Как-то ночью я проснулся смеясь, потому что мне приснилось, что я стою у входа в метро и раздаю прохожим счастливые билеты. Каждый день я навещал месье Соломона, чтобы знать, как он поправляется после своего восьмидесятипятилетия, - я ждал подходящий момент для своей последней человеческой починки. То я заставал его в кресле, обитом настоящей кожей, то за столом филателиста с лупой в глазу, то склоненным над коллекцией почтовых открыток, где речь шла о нежных поцелуях и заверениях в любви. Глаза его стали еще темнее, и в них было меньше всполохов, но я чувствовал, что внутри он не совсем погас и постепенно вновь обретал прежнее дыхание. Он мне сказал, что собирается продать свою коллекцию марок.
- Пришло время подумать о другом.
- Не надо думать о другом, месье Соломон. С вашей железной конституцией вам незачем об этом думать.
Мой ответ его позабавил, я видел, как у него в глазах вспыхнули искорки. Он стал барабанить пальцами по столу. Я всегда буду помнить его руки с длинными, тонкими, бледными пальцами, пальцами виртуоза, как говорится.
- Я всегда буду помнить ваши руки, месье Соломон.
Лицо его еще больше посветлело. Он любил, когда я говорил простые вещи, это приуменьшало важность сказанного.
- Ну и шутник же ты, Жанно.
- Да, я очень многим вам обязан, месье Соломон.
- Может, займусь чем-нибудь другим. С марками я уже сделал, что мог, подхожу к концу коллекции. Теперь меня искушают старинные изделия из слоновой кости…
Мы оба посмеялись.
- Я хотел поговорить с вами о мадемуазель Коре.
- Как она поживает? Я надеюсь, ты продолжаешь ею заниматься?
- Спасибо, месье Соломон, это мило с вашей стороны, что вы обо мне подумали. Всполохи в глазах снова появились. Ироническая вспышка, подобие улыбки пробежало по губам.
- Любопытно, как прошлое все больше оживает по мере того, как стареешь, - сказал он. - Я все больше о ней думаю.
На нем был костюм из светло-серой шерстяной фланели, черные ботинки, розовый галстук, удивительно быть таким элегантным один на один с собой. На столе лежала маленькая книжка, это был сборник стихов Жозе-Марии Эредиа, которые он все больше любил, потому что они тоже сильно постарели.
- Да, - сказал он, поймав мой взгляд. И он прочел наизусть:
Душа покинутой - его анжуйской неги - Руке сопутствует в ее звенящем беге, Когда тоской любви охвачена она;
Лицо его стало еще мягче.
И голос отдает ветрам неутомимым,
Чья ласка, может быть, помедлит над любимым…
Он помолчал, а потом сделал жест рукой.
- Это была другая эпоха, Жанно. Мир занимал меньше места. Да и оставалось его куда больше для личной печали, чем сегодня.
- Я думаю, что вы ведете себя с ней непростительно, месье Соломон. Вас распирало от злопамятства в течение тридцати пяти лет, срок немалый, теперь хватит. Это даже неэлегантно, а вы всегда так хорошо одеты. Вам следовало бы увезти ее с собой.
Он прищурил глаза.
- А куда именно ты хочешь, чтобы я увез ее с собой, мой маленький Жанно? - спросил он меня с легким оттенком недоверия и слегка неприятным тоном. Но я не растерялся.
- В Ниццу, месье Соломон, всего-навсего в Ниццу. Он помрачнел. Я осторожно сделал еще шаг.
- Вы с вашей легендарной снисходительностью должны были бы ее простить, месье Соломон. Она отказывается даже пойти в кафе на Елисейских полях, представляете! Она не может забыть. И она часто при немцах проходила мимо этого подвала…
- А почему же эта курва ни разу туда не зашла? - заорал месье Соломон с отчаянием и стукнул даже кулаком по столу, и это слово выражало полное презрение в его устах. - Почему ни разу, ни единого раза она меня не навестила?
- Это злопамятство, месье Соломон, вот что это такое. И это нехорошо. Месье Соломон глубоко вдохнул и выдохнул воздух.
- Ты и представить себе не можешь, как я страдал, - сказал он, помолчав, чтобы немного успокоиться. - Я ее любил.
Он снова глубоко вдохнул и выдохнул, и в его глазах вспыхнуло пламя воспоминаний.
- Я любил ее наивность, ее чуть хрипловатый голос предместий, ее маленькое личико мудачки. Всегда хотелось ее спасать, защищать в промежутках между ее мудачествами. Это надо же умудриться так испортить себе жизнь, как она. И все же… И все же… Я иногда ею восхищаюсь. Испортить себе жизнь ради любви - это не всем дано.
- В таком случае, месье Соломон, вы должны и собой восхищаться. Он был в недоумении. Я был рад, потому что знал это слово. Недоумение-изумление, растерянность.
Он долго на меня смотрел, словно видел меня впервые.
- Ты парень… неожиданный, Жан.
- Всего надо ожидать, а особенно - неожиданного, месье Соломон.
И в этот момент они все вошли в кабинет: толстая Жинетт, Тонг, Йоко, оба брата Массела, все, кроме Чака, которого почему-то не было, и у всех выражение лиц было такое, какое бывает в случае несчастья. Мы привыкли выслушивать дурные известия по телефону, но я сразу почувствовал, что здесь что-то личное. Они глядели на нас и молчали, словно выгадывая время, перед тем как заговорить.
- Ну что случилось? - спросил месье Соломон с некоторым раздражением, потому что быть мишенью каких-то драматических сообщений всегда действует на нервы.
- Случилось то, что мадемуазель Кора Ламенэр попыталась уйти из этой жизни, - сказала Жинетт.
Это был такой сильный удар, что сперва я ничего не почувствовал. А потом месье Соломону и мне сразу же пришла в голову одна и та же мысль. У меня перехватило дыхание, и я не мог говорить, и тут я услышал голос месье Соломона, который сперва тоже молчал, а потом пробормотал:
- Из-за кого?
Они не поняли. Они все стояли и глядели на нас, все, кроме Чака, которого здесь не было. Жинетт открывала и закрывала рот, как рыба, вынутая из воды, как рыба, когда она оказывается вне своей естественной среды обитания.
- Она это из-за кого сделала? - еще раз спросил месье Соломон, на этот раз громче, и я увидел в его глазах страх. - Из-за него или из-за меня?
Его лицо было неподвижно, словно высечено из камня, как лица отсеченных скульптурных голов французских королей, только что нос у него был целым. И теперь еще я не смею об этом думать, даже сейчас, когда думаю об этом. Я знаю, что такая реакция, когда речь идет о страсти, существует, но в восемьдесят пять лет, после тридцатипятилетнего разрыва, из которого четыре года проведены в подвале, а чувства такие же страстные, как в лучшие дни… в воде такой же прозрачной, как в лучшие дни, моя кума щука и ее кум карп описывали бесконечные круги друг вокруг друга… Нет, это уже даже не молодость сердца, это больше, это и есть бессмертие! Царь Соломон хотел во что бы то ни стало узнать, из-за кого мадемуазель Кора попыталась покончить с собой - из-за него или из-за меня.
Он поднялся с кресла и встал во весь свой рост.
Он наклонился к нам.
Он поднял свой палец, ткнул им в мою сторону проклинающим жестом и заорал:
- Она это сделала из-за кого, черт возьми? Из-за него или из-за меня?
- Месье Соломон, - сказала Жинетт, - но, месье Соломон…
Все остались дома, только мы двое поехали в больницу. Нас обоих ввели в большую палату, где лежали еще и другие пациенты, попавшие сюда по тому же поводу. Мы сели на стулья по обе стороны кровати, где лежала мадемуазель Кора. Она была укрыта белым одеялом до самого подбородка. Мне не показалось, что она сильно взволнована. Старшая сестра сказала, что с отчаяния она проглотила слишком большую дозу лекарства. Другие сестры занимались другими больными, а для большей интимности нас от остальных отгородили ширмой. Нам рассказали, что мадемуазель Кора находилась здесь уже тридцать шесть часов и что ее жизнь была теперь вне опасности - это была принятая здесь формула. Я подумал, что нам здорово повезло, что она не бросилась под поезд метро или в Сену, что она не кончила свою жизнь, как героини ее жанровых песен. Она просто приняла, борясь с отчаянием, слишком большую дозу лекарства, и благодаря этому ее удалось спасти. Приходящая прислуга, - да, она имела возможность ее оплачивать, - долго звонила в дверь, но никто не открыл, и тогда она вызвала полицию, потому что участились случаи агрессии по отношению к людям пожилого возраста. На тумбочке у кровати лежала записочка с кратким объяснением этого поступка, но она не была никому адресована, а в подобных случаях отсутствие адресата вещь очень серьезная. И когда позже ее спросили, надо ли кого-нибудь предупредить, она просто попросила позвонить в "SOS альтруисты-любители", там у нее есть знакомый. Говорить с ней надо было поменьше, потому что волнение вредило ей. Месье Соломон спросил, не могут ли ему показать оставленную ею записку, но ему ее не дали, потому что он не был членом ее семьи. Он возмутился и громко сказал:
- Кроме меня, у нее никого нет на свете, - и на меня он даже не поглядел, настолько он был уверен в своей правоте.
Старшая сестра стала сомневаться, как ей поступить, и уже готова была ее ему выдать, но я ей знаками - и головой, и рукой - подсказал: нет, нет, нет. Кто знает, что она сочинила в этой записке. Она вполне могла написать, что месье Соломон сволочь. И тогда прощай, последний шанс. Рисковать было нельзя, теперь, когда ее спасли, ее можно было еще больше спасти, и месье Соломона тоже. Несмотря на его дурную башку.
Мы сидели по обе стороны кровати и молчали, как того требовала ситуация, а мадемуазель Кора лежала, укрытая белым одеялом до подбородка, из-под которого выпростала обе тоненькие ручки, и была похожа на свои фотографии в юности еще больше, чем в обычной жизни. Она чуть заметно улыбалась, видимо испытывая удовлетворение от проявленного мужества, и не глядела ни на одного из нас - взгляд ее был устремлен прямо вперед. Мне хотелось сдохнуть, но нельзя этого делать всякий раз, когда на то есть причина, иначе мы бы только и делали, что подыхали. Одним словом, мы все трое молчали, как нам и посоветовал медицинский персонал. Время от времени я бросал умоляющие взгляды то на одного, то на другого, но мадемуазель Кора была по-прежнему во власти женской гордости, а месье Соломон никак не мог забыть четырех лет, проведенных в подвале. Мне хотелось встать и что-нибудь разбить, они не имели права вести себя так по-юношески, она в свои шестьдесят пять лет, если не больше, а он в восемьдесят пять, да хранит нас господь;
И пока я молча сидел, опустив глаза, и весь кипел внутри, месье Соломон вдруг спросил замогильным голосом, голосом, как бы вырвавшимся из его сраного подвала:
- Из-за кого, Кора? Из-за него… или из-за меня?
Я закрыл глаза, я почти молился. Я говорю "почти", потому что я все же не молился, я, конечно, кинолюбитель, но все же не до такой степени. Если мадемуазель Кора скажет, что она это сделала из-за того, что я ее бросил ради другой, то все пропало. Чтобы их спасти, и ее и его, в той мере, в какой это возможно, было необходимо, чтобы мадемуазель Кора прошептала: "Из-за вас, месье Соломон", или еще лучше: "Из-за тебя, мой Соломон", поскольку это имя не имеет уменьшительного.
Она молчала. Это было лучше, чем ничего, потому что, если бы она произнесла мое имя или просто бросила бы на меня нежный взгляд, как она умеет, месье Соломон встал бы окончательно, направился бы к двери и навсегда удалился бы на свои высоты. А я стал бы соответствовать своей внешности и стал бы убийцей младенцев тюленей. Но единственное, что мне оставалось, это опустить глаза и ждать, чтобы это произошло примерно так, как в полиции, когда перед жертвой выстраивают людей, чтобы она узнала среди них своего агрессора.
Она ничего не сказала. Все то время, что мы сидели у ее постели, она ни разу не взглянула ни на одного из нас, а все смотрела прямо перед собой, хотя там никого не было. Она не пожелала ответить на вопрос, она лежала, накрытая белым одеялом до подбородка, не удостоив нас вниманием, исполненная своей женской гордости. К счастью, медсестра сказала нам, что визит окончен, и мы встали. Я сделал шаг, чтобы выйти, но месье Соломон не двигался с места. На нем лица не было, одно только отчаяние.
Он сказал:
- Я еще приду.
В лифте он несколько раз глубоко вдохнул я выдохнул.воздух. Он опирался одной рукой на свою трость, другой - на мою руку, так мы вышли из больницы. Я помог ему сесть в машину рядом с собой, и в его молчании помещалось все, что угодно, и мадемуазель Кора, и все, на что больше не надеешься в жизни и на что все-таки еще надеешься.
Я отвез его на бульвар Осман и быстро вернулся в больницу. Я купил шариковую ручку, лист бумаги, конверт и поднялся в палату. Медсестра пыталась было меня не пустить, но я ей сказал, что это вопрос жизни и смерти для всех, и она поняла, что я говорю правду, поскольку это всегда бывает правдой. Я пересек палату, дошел до угла, где стояла кровать мадемуазель Коры, и сел на стул.
- Кора.
Она повернула ко мне голову и улыбнулась, она уже давно решила, что я забавный.
- Что тебе еще надо, Жанно, мой Зайчик?
Твою мать! Но я этого вслух не произнес. Чтобы доставить ей удовольствие, я был готов пошевелить своими большими ушами.
- Почему ты это сделала? Из-за него? Или из-за…
- Из-за тебя, Жанно, мой Зайчик? Ой нет! - Она покачала головой. -Нет. Не из-за тебя и не из-за него. Это… не знаю, я не знаю, как сказать. Из-за всего, вообще… Мне надоело от кого-то зависеть. Старая и одинокая, вот как это называется. Понятно?
- Да, понятно. Я тебе подскажу одну штуку…
- Нет, ничего такого. Я знаю, есть женщины, которые делают подтяжку кожи лица… но ради кого?
- Я подскажу тебе одну штуку, Кора. Когда ты себя чувствуешь одинокой и старой, думай о тех, которые тоже одиноки и стары, но живут в нищете и в приютах. Ты поймешь, что живешь в роскоши. Или включи телек, послушай о последней резне в Африке или еще где-нибудь. И ты себя почувствуешь лучше. На этот случай есть хорошее народное выражение: на что-то и несчастье сгодится. А теперь возьми-ка эту бумагу и пиши.
- Что ты хочешь, чтобы я написала? И кому? Я встал и подошел к медсестре.
- Мадемуазель хотела бы, чтобы ей вернули ее прощальную записку.
Я протянул руку. Она поколебалась, но моя рожа не вызывала доверия. Для нее я был убийца. Она глядела на меня, хлопая ресницами, и тут же протянула конверт.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33