На лице ее выражение напряженного страха и преданности.— Подымите сторы, — говорит мадам Белополякина. — Да подождите, не топайте ногами, как лошадь. Сначала уберите посуду. Да не гремите вы подносом… Гос-споди, несчастье мое… Подождите, говорят вам! Поставьте посуду на место.Нюра повинуется.— На рынке были?— Были, — отвечает Нюра.— Принесите сдачу. Да погодите, господи, горе мое, куда вы уходите?.. Сначала посчитаем. Сколько я вам вчера дала? Пять рублей?— Пять.— Что же вы купили?Нюра привычно загибает шершавый, как наждачная бумага, указательный палец. Начинается самое мучительное — утренние расчеты.— Да погодите вы, гос-споди, не болбочите, как индюшка, ничего понять нельзя. Так, значит, мясо один рубль шестьдесят копеек, да двенадцать копеек лук — один рубль восемьдесят две копейки, да один рубль девяносто копеек масло — будет два рубля девяносто копеек. Что вы еще брали? Телятину? Телятина — девяносто? Значит, два девяносто да девяносто будет три рубля девяносто копеек. Да тридцать восемь копеек подсолнечное… Сколько же это будет? Три рубля девяносто копеек и тридцать восемь копеек — четыре рубля тридцать восемь копеек. Все?— Все, — говорит Нюра и вздыхает. — Больше ничего не брали.— Значит, — высчитывает мадам Белополякина, хмуря жирный лобик, — я вам дала пять рублей, а вы истратили четыре рубля тридцать восемь копеек. Значит, сдачи — пятьдесят восемь копеек. Давайте дены и и принесите мой ридикюль. Он там, под кофточкой… Что же вы стоите, как лошадь? Вам говорят!Но Нюра не двигается с места. Она ошеломленно смотрит на стенку, оклеенную прекрасными розовыми обоями со следами раздавленных клопов.— У меня гривенник сдачи, — произносит она, с трудом шевеля губами.— Гос-споди! — восклицает мадам Белополякина. — У нее гривенник сдачи! Откуда же гривенник, когда должно быть пятьдесят восемь. Вы что покупали?..Счеты возобновляются.— Телятина — девяносто, — считает Белополякина, — да мясо рубль шестьдесят, итого — два девяносто. Да рубль девяносто масло. Будет четыре девяносто. Да тридцать восемь копеек подсолнечное — пять тридцать восемь. Да двенадцать копеек лук — пять сорок восемь… Погодите! Сколько я вам давала? Пять? А вы истратили пять сорок восемь… Как же вы могли истратить пять сорок восемь, если я вам дала пять? Ну, ладно. Потом сосчитаемся. Горе мое!.. Заберите грязную посуду и давайте чай!И мадам Белополякина вытаскивает из-под одеяла пухлые волосатые ноги.
Трудно приходится интеллигентной женщине в наше суровое время.Мадам Белополякина часто жалуется на жизнь. Она — женщина интеллигентная. Она — тонкий, нежный организм, который не выносит нынешних треволнений и лишений. Заграничных модных журналов не докупишься. В наших, советских — сплошной ужас: вместо модных платьев — фотографии каких-то заводов и выкройки красных косынок. Приходится брать журналы на прочет, снимать с рисунков копии и платить за каждую копию шесть гривен.Муж мадам Белополякиной где-то служит, в каком-то научном учреждении. Зарабатывает мало — триста рублей. «Литературный кружок», где танцуют по пятницам и собираются безусловно «порядочные люди», хотят закрыть. Частников прижимают налогами. Половину знакомых выслали куда-то в Соловки. Жить становится труднее с каждым днем. Прислуга — дура, ничего не понимает. Прямо кошмар какой-то.
В шесть часов появляется муж, жадно обедает и заваливается спать.— Разбуди меня, кошечка, в восемь, — просит он. — Нужно на заседание.— Хорошо, котик, — говорит жена.Муж очень любит мадам Белополякину. Однако ей он надоел. Она охотно ушла бы от него. Но к кому? Ведь настоящих людей нету. Хорошо было бы выйти замуж за иностранца, уехать за границу, подальше от этой нехорошей, грубой страны. Но иностранец с честными намерениями не является. Иностранцы тоже хитрые. Норовят воспользоваться случаем и бросить.Вечером, выпроводив мужа, мадам Белополякина красит толстые потрескавшиеся губы, основательно пудрится и ждет гостей.Отдохнуть душой можно в обществе научного сотрудника, молодого человека Бориса Боберова.Борис Боберов — врун. Все, что он ни говорит, — все ложь. Врет он небрежно, неряшливо, путается. Но ему прощается все. Его ложь — святая ложь.— Здравствуйте, дорогая, — говорит он нежным голосом, целуя мадам Белополякину в пульс и подымая брови. — А у меня новость!— Не секрет? — кокетливо спрашивает Белополякина.— Что вы! Разве от вас могут быть какие-нибудь секреты! Впрочем, чепуха! Мне прислали из-за границы посылку.— Ах! Что вы говорите!— Представьте себе. Два английских костюма шевиотовых, пуловер, дюжину дамских шелковых чулок и потом… это… патефон «Электрода» с шестьюдесятью самыми модными пластинками.— Вы шутите! — стонет мадам Белополякина.— Нет, ей-богу. Я даже сам удивился. Сегодня утром получаю повестку с таможни. В повестке все вещи и перечислены.— Вероятно, огромная пошлина!— Пустяки! Рубля два-три. Два шестьдесят пять! Но я решил не брать.— Почему же, почему?!— Лень, знаете. Ехать куда-то в таможню. Волноваться. К чему?— Это безумие! — кричит мадам Белополякина. — Да я бы, я… Нет, вы серьезно?— Вполне. Но стоит ли об этом говорить. Ну посылка, ну патефон… Подумаешь!Мадам Белополякина долго не может успокоиться.Боберов напевает: У нас, на КубеТи-ри-рлм, ти-рл-рим… Ах, Куба! Ах, Гаити, Таити, Коломбо, Валенсия! Мадам Белополякина сейчас же, на месте, готова дать палец на отсечение, чтобы побывать под этими пальмами, увидеть это море и потанцевать чарльстон при свете Южного Креста.— Мне предлагают командировку в Париж, — говорит Боберов, зевая, — на восемь месяцев.— Да что вы говорите! Не может быть!— Ей-богу. На семь месяцев. Пятьсот долларов подъемных и по тысяче каждый месяц.— Когда же?— Да хоть завтра. Паспорт уже готов. А с визой чепуха — Константин Федорович позвонит по телефону Эрбету… В общем, все это чепуха!..— Голубчик… Боберов… Но ведь это… это… сон, волшебный сон! Боже! Ведь вы счастливец!— Ну, что вы, — морщится Боберов, — я хочу отказаться.— Вы не сделаете этого! — кричит Белополякина. — Ведь подумайте! Ведь Париж! Понимаете, Париж! Гос-споди! Берлин! Заграница!— Ну, Париж, ну, Берлин. Я не спорю, в такой поездке есть своеобразная прелесть. Но подумайте, дорогая, какие хлопоты! Носильщики! Такси! Гостиницы! Бр-р-р. При одной этой мысли у меня волосы встают дыбом.Мадам Белополякина не находит слов.— Да, совсем было забыл! — говорит Боберов. — Прямо умора. Коммерческий атташе одного знакомого посольства уезжает в годовой отпуск и предлагает мне на это время свой автомобиль, совершенна новый «ролс-ройс». Да я отказался.— Гаража нет? — спрашивает Белополякина, тяжело дыша.— Да нет. Гараж есть. И шофер есть. Но к чему мне автомобиль?— Как к чему? А ездить!— Э, дорогая! Какая это езда! Бензин воняет, трясет…
Ночью в постели мадам Белополякина грызет мужа. За бедность. За неумение устраиваться. За все.Муж фыркает, как лошадь. Но не возражает.Если бы ему рассказали, что жена его неграмотна, глупа, сварлива, неряшлива, что живет она в наши дни по ошибке — он ни за что бы не поверил.
1929 Энтузиаст — Вы не знакомы? Это наш первый говорун, краса и гордость наших скромных семейных вечеров. Инженер. И какой! Мы зовем его энтузиастом. Хотите познакомиться?С этими словами хозяин вечеринки указал мне на тощего гражданина в простых очках без оправы, который только что выпил рюмку водки и с гримасой отвращения пытался поймать вилкой скользкий грибок.— Еще бы! — сказал я. — Что может быть приятнее знакомства с энтузиастом. Ведь нынче в энтузиастах большая потребность.Нас познакомили.— Наобородко! — сказал инженер, проглотив грибок. — По имени и отчеству Иван Альбертович. Впрочем, не люблю я этих имен и отчеств. Подхалимством отдает. Не правда ли?— Пожалуй! — заметил я.— Вот видите! Вы со мной согласны? Гораздо лучше и приятнее называть мало знакомого человека по фамилии: товарищ Наобородко, а хорошо знакомого по имени: товарищ Иван. Верно?Я согласился и с этим.Через пять минут мы с инженером Наобородко уже вели задушевную дружескую беседу, как будто бы были знакомы по крайней мере лет десять.— Химия! — говорил Наобородко. — Великая вещь — химия! Сейчас, когда этому роду промышленности уделяется такое внимание, можно смело сказать, что химия — это наше будущее!— А вы разве химик? — спросил я. — Мне казалось…— Нет. По образованию я горняк, но служу в Химсиндикате. И, признаться, нисколько не жалею об этом. Известно ли вам, что без химии, черт распробери, не может обойтись ни одно производство! Химия — это… Нет, вы не знаете, что такое химия! — Лицо Наобородко осветилось восторженной улыбкой. — Я, видите ли, немножко энтузиаст химического дела, — скромно сказал он. — Сейчас мы заняты проектированием замечательного химического завода. И я весь горю этой работой. Но вам, вероятно, неинтересно слушать?— Что вы! Напротив!Мы проговорили с Наобородко весь вечер.— Называйте меня просто товарищем Иваном. Не люблю я этих мелкобуржуазных отчеств, — сказал Наобородко, прощаясь.«Да. Это человек, — думал я, возвращаясь домой. — С таким человеком наша химия будет процветать».— Не узнаете? Забурели?Я оглянулся. Предо мною стоял инженер Наобородко.— Ба! Товарищ Иван. Рад вас видеть! Знаете, наша первая встреча произвела на меня большое впечатление. Я всю ночь не спал. Так вы говорите, ни одно производство не обойдется?— Ни одно! — воскликнул Наобородко. — Во-первых, подвоз сырья. Во-вторых, вывоз продукции. Попробуйте обойдитесь!— Простите, я не совсем вас понимаю. При чем тут подвоз и вывоз?Наобородко расхохотался.— Да что вы ребенок, что ли? Ведь даже младенцу известно, что ни одно производство не может обойтись без железнодорожного транспорта!— Какого транспорта? Ведь вы говорили о Химсиндика…— Не произносите при мне этого слова. Оно мне противно. Склочники сидят там, вот кто! Я перешел в НКПС.— Но ведь неделю тому назад вы горели огнем энтузиазма. Вы проектировали…— Я и сейчас проектирую. Постройку Убого-Свидригайловской ветки. Ах, транспорт, транспорт! Транспорт — это… Нет, вы не знаете, что такое транспорт. Я, видите ли, немножко энтузиаст железнодорожного дела. Но вам, вероятно, неинтересно слушать?— Помилуйте, — пробормотал я, — что вы!..Я попрощался.Транспорт был в верных руках. Это было ясно.
Я встретил Наобородко в вагоне дачного поезда. Зимою, как известно, в дачных поездах народу мало, ехать скучно и всякая встреча радует.— Вы в Москву? — спросил я.— В нее. В матушку, — ответил он.— Пыхтите?Я загудел, подражая паровозу, и задвигал локтями.— Ого-го!Он радостно расхохотался.— Ну, как ваша ветка? — спросил я. — В огне энтузиа…— Вот вы шутите, — строго сказал он, — а я вам скажу совершенно серьезно. Вы срываете ветку, бросаете ее в огонь, она горит. Хорошо ли это?— Какой же негодяй позволит себе сжигать целую ветку?— Какой! Какой! Тысячи негодяев! Миллионы!Наобородко вскочил со скамейки и схватил меня за воротник пальто.— Рубят ветки! Рубят деревья! Жгут их, как варвары, как какие-то людоеды! И из-за чего. Из-за невежества. Ведь лесоистребление бессмысленно, жестоко, в то время когда есть такое чудесное топливо, как торф! Торф, торф! Знаете ли вы, что такое торф? Я проектирую сейчас грандиозные торфоразработки, которые…— А транспорт? — грустно спросил я. — Ведь вы же служили в НКПС?— Скопище бюрократов! — воскликнул он. — Бездушные люди! Не говорите мне о них. К тому же дикие склочники. Но вот Торфопром — это нечто потрясающее! Размах гигантский! Скоро ни один вид производства не сможет обойтись без торфа! Ведь торф — это…
Недавно я отправился в Древтрест для получения кредита на новую мебель. Я долго подписывал какие-то бумаги, расписывался в толстых книгах и бродил от стола к столу. Осталось поставить окончательную резолюцию.— К кому обратиться? — спросил я.— Идите в комнату номер шестнадцать. К товарищу Наобородко.Я пошел. В комнате № 16 никого не было.— Где же товарищ Наобородко? — спросил я у первого служащего.— Как? Разве его там нету?Служащий пошел вместе со мною. Комната была пуста.— Вот странно, — сказал служащий. — Он только сегодня утром поступил к нам в качестве заведующего отделом… Марья! Вы не видели товарища Наобородко?Курьерша остановилась.— Товарища Наобородко? — спросила она. — Это новенького-то?— Ну, да. Того, который кричал сегодня утром, что без мебели не может обойтись ни одно учреждение! Тощий такой, в очках!— А! Вы разве не знаете? Ведь он только что перешел в трест цветных металлов. С Федором Петровичем не поладил. За ним и машину трестовскую прислали!..
В этот же день вечером я встретил Наобородко в театре.— Кажется, на этот раз я не ошибусь, если скажу, что вы служите в тресте цветных металлов! — воскликнул я.— А вот и не угадали! — ответил он. — Я ушел от них. Гады. А служу я…В это время раздался третий звонок. Публика ринулась по местам. Боясь пропустить действие, побежал в зрительный зал и я.Свет погас. Дали рампу.Перед занавесом появился Наобородко.— Товарищи! — сказал он звучным голосом. — Театр — великая вещь! Сейчас, когда этому виду искусства уделяется такое внимание, я, как новый ди: ректор театра, не могу не сказать, что ни один вид промышленности не может обойтись без этого вида искусства. Я занят сейчас проектированием нового вида театрального действа и надеюсь, что все вы, представители советской общественности, рука об руку…Гром аплодисментов покрыл речь нового директора.
1929 Гослото Начало почти что из «Тараса Бульбы».— А! Иностранец! А ну, повернитесь-ка! Да-а. Это матерьял. Не то что наш. В Берлине покупали?— Да нет, помилуйте. Я в том самом костюме, в котором вы видели меня до отъезда за границу. Москвошвеевский костюм.— Рассказывайте!— Да ей-богу. Вот и марка. На боковом кармане.— И в самом деле. А галстук небось миланский?— Галстук с Петровки.— Рассказывайте.— Даю честное слово.— А ботинки?— Скороходовские.Добрый московский знакомый озадачен. Потом смотрит на меня долгим страдальческим взглядом и спрашивает:— Зачем же вы ездили?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17