Катя слегка отодвинулась от медика и с возмущением посмотрела на его красные уши.— Вы твердо уверены, что здоровье могучий фактор?— Да.— С чем вас и поздравляю. Ну, до свиданья. Не провожайте меня.
— Не клюет! — грустно сообщил Журочка.— Да, уж у такого дурака, как ты, клюнет — держи карман! — сказал Дедушкин.— И говорить не хочет. Ушла, не провожайте, говорит…— А ты о чем с ней говорил?— О гигиене брака.— Здравствуйте! Ты бы еще поговорил с ней о двенадцатиперстной кишке… Так знай же, дурак, что не далее как вчера я лично присутствовал при споре, когда Пернатова с пеной у рта говорила о естественном подборе и браке ради потомства.— Ну?— Вот тебе и ну…
Был прелестный вечерний час, когда заря еще не погасла, а молочные звезды уже проявлялись на бледном небе. Огромная апельсинная луна медленно и нахально выползала из-за деревьев. В уединенной аллее сада было тихо.— Люди должны думать о своем потомстве, — хрипло говорил Журочка, — потому что потомство — это…— Могучий фактор? — грустно спросила Катя.— Да, именно могучий фактор. На основе естественного подбора мы в общем и целом можем обновить человечество. Был, например, такой случай, когда одна всемирная красавица предложила старому писателю Шоу вступить с ней в брак. «Я красива, — сказала она ему, — а вы умны. У нас должно быть отличное потомство»…— А вам известно, что ответил писатель красавице? — желчно спросила Катя.— Н-н-нет, а что?— Он ответил так: «Я боюсь, — сказал он, — что наши потомки наследуют мою красоту и ваш ум». Хороший вечерок сегодня выдался. Не правда ли? Я сегодня здорово повеселилась. До свиданья, Журочка. Кланяйтесь всемирной красавице. Быть может, она найдет в вас подходящего мужа.Катя быстро смахнула слезинку с бледной щеки и исчезла за поворотом аллеи.
— Не понимаю, чего ей еще нужно? — горестно воскликнул Журочка, сжимая руками голову. — Уж, кажется, целую лекцию ей прочел. Ни разу не запнулся. А она… это самое… «Кланяйтесь, говорит, всемирной красавице…» А сама… плачет.— С таким дураком, как ты, поплачешь, — сказал Дедушкин, зевая, — знаешь ли, дурья голова, почему она плакала? Плакала она, брат, потому, что сегодня я заметил у нее книжку Коллонтай «Любовь пчел трудовых», а ты ей всякую чепуху порол об обновлении потомства…— Как? Ты сам видел? Читала?Лопни мои глаза.— Тогда прощай, Дедушкин. Побегу в библиотеку…Лодка тихо скользнула от берега и закачалась в лунной ряби. Катя села у руля. Журочка взялся за весла. Некоторое время ехали молча. Медик проглотил слюну и сказал:— Что такое брак? Брак это есть отрыжка старого быта. Человечеству грозит опасность задохнуться в тяжелой атмосфере семейного очага. Любовь, связанная узами загса…— Причаливайте! — сухо приказала Катя. — Мне пора домой.— Нужно срывать цветы, — бормотал Журочка, послушно гребя к берегу, — долой… это самое… цепи, которые…— Прощайте, Журочка, — твердо сказала Катя, — и, пожалуйста, никогда не зовите меня с собой гулять. Не пойду. Идите домой и займитесь вопросами брака среди туземцев Австралии и Океании. Почерпнутые сведения сообщите мне письменно с указанием источников, ха-ха-ха…И Катя убежала, почему-то закрывая лицо платком.— Н-ничего не понимаю… — прошептал Журочка, растерянно оглядываясь по сторонам.И Журочка увидел… Что он увидел — описывать нечего, ибо это было описано миллионы раз. Журочка увидел перспективу сияющего многоточья ночных фонарей на реке. Увидел небо. Увидел луну и звезды. Журочка в первый раз в жизни увидел весну. И Журочка понял все.— Черт возьми! — воскликнул он, бросаясь догонять Катю. — Еще не все потеряно!— Пернатова, — пробормотал он, задыхаясь, — слушайте, Пернатова… Я… это самое… долой гигиену… К черту естественный подбор… Я… плевать хотел на это — как его… цепи очага… Я… Пернатова, я вас люблю, Пернатова!.. Хотите ли вы на мне жениться?.. И потом я хочу вас поцеловать… Можно?Так они и сделали. Поцеловались.
1927 Весельчак Почему, вспоминая о нем, я чувствую, как горло пересыхает о г злости, по животу пробегают холодные противные мурашки и появляется одно неистовое, жгучее, безудержное желание — бить.Ведь он не сделал мне ничего дурного. А вот подите!..
— Ваш папа случайно не был стекольщиком? — раздался сзади меня тусклый голос.Я оторвал взгляд от уличной сценки, которую с интересом наблюдал, и оглянулся. За мной стоял рыжеусый человек с оловянными глазами, в драповом пальто, каракулевой шляпе с лентой и больших хозяйственных калошах.— Нет, — сказал я, — мой папа не был стекольщиком, но я тем не менее не люблю дурацких затасканных как мир острот. Если я вам мешаю, так и скажите: «Вы, мол, мне мешаете смотреть, отойдите».— Не всякая пустота прозрачна! — сказал рыжеусый.И вдруг его усы задергались, оловяшки сделались совершенно круглыми, рот раскрылся, и рыжеусый затрясся от еле сдерживаемого смеха.— Знаете ли вы, — промолвил я с досадой, — что этой остротой последовательно пользовались все пошляки, начиная с царя Гороха. И я не привык…— Не беда, — возразил рыжеусый, — потерпите сорок лет, а там привыкнете.Я с отвращением отвернулся.
Через несколько дней, когда я сидел у знакомых и пил чай, в комнату вошел человек, в котором я без труда узнал рыжеусого.— А, — воскликнул хозяин, — здравствуй, Никанор.— Наше вам с кисточкой! — сказал рыжеусый, расшаркиваясь.— Познакомьтесь. Это мой старый друг, Никанор Павлович.— Очень приятно, — любезно улыбнулся я, — мы, кажется, однажды встречались.— Гора с горой, как говорится, не сходится, — сказал Никанор, — а человек с человеком… хе-хе…— Хочешь чаю, Никанор? — предложил хозяин.— Нет, спасибо, я уже отчаялся.— Он у нас первый весельчак, — нервно сказал хозяин, похлопывая Никанора по плечу. — Зубастый. Так и режет.— Ну уж и весельчак, — потупился Никанор, — так. Середка на половинку.— Ну, Никанор, ты все-таки выпей чаю. Ведь ты любишь. Вприкуску.— Вприглядку, — сказал Никанор вяло.— Ну так выпей рюмочку вина.— Бувайте здоровеньки, как говорят хохлы.Никанор налил стаканчик, щелкнул языком и выпил.— Дай боже, чтоб завтра тоже! — сказал он, вытирая усы.Я почувствовал беспричинную злобу. Мне захотелось вскрыть этого человека, как арбуз. Захотелось узнать, о чем он думает, чем живет, что делает. Захотелось узнать, есть ли у него что-нибудь там, за рыжими усами и оловянными глазами.— Скажите, — спросил я, — как вы смотрите на новый закон о браке?Никанор тоскливо заерзал на стуле и сказал:— С точки зрения трамвайного сообщения.Чтобы успокоиться, я заговорил с хозяином. Стали обсуждать достоинства и недостатки очередной выставки картин. Разговор не клеился. Фигура Никанора, уныло торчащая за столом, убивала малейшее проявление мысли.— Не скажите, — заметил хозяин, — Серобаба — художник большой силы.— Художник от слова худо, — сказал Никанор, раскрыв рыжую пасть, — xe-xte… Разрешите папиросочку, люблю, знаете ли, папиросы фабрики Чужаго…Никанор оживился и порозовел. Он почувствовал себя душой общества.— Есть такой анекдот. Приходит один человек к другому и говорит: «Чик». Это значит — честь имею кланяться. А другой ему говорит: «Пс» — прошу садиться… Хо-хо-хо… А знаете последнюю армянскую загадку?.. Зеленый, длинный, висит в гостиной и пищит?Я закрыл глаза.— Не знаете?.. Хе-хе… Ну так вот… Селедка. Зеленая, потому что покрасили, висит, потому что повесили, а в гостиной, чтоб трудней было отгадать.Открыв глаза, я увидел, что Никанор корчится от приступов здорового, жизнерадостного смеха. Хозяин был бледен.— Нет, — сказал я жестко. — Длинное и зеленое — это не селедка. Это — машинка для снимания сапог.Никанор замер с раскрытым ртом и уставился на меня.— Н-нет, — пробормотал он, — это селедка… Я знаю наверное!— Нет, машинка.— Селедка!— Машинка!— Селедка, — плачущим голосом сказал Никанор, — ей-богу же, селедка.— Машинка! — промолвил я ледяным тоном.— Но почему же? Почему?— Так. Машинка.Никанор забегал по комнате.— Почему же она зеленая? — воскликнул он, ломая руки.— Потому что покрасили.— А почему висит?— Потому что повесили.— А… это самое… в гостиной… Почему в гостиной?— Чтоб труднее было отгадать.Никанор в изнеможении опустился на стул. Его внутренний мир был разгромлен. Жизнь потеряла смысл. Усы Никанора опустились. Оловяшки потускнели.— Что такое два конца, два кольца, а посредине гвоздик? — спросил я в упор, скрежеща зубами. — Ну, говори?..— Н-н-ножницы! — простонал Никанор.— Эх ты, дурак! — сказал я с сожалением. — Не знаешь таких пустяков. Это не ножницы, а пожарная каланча. Не спрашивай меня, Никанор, причину столь странного утверждения. Тебе ее все равно не понять. Ты глуп. Ты глуп даже с точки зрения трамвайного сообщения, не говоря уже о таких необычных для тебя точках, как точка зрения театрального представления или приятного времяпрепровождения. Мозг у тебя, Никанор, отсутствует совершенно. У тебя нет мозга, даже фабрики Чужаго. И я с уверенностью могу сказать, что твой бедный папа был стекольщиком, потому что такой прозрачной башки, как у тебя, я не видел еще ни разу в жизни. Но ты, друг Никаноша, не печалься. Пройдет каких-нибудь сорок лет, и ты привыкнешь. Кстати, известно ли тебе, что такое «Пв», «Икчм» и «Иятрп»?.. Не известно? Ага!.. А это значит: Пошел вон! Иди к чертовой матери! Иначе я тебе ребра переломаю!!!
Больше я Никанора не встречал. И очень рад. Потому что, потому что… я за себя не ручаюсь!..
1927 Рассказ об одном солнце Когда начальник входил в статистический отдел, Козлодоеву казалось, что затхлая и унылая, как перелицованные штаны, канцелярская комната светлеет, становится огромной и ослепительно зеркальной. Козлодоев низко склонялся к своим таблицам и усердно скрипел пером, боясь взглянуть в сторону солнечного начальника, боясь вздохнуть или, упаси бог, чихнуть.На самом же деле начальник походил на солнце столько же, сколько окурок махорочной цигарки походит на кровного рысака или пустая баночка от гуталина на Румянцевский музей.Начальник был довольно паршивеньким желчным мужчиной лет сорока, с преждевременными мешочками под глазами, с табачными усами и зловредным пятнистым носом. Так начальника и называли в управлении — Нос.«Тише, Нос идет!» или — «Идите доложите Носу, как он скажет».Короче говоря — Козлодоев был типичным подхалимом-середнячком, и каким бы ни был его начальник — толстым, как графинчик с водкой, или худым, как старый уличный кот, — Козлодоеву он всегда казался сияющим и бестелесным.— Товарищ Козлодоев, — дразнили сослуживцы, — идите скорее. Нос зовет.Козлодоев бледнел и начинал мелко дрожать.— Врете вы, товарищи, — говорил он, чувствуя, что его душа покидает теплое насиженное местечко между печенью и желудком и в панике перебирается в холодную и неуютную пятку, — врете вы. Нос даже не знает о моем существовании.— Вот вам и не знает. Позвал только что начканца и как гаркнет: «Позвать сюда Козлодоева», что начканц с перепугу стал подмигивать глазом.— Не может этого быть! — шептал Козлодоев трясущимися губами.— Ну, ну, пошутили. Экий вы какой… Уже и перепугался.
Однажды в прескверный дождливый вечер Козлодоев пошел в театр. Весь первый акт он просидел, приятно улыбаясь, в амфитеатре, а в антракте пошел покурить и увидел в курительной комнате начальника. Нос мыкался из угла в угол и курил папиросу.«Курит, — подумал Козлодоев с молитвенным ужасом, — ей-богу, курит. Папиросу».Козлодоев привычно задрожал, отошел в сторонку и с умилением принялся наблюдать за действиями Носа. Нос стал проталкиваться к урне.— Позвольте пройти, — сказал он какому-то высокому молодому человеку.— Ай-яй-яй! — ахнул Козлодоев. — У молокососа пройти просит!— Толкаются тут всякие! — недружелюбно сказал юноша, глядя на Носа сверху вниз. — Не видите, гражданин, дама стоит, а вы прете, как на пожар!..Козлодоев покачнулся, вдвинул голову в плечи и зажмурился. Сердце его усиленно забилось. Он не сомневался, что несколько ближайших секунд принесут грубому молодцу гибель, что весь театр бросится сейчас вот на юношу и растопчет его в порошок, а Нос будет стоять, заложив руку за борт ослепительного пиджака, и тихо говорить: «Не убивайте этого наглого отрока до смерти. Он еще молод и заслуживает снисхождения».Козлодоев открыл глаза.Hoc стоял возле молодого человека.— Извините, — сказал Нос, — мне только окурочек бросить.— То-то, — снисходительно ответил юноша, — окурочек, окурочек, а сам толкается.— Пардон-с. Не заметил.— То-то, не заметил.Нос подобострастно улыбнулся, бросил окурок и пошел в зал. Козлодоев, осторожно пробираясь в толпе, последовал за ним.«Боже, боже, — думал Козлодоев, глядя, как Носу наступают на ноги и не обращают на него ни малейшего внимания, — что случилось? Что произошло?»Весь спектакль Козлодоев томился, будучи не в силах постигнуть причины столь низкого падения радужного начальника.Как только занавес начал опускаться, зрители, аплодируя на ходу и огрызаясь друг на друга, бросились к выходу. Пьеса была забыта. Все были обуреваемы одним неистовым желанием — достать калоши.Маленький, плюгавый Нос в изгибе лестницы попал в водоворот и был притиснут к стене.— Проходите! — рычали Носу.— Стал как истукан и стоит!— Эй, вы! Не крутитесь под ногами!.. Ч-черт!Когда растерзанный и багровый Нос пробился к вешалке, его ожидали еще большие мучения. Развевающиеся полы пальто хлопали его по лицу, грязные калоши плавно скользили по уху, а публика обливала его обильными потоками грязных, циничных ругательств.Козлодоев потерял способность соображать. Он не замечал, что ему самому наступают на ноги, мажут калошами по лицу и ругают на чем свет стоит. Он понимал лишь, что произошло нечто страшное, неожиданное, чудовищное. Начальник перестал озарять собою окружающее, потерял свой блеск. Сияющий, ослепительный Нос померк.«Что случилось? — мучительно думал Козлодоев. — В чем дело?» — и не находил ответа.Всю ночь Козлодоев не сомкнул глаз. А когда серый, как статистическая таблица, рассвет заглянул в его комнату, он понял. Конечно, Нос снят с должности и уже больше не начальник, а самый обыкновенный, глубоко смертный гражданин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17