтому я наскоро разжег небольшой костер и поджарил себе ломтик ямса. Выкуренная после завтрака трубка неизменно приводит меня в приятное расположение духа, и, затянувшись, я ощутил умиротворяющую радость жизни. Когда трубка выгорела, я положил ее в карман и огляделся. Прямо передо мной возвышалось два дерева, которые называются у нас кола; одно казалось бесплодным, зато на другом я сразу заметил несколько плодов. Сорвать их было нетрудно, а когда я разломил сорванные плоды, там обнаружились три семенные коробочки с десятью овальными семенами, причем одна сторона у семян была плоская, а другая – выпуклая. Эта разновидность колы хорошо предсказывает, удачной ли будет охота, – надо лишь подбросить семена вверх и проследить, какой стороной лягут они на землю. Так я и сделал, ибо всякому охотнику полезно узнать заранее, чего ему ждать от предстоящей охоты. В первый раз все семена легли на землю выпуклой стороной, а это означало, что меня подкарауливает неудача. Разгневавшись, я подбросил семена еще несколько раз, но они, словно заколдованные, не желали ложиться на землю удачным предсказанием, когда ровно половина семян падает выпуклой стороной вверх, а вторая половина – выпуклой стороной вниз. У меня же все время выпадала предсказывающая неудачу мешанина. В конце концов я просто положил одну половину семян выпуклой стороной к земле, а другую половину – выпуклой стороной наверх и произнес предсказательное заклинание: «Всякий человек – творец своей доли, и, если упрямится зловредная кола, он веско скажет вещее слово и положит семена по собственной воле». Обустроив таким образом свою судьбу, я двинулся разыскивать чащобу, богатую дичью…
…И тотчас же споткнулся на левую ногу, что всегда оказывалось для меня дурной приметой. Это слегка поколебало мою вещую уверенность, и, пока я стаял, с укоризной глядя на неловкую ногу, мимо пролетела сова, задев меня крылом, – худшей приметы невозможно себе и представить. Минут десять я опасливо размышлял о бедах, предсказанных мне приметами, однако вскорости прогнал зловещие мысли, сказав себе так: «Много раз не умрешь, а от одной смерти все равно нс уйдешь, и, если человек боится примет, он вовек не добудет мяса на обед». С этими словами я углубился в лес и минут через пятнадцать нагнал антилопу. Остановившись, я немного подождал в надежде, что она повернется ко мне головой, однако этого не случилось, и мой выстрел только ранил ее. Она зигзагообразно помчалась по лесу, а я, чтобы не упустить ее из виду, со всех ног побежал за ней, и, хотя погоня была долгой, настичь ее мне так и не удалось, поэтому, когда она нырнула в темную пещеру на склоне каменистого холма, я без колебаний устремился следом.
Пещера была огромная, и там было совершенно темно, антилопы я не видел и преследовал ее по стуку копыт. Вскоре, однако, наступила тишина, и, не понимая, куда могла деться антилопа, я начал тщательно обыскивать пещеру. Внезапно кто-то схватил меня за правую руку, а потом, вывернув ее назад, искросыпительно треснул меня по уху. Сила у напавшего на меня разбойника была слоновья; я попытался вырваться, но он, ухватив меня еще и за шею, поволок к выходу из пещеры, награждая по дороге тяжеленными оплеухами. Когда пытка удушением и, оплеухами стала нестерпимой, я вскричал: «Отпусти меня, я больше никогда не буду стрелять в твою антилопу! Да отпусти же меня, ради бога, мне вовсе не нужна твоя дичь!» Но разбойник молча тащил меня вперед, продолжая сурово карать. Иногда он пребольно ущипывал меня, иногда пинал, а иногда бил по голове – эта пытка усугублялась еще и тем, что я не видел во тьме своего мучителя. Путь до выхода из пещеры показался мне бесконечным, и только в лесу, при свете дня, сумел я разглядеть напавшего на меня разбойника – он был низкорослый и чешуйчатый, по бокам – плавники, будто у рыбы, а на спине – огромный горб. В остальном он напоминал человека – две ноги, две руки, одна голова и два глаза, – но сзади у него виднелся рыбий хвост, а глаза были огромные, раз в шесть, наверно, больше, чем у человека, и ярко-красные, словно сырое мясо. Вытащив меня из пещеры, он приказал мне пригнуться и обхватить ладонями колени, а когда я повиновался, вскочил мне на спину, ткнул меня твердыми пятками под ребра и повелел везти его, будто я лошадь. Делать нечего, пришлось покориться – тем более что ружье Чешуйник отобрал у меня еще в пещере и теперь был вооружен. Вскоре мы выбрались из леса в поле с высокой травой, и тут мои страдания удесятерились. Чешуйник заранее запасся прутьями и, безжалостно стегая меня, радостно хохотал, а его слюни долбили мне голову удлиненными от тягучести каплями; если же я пытался распрямиться, он злобно хлестал меня прутьями, чтобы напомнить мне мои лошажьи обязанности. Порой он заставлял меня ржать, а когда ему казалось, что ржу я недостаточно громко и похоже на лошадь, он щедро отвешивал мне полновесные оплеухи. Время от времени ему хотелось, чтобы я подбрасывал его, как настоящая лошадь, и мне приходилось выполнять его капризы, ибо за неповиновение он просто выбил бы из меня дух. Наконец мы прибыли к подземной норе; Чешуйник соскочил с меня, связал мне за спиной руки и проворно спустился в нору; но вскоре снова вылез из нее, волоча за собой длинную цепь. Обмотав мне цепью шею – не очень, правда, туго, чтобы я смог дышать, – он привязал цепь к дереву и снова улез в нору, ибо она служила ему жильем.
Мы добрались до норы около двух часов пополудни, и, когда Чешуйник скрылся, я стал оплакивать свою жизнь в оба глаза, но плакал осторожно и негромко, чтобы Чешуйник, чего доброго, не услышал и не покарал бы меня какой-нибудь особенно злодейской карой. Он вылез из норы в пятом часу и, подступив ко мне почти вплотную, пощупал мой живот, чтобы узнать, не проголодался ли я. Обнаружив, что живот у меня плоский, словно доска, он снова нырнул в нору и вернулся с ломтем сырого ямса; положив его на землю, он приказал мне есть, а руки не развязал. Я встал на колени, согнулся и начал жевать принесенный яме, не подымая его с земли, но отъел только маленький кусочек, ибо сырая пища не очень-то радует нормального человека. После еды Чешуйник отвязал меня, вскочил мне на спину и заставил бегать по лесу. Вернулись мы к норе около семи часов вечера; спрыгнув с меня, Чешуйник подкрепился ямсом, который он вынес для меня днем, а уж остатки ямса доел после Чешуйника я. Потом, снова привязав меня цепью к дереву, Чешуйник удовлетворенно зевнул и отправился спать.
А мне, разумеется, не удалось сомкнуть глаз до самого утра – я думал о своей горестной судьбе, и время от времени меня душили рыдания, так что я громко всхлипывал, оплакивая свою тяжкую долю. Утром Чешуйник опять покормил меня сырым ямсом и потом целый день ездил на мне по лесу, а вечером, привязав меня, как и накануне, к дереву, снова дал мне сырого ямса и убрался в нору.
Вам, терпеливые слушатели мои, приходит, наверно, в голову, что я почти не боролся за свою свободу, и вы, конечно, правы. Но дело осложнялось тем, что Чешуйник отобрал у меня ружье и хранил его в норе, а мне даже заглянуть туда ни разу не удалось: по возвращении из поездок меня всегда ждала цепь. Я пытался прибегнуть к заклинаниям и неизменно убеждался, что они бессильны; я призывал на помощь магию огеде, но Чешуйник оставался бодрым и подвижным.
Время тянулось мучительно медленно, и только через два дня удалось мне наконец осознать свою ошибку. Я полагался на магию, а у Господа нашего помощи не просил, забыв, что он творец и хозяин всего сущего на земле. И вот, когда настал третий день моей тяжкой неволи, я воззвал к Великому Творцу.
– Господь неба и земли, – с мольбою воскликнул я, – Владыка жизни и Хранитель смерти, сжалься надо мной! Избавь меня от моего мучителя, не допусти, чтоб он съел меня и превратил мой череп в чашу для вина! Спаси от лютой смерти и не посылай меня на небо, ибо мне многое надо завершить здесь, на земле! Пусть служители Шанго служат Шанго – в конце концов они вознесут молитвы Тебе! Пусть ряженые поклоняются устроителю маскарада – в конце концов она склонятся перед Тобой! Пусть курятся ритуальным дымом жертвенники Ойи – в конце концов священная жертва будет принесена Тебе! Для мусульман Ты – Анаби, для христиан – Спаситель, приди же мне на помощь, о Великий Властелин, ибо у меня не хватает сил для борьбы за освобождение из неволи!
Так взмолился я и предал судьбу свою в руки Господа. А наутро, когда Чешуйник вынес мне из норы сырого ямсу, бог надоумил меня обратиться к нему с коварным вопросом.
– Не разгневайся, о хозяин, – сказал я, – и ответь мне, почему ты никогда не жаришь ямс перед трапезой?
Чешуйник недоуменно воззрился на меня с разинутым от изумления ртом и ответил, что даже не слышал о жареном ямсе. Он поинтересовался, не умею ли я по случайности жарить яме, и, услышав, что умею, повелел мне показать ему, как это делается. Сняв с меня цепь, он впервые за три дня не взгромоздился мне на спину, и я быстро собрал немного сухих веток для костра, разжег огонь, зажарил несколько ломтиков ямса и дал отведать их Чешуйнику. Они так ему понравились, что он едва не проглотил за трапезой собственный язык, а поев, принялся с интересом расспрашивать меня о разных разностях.
Отвечая на его вопросы, я как бы ненароком упомянул про ружье, и он спросил меня, зачем оно мне нужно. Я сказал, что для удовольствия и утоления жажды, ибо если, мол, засунуть ружейный ствол в рот и нажать на особый крючочек, то из ствола польется удивительная вода, хлебнув которой можно потом не пить семь дней подряд. Едва Чешуйник. услышал про удивительную воду, он торопливо унырнул в нору, потом поспешно вылез из нее, волоча ружье, сунул ствол в рот и попросил меня нажать на «крючочек». Я не заставил себя упрашивать, и Чешуйник разделил судьбу шакала-ротозея, про которого рассказывается в древнем предании: «Как шакал к праотцам попал? Разинул пасть, скорпион туда – шасть, и отправился к праотцам шакал». Только у Чешуйника еще и череп разнесло, так что праотцы его, наверно, даже не узнали.
Радоваться мне, впрочем, было рано, ибо я решительно не знал, где нахожусь. Однако и горевать попусту мне несвойственно, поэтому, отправив Чешуйника к праотцам, я первым делом исследовал его пещеру, в которой были собраны, как оказалось, несметные богатства – сеги, или коралловые бусы, драгоценные кушаки, дорогие ткани вроде бархата и вытканных на севере однотонных шелков, искусно изготовленные шапки и цельнозолотые короны с бисерными подвесками, дабы скрывать лицо короля от простых смертных во время торжественных церемоний. А клубней ямса хранилось у Чешуйника несчитано, и они весьма аппетитно похрустывали, когда я обжарил их на костре и наелся до полнейшего удовольствия. Подкрепив трапезой силы, я собрал самые драгоценные запасы из кладовой Чешуйника и отправился на розыски дороги к дому. Куда бы я, однако, ни сворачивал, пальмовые заросли теснились вокруг все гуще, и вскоре у.меня закружилась голова, ибо я начал бродить по лесу кругами, окончательно и бесповоротно заплутавшись.
Превосходно зная, что главное в пути – не падать духом, я упорно продолжал поиски дороги, и настойчивость моя была «вознаграждена: уловив приглушенный расстоянием гул барабанов, я пошел туда, откуда он слышался, и вскоре моему взгляду открылся город, где по всем признакам жили гомиды. Приблизившись, я обнаружил, что горожане-гомиды точь-в-точь похожи на людей, а их нарядная и дорогая одежда напоминает радужное оперенье райских птиц. В тот день Наследный Принц устроил пышное празднество, и весь народ собрался на Базарной площади; туда же доставили королевский трон, и король милостиво наблюдал за своими подданными, которые плясали вокруг Наследного Принца, гарцевавшего в центре их круга на белом коне. Поначалу увлеченные плясками горожане не замечали меня, но от внимательного взгляда короля мое появление не укрылось, и он повелел кому-то из своих слуг доставить меня к его трону. Когда я подошел и понял, что передо мною король, я распростерся на земле ничком, посыпал голову пылью и возгласил подобающее случаю приветствие.
Выслушав меня, король приказал мне подняться и промолвил: – Многие племена гомидов ненавидят людей. Они пугают их днем и преследуют, чтобы устрашить, по ночам; они с презрением глумятся над ними и поносят их обычаи; однако я отношусь к сынам человеческим уважительно и по-дружески, ибо мне давно уже известна их мудрая добродетель. Оставь же возле моего трона свои походные принадлежности, чело век, и прими участие в нашем празднестве.
Меня очень обрадовала столь милостивая встреча, и, присев неподалеку от знатных зрителей, я прислушался к музыке барабанов. Музыка эта была, как вскоре стало мне ясно, не слишком искусной, и я попросил у короля позволения сыграть на одном из праздничных барабанов. Король подозвал предводителя музыкантов и, когда тот передал мне свой ганган, повелел остальным барабанщикам отдохнуть, чтобы я мог явить собравшимся мое искусство.
А надобно сказать вам, дорогие друзья, что в детстве, если отец мой отправлялся на охоту без меня, я сопровождал в путешествиях нашего родича, который был профессиональным барабанщиком. Получив от предводителя барабан, я принялся выбивать танцевальную дробь, и гомиды пустились в пляс, поглядывая на меня с радостным уважением. А плясать местные гомиды умели превосходно – их пляски напоминали вешние вспархивания легкокрылых бабочек. Все звонче, раскатистей звучал мой барабан, и вскоре не выдержал сам король: он сошел с трона и тоже пустился в пляс. Я самозабвенно расплескивал над Базарной площадью барабанные трели, и они, словно певучие морские волны, захлестывали неистовых плясунов. Празднество длилось до вечера, а когда гомиды наконец утомились, Король призвал меня в свой дворец и на славу угостил. После трапезы он подарил мне просторный дом со слугами и прислужницами, наказав мне жить в их городе на правах гомида по рождению;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18