Подождал немного, чуть дыша. Окно тихонько отворилось, и в нем показалась сама госпожа Ленка, протянула красивую голую руку и дала мне ключ.Я растерялся, не пойму, к чему бы это, а она шепчет:— Это ключ от коридора, но смотри, иди на цыпочках, в другой комнате сегодня спит свекровь.Я взял ключ и только раскрыл рот, чтобы ответить, как она уже закрыла окно. Тогда лишь я сообразил, что случилось чудо. Господи, думаю, чего же лучшего желать: сама дала ключ! Если открою и войду, опять же это получается не разбой.Вошел я себе спокойно во двор, не спеша отпер дверь в коридор, запер ее изнутри, а потом, уже зная, где спальня, направился на цыпочках прямо туда. Едва я вошел в спальню, как госпожа Ленка с кровати шепчет:«Не зажигай свечу, свекровь заметит. Раздевайся в темноте и ложись!»Я было задумался, как быть, а потом решил послушаться — разделся в темноте и лег…Она обняла меня крепко, поцеловала и стала шептать:«Подумай только, муж привел сегодня свою мать, чтобы она спала со мной, хотя прежде никогда этого не делал. Наверно, думает, она меня стеречь будет. Уж если он сам меня не устерег, эта старушенция и подавно не устережет!»Я молчу, боюсь рот раскрыть.«Я тебе потому и написала, чтоб ты попозже пришел. Когда бабка покрепче уснет».И опять стала целовать и ласкать меня, а я… как вам сказать… я тоже не оставил ее без ласки.Только когда кончились ласки да поцелуи, она вдруг вспомнила и говорит:«Что такое, где же твои усы?»А я тогда был молодой, усов еще не отрастил.«Не было у меня никаких усов», — отвечаю.«Как не было, что с тобой, Йован?»«Меня зовут не Йован».«Йован!»«Ей-богу, сударыня, я правду говорю. Меня зовут Риста».«Йован!» — пискнула она и отодвинулась подальше.«Нет, не Йован, а Риста!»Тут она как ошпаренная хватает коробок со спичками, зажигает одну, подносит к моему лицу и, увидев совершенно незнакомого человека, задувает спичку и хочет завизжать, но не может то ли от страха, то ли боясь разбудить свекровь, потом зарывается головой в подушку и начинает плакать.«Послушай, сударыня, не плачь, сядь лучше, и поговорим», — спокойно убеждаю ее я.Но она даже головы не поворачивает, плачет.«Ну, ладно, говорю, хочешь плакать, плачь, а я повернусь и буду себе спать. Утром ты меня попросишь чтобы я ушел, а я не уйду. Мне и здесь хорошо, лучше быть не может».Бедная женщина сама видит, что так и будет, перестает плакать, поворачивается ко мне и извиняется:«Простите, пожалуйста, это ошибка».«Ничего, ничего, говорю, вы меня тоже простите!»«Пожалуйста. Но я опозорилась, вы посторонний человек…»«Разве вы ждали мужа, а не постороннего человека?»«Вы правы, — говорит она едва слышно, — но это мой друг детства. Ах, какой ужас, какой ужас… Скажите, пожалуйста, а с кем я имела честь… кто вы?»«Видите ли, сударыня, для вас важнее не кто я, а чем я занимаюсь?»«Чем?»«Признаюсь вам откровенно, я вор».Бедная женщина поперхнулась, а потом разразилась слезами и, уткнувшись головой в подушку, дрожала, как раненая лань.Я позволил ей немного поплакать, чтобы у нее прошел страх, а потом тихо и спокойно сказал:«Не бойтесь, я человек мирный и добрый, разве что вот деньги люблю».«У меня нет, нет, нет денег», — пищала она, не отрывая головы от подушки.«Как нет? Есть у вас деньги. В ящике стола!»Она вздрогнула.«Я позову на помощь!»«Пожалуйста, — любезно соглашаюсь я, — зовите! Придет ваша свекровь, и я признаюсь ей, что вы меня весьма горячо целовали и ласкали. А почему бы мне и не признаться? Признание всегда служит смягчающим обстоятельством».Увидев, что куда ни кинь, все клин, госпожа Ленка села на постели. Ну, а раз дама сидит, лежать невежливо. Я сел тоже, и так, сидя «неглиже» на кровати, мы продолжали разговор.«Ладно, говорите, чего вы хотите?» — решительно сказала она.«Ничего особенного, деньги из ящика стола!»«Я не могу их вам дать, это значило бы обокрасть собственного мужа».«Господи, а разве вы только что не обокрали его, пустив меня в постель?»Она снова расплакалась и, наверно, плакала бы долго, если бы в другой комнате не заворочалась в кровати свекровь. Госпожа Ленка тотчас закрыла мне рот рукой.«Тсс!»«Я охотно помолчу, но пора бы уже нам кончить торговаться».«Тсс!» — снова зашипела она и замерла как мертвая. Замолчал и я, а когда мы решили, что бабка уснула, разговор продолжился.Госпожа Ленка умоляла и заклинала меня не трогать тех денег, обещала наконец всякий раз, когда мне потребуется, давать двадцать — тридцать динаров.Сказать вам по совести, я разжалобился и уступил.«А вы и сегодня дадите мне двадцать — тридцать динаров?» — спросил я.«Я дам вам пятьдесят».«Ладно, договорились, и спасибо вам за то, что вы меня так хорошо приняли и угостили».«Еще один вопрос. Вы честный человек?» — спросила она.«Что за вопрос, конечно!»«Умоляю вас, никому и никогда не рассказывайте о том, что случилось, иначе я покончу с собой».«Вам не придется с собой кончать — вы должны давать мне деньги, когда потребуется. Я никому не расскажу, будьте уверены».Я оделся, получил пятьдесят динаров и ушел тем же путем, каким пришел. На прощанье она мне сказала:«Знаете, а вы честный вор!»«О, вы мне льстите», — ответил я и хотел еще раз ее поцеловать, но она упросила меня не делать этого.«Хватит, — сказала она. — Сколько можно?»— Вот так я провел ту ночь, — закончил свою повесть полицейский Риста. — А потом всякий раз, когда мне нужны были деньги, я их получал. Она пробовала переезжать с квартиры на квартиру, но я всегда находил ее.Только год спустя я потерял ее из виду.Полицейский Риста замолчал, часы отзвонили ровно полночь. Староста постучал по столу, подзывая сонного кельнера, чтобы расплатиться. Полицейский Риста потянулся и ушел, еще раз пообещав прийти завтра утром и отвести их к адвокату. Староста с лавочником тоже пошли в свой номер, шепотом делясь впечатлениями об удивительном случае, который им только что рассказал Риста. ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ. Контора адвоката Фичи На краю некоего города, как и на краю всякого другого нашего городка, будь он некий или совершенно определенный, находятся трактиры; грязные трактиры с обширными дворами, в которых всегда стоят крестьянские телеги, а волы, привязанные к ярмам, жуют раскиданное под ними сено. В этих трактирах всегда полно крестьян, возвращающихся с базара и заглянувших сюда выпить стаканчик-другой или подождать своих, чтобы вместе ехать домой.В одном из таких трактиров, который носит гордое имя «Народная гостиница Националь», в отдельной комнате располагалась контора адвоката Фичи. В контору проходили из трактира через стеклянные двери, сквозь которые, несмотря на отсутствие занавесок, увидеть что-либо было невозможно: за долгие годы мухи, трудясь, как пчелы, усеяли их точками так густо, что и самая плотная занавеска не могла бы служить лучше.Трактир был как трактир, он ничем не отличался от других. Зеркало в когда-то голубой оправе, картины: князь Михайло, сцена охоты, расстрел Максимилиана и прочие изображения, которые фигурируют в рассказах наших прозаиков, когда им доводится описывать второразрядный трактир.Фичина контора — тесная комнатка, набитая, как улей. Тут прежде всего адвокатский стол, обычный трактирный стол, застеленный несколькими газетами. На столе бумаги, старый деревянный письменный прибор, залитый чернилами; несколько ручек, до половины измазанных чернилами; замасленная книжонка без обложки; истерзанный календарь без обложки и, наконец, какой-то кодекс тоже без обложки и многих страниц, которые Фиче, наверно, не нужны, поскольку его клиенты уверены, что он «знает законы, как свои пять пальцев».Правда, он не получил образования. Прежде он был учеником портного, потом несколько лет ходил в чиновниках-практикантах, потом был маклером на рынке и теперь вот адвокат. Зато не всякий справится с делом так, как он. Он и в общину сбегает, и в уездную канцелярию; напишет он и кляузу, и жалобу, и все, что хочешь. А кроме того, если надо кому что купить или продать, он и в этом поможет; захочешь сделку расторгнуть, он и тут посодействует. И что самое главное, он никакого дела не чурается: купит шкуры, поможет сбыть старые хомуты, наймет прислугу, если захочешь, даже кур тебе купит на рынке. Он готов оказать любую услугу, любое дело провернуть, но своим подлинным призванием считает адвокатскую практику — этим занятием он гордится и считает его своей профессией.В сущности, он в жизни своей не вел ни одного процесса, но в архивах уездной канцелярии и окружного управления, как и в архивах общинных судов, хранится чудовищное количество бумаг, кляуз и жалоб, написанных его рукой, и притом ни одна не написана просто, а в манере статей каких-нибудь кодексов или законов.А как прекрасно он знал все статьи! Придет к нему крестьянин со своей бедой, он слушает его, слушает и бормочет статьи, которые имеют отношение к данному случаю.— Был я, — говорит крестьянин, — должен своему соседу Миловану семьдесят два гроша…— Статья сто четырнадцатая! — бормочет Фича.— Ты что говоришь?— Ничего, ничего, — отвечает Фича. — Я вспоминаю нужные статьи. Продолжай!— Был я, говорю, должен ему семьдесят два гроша, до юрьева дня взял.— Триста шестнадцатая, — бормочет Фича.— А получилось так, — продолжает крестьянин, — что я продал корову и возвратил Миловану деньги за месяц до срока.— Сорок шестая, бэ!…— Я думал, рассчитались мы с ним, как положено. Я и процент уплатил, и гербовый сбор, и все…— Сорок шестая, а.— А он возьми и стань требовать с меня процент до самого юрьева дня, потому как, говорит, уговор такой был.— Двести пятая, двести шестая и двести седьмая.— Ну, что ты скажешь? — спрашивает крестьянин, уставившись на Фичу.— Да что же тебе сказать, дорогой ты мой, — говорит, потирая руки, Фича, — дело это ни с формальной, ни с законной точки зрения не простое. Простое дело, дорогой мой, потому и называется простым, что опирается на одну статью закона и легко решается. Правда, иной раз не сразу угадаешь, что это за статья, но, как только угадаешь, тогда, дорогой мой, ты и сам можешь вести процесс, без помощи адвоката.— Верно, — говорит крестьянин, не спуская с Фичи глаз и удивляясь как его знаниям, так и его откровенности.— Однако, — продолжает Фича, — дело перестает быть простым, когда оно основывается более чем на одной соответствующей статье. Вот к твоему делу, например, относятся следующие статьи: сто четырнадцатая, триста шестнадцатая, сорок шестая, пункты а и бэ, двести пятая, двести шестая и двести седьмая.— Ну и ну! — удивляется крестьянин. — Сколько статей набирается из-за двадцати грошей. По мне, так их хватило бы на целый кувшин золотых дукатов.— Что поделаешь, дорогой мой, таков закон, таковы статьи. Это ведь не люди, не свидетели пришли в суд, а им говорят: хватит двоих, остальные пусть идут по домам. Так ведь?— Так, — соглашается крестьянин.— Вот видишь! Твое дело не простое, потому как большое искусство нужно, чтобы со столькими статьями управиться. Видишь ли, дорогой мой, статья триста шестнадцатая гласит: плати Миловану проценты до того дня, когда ты ему отдал деньги. А статья сорок шестая, бэ свое твердит: нечего выкручиваться, плати Миловану проценты до самого юрьева дня!— Послушай, — поразмыслив, говорит крестьянин, — эта триста шестнадцатая почестнее будет, не то что бэ, суди меня по ней, если можешь.— Да, но двести пятая говорит: не имеешь права судить только по одной статье, ты обязан всех нас позвать, все мы статьи честные и уважаемые, как родные сестры, все мы неразлучны ни в счастье, ни в беде.— Ох-хо-хо! — говорит крестьянин, почесывая затылок. — Ну хорошо, уважаемый Фича, что же ты мне посоветуешь делать?— Дорогой мой, это не я тебе посоветую, а закон; как закон посоветует, так и сделаешь!— Но что, скажи, пожалуйста?— Статья сорок шестая, а, гласит: если дело непростое, то иди к адвокату, заплати ему хорошо, не жалей, потому как иначе дороже выйдет.— Да я заплачу, уважаемый Фича. Разве я отказываюсь, но сколько?— Дорогой мой, за иск ты мне дашь четыре динара, и, разумеется, оплатишь другие расходы, сколько их там набежит.— Четыре динара! — испугался крестьянин. — Милован с меня требует ровно столько же.— Знаю, но ты ведь будешь отстаивать не четыре динара, а свою честь. Верно?— Э… верно.Так они договариваются. Фича берет четыре динара и начинает тяжбу за честь, и эта тяжба продолжается каких-нибудь месяцев шесть, требуя все новых и новых расходов, и у крестьянина, похоже, остается все меньше и меньше надежды заполучить обратно свою честь.Вот к этому самому адвокату Фиче и привел Риста на другой день батюшку, старосту и лавочника Йову, а за ребенком взялась присмотреть горничная, поскольку его уже не надо было прятать.Адвокат Фича только закончил покупку двух невыделанных овчин, как вошли новые клиенты. Риста коротко отрекомендовал их и пошел. В дверях он остановился и добавил:— Смотри, Фича, постарайся для них, они хорошие, почтенные люди. Избавить их от беды, все равно что мне поможешь.Батюшка, староста и Йова благодарно посмотрели вслед Ристе, а потом повернулись к Фиче.Фича стоит у своего стола и разглядывает их. Он малорослый, с крепкой шеей, лысоватый, с маленькими глазками. На нем весьма длинный выцветший сюртук и новые нанковые панталоны, еще ни разу не стиранные и потому словно картонные, — на всех сгибах видны жесткие складки; на ногах у него башмаки, которые, судя по их виду, смазывают салом, ваксы же они не видели уже несколько месяцев, каблуки искривились и сбились наружу. Словом, он производит впечатление доброго человека, который готов отдать ближнему все, что у него есть, хотя в действительности охотнее отнял бы у ближнего все, что есть у того.— Вы, значит, из Прелепницы? — начинает разговор Фича.— Да, — отвечает староста и рассказывает как о всех неприятностях, постигших село Прелепницу и связанных с дитятею общины, так и о решении уездного начальника.Во время его рассказа Фича упомянул четырнадцать различных статей из шести различных законов. Вспомнил он уголовный кодекс, гражданское право, закон о тарифах, закон о школах, потом закон о сельских кабаках и, наконец, закон об уездных и окружных дорогах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26