Я был исчерпан, и это всегда уменьшает тревогу. Недаром говорят о пользе физической нагрузки, о благостном воздействии тяжелой работы. Мой отец мне говорил: "Если ты каждый день вкалываешь восемь часов в шахте…" Профессия шахтера - это не просто так…
Она встала, чтобы пойти в ванную комнату - иногда это бывает необходимо. Я протянул руку, чтобы зажечь свет, чего ради оставаться в потемках.
- Нет, нет, не зажигай…
Я зажег. Не ее это вина, черт возьми, ей незачем чувствовать себя виноватой. Это была маленькая лампочка с оранжево-красно-розовым абажуром, но я смотрел бы на нее с не меньшей нежностью, если бы зажег прожектор. Никогда не видел восемнадцатилетнюю девчонку, по которой проехалось время, время - самый беспощадный враг травести.
- Не смотри на меня так, Жанно.
- Почему? Это в правах человека.
Единственное место, где она допустила промашку, это низ живота. Он был совсем серый. Понадобилось несколько секунд, чтобы я понял, в чем дело: она не покрасила там свои волосики, оставила их седыми, потому что потеряла надежду. Она говорила себе, что, так или иначе, никто их никогда больше не увидит.
Я тут же вскочил, сжал ее в своих объятиях и немного побаюкал. Потом пошел пописал и оставил ванную комнату в ее распоряжении. Я взял из ее сумки сигарету и снова лег. Я чувствовал себя хорошо. Спальня мадемуазель Коры была очень женственной. Большой черно-белый полишинель, обычно лежавший на кровати, упал на пол. Я поднял его. Сложить его можно было как угодно. Стены были разрисованы цветами, и повсюду глаз натыкался на разные мелкие предметы вроде тех, что можно увидеть в витрине магазина подарков. В кресле сидел плюшевый мишка коала с широко расставленными лапами. В комнате висели настоящие картины, на которых были изображены кошки и деревья, а также фотография ведущего какого-то ревю с девицами, задирающими ноги; на ней было написано: "Моей большой девочке". А еще я увидел фотографии Ремю, Анри Тара и Жана Габена в фильме "Лик любви". Настоящий музей. На стене напротив кровати висела большая фотография мадемуазель Коры в рамке из черного бархата. До чего же она была тогда молодой и красивой! Однако узнать ее было легко, было семейное сходство между фотографией и ею теперешней, наверное, не один мужик вздыхал по ней, но досталась она в конце концов мне.
Лампочка у кровати освещала все мягким светом, и мне это было приятно. Я часто говорил Тонгу, что мы могли бы совершить небольшое усилие и как-то обставить нашу конуру, вместо того чтобы делать вид, что это не имеет никакого значения. В магазинах выставлено много красивых ламп, и нет причины обходиться без них.
Мадемуазель Кора вошла в спальню. На ней был розовый пеньюар с оборками. Она села на край кровати, и мы взяли друг друга за руки, чтобы убедиться, что мы здесь.
Косметику она сняла. Между ее лицом и лицом других женщин теперь не было большой разницы. Без косметики было, пожалуй, лучше, как-то более доверительно. Все было видно. Стояла подпись. Жизнь любит больше всего оставлять на всем свой автограф.
- Хочешь чего-нибудь выпить?, Черт подери, неужели она опять начнет предлагать сидр?!
- Если у вас есть кока…
- Нету, но обещаю, что в следующий раз будет…
Я помолчал. Конечно, я еще приду к ней. Собственно, нет оснований… Я надеялся, что мы останемся друзьями.
- Выпьешь немного сидра? Видно, это у нее что-то религиозное.
- С удовольствием, спасибо.
Мадемуазель Кора пошла на кухню, а я вдруг впал в отчаяние. Захотелось все бросить и бежать отсюда со всех ног, все это бессмысленно.
Я отправился в ванную комнату и выпил воды из-под крана.
Когда я вернулся в комнату, там уже была мадемуазель Кора с бутылкой сидра и двумя стаканами на подносе. Она разлила сидр.
- Вот увидишь, Жанно, все у нас получится.
- Я не большой поклонник проектов на будущее.
- У меня еще сохранились связи. Я знаю немало людей. Необходимо, чтобы ты брал уроки. Пение и немного танца. Что касается дикции, то мы ее менять не будем. Ты говоришь как раз так, как надо: грубовато, как хулиган, но ярко, находчиво… Одним словом, говор улицы. Если сравнить тебя с теми, кого мы теперь видим в кино или по телевизору, то сразу понимаешь, что ты настоящая находка. Есть еще Лино Вентура, но он уже совсем немолод. А что до певцов, то нет ни одного, который походил бы на настоящего мужчину. Это место вакантно, ты можешь его занять - у тебя все есть для этого.
Она не переставала говорить, словно боясь, что может меня потерять. Первое, что необходимо сделать, это поместить мою фотографию в справочнике актеров. Она этим займется.
- Мне всегда хотелось кем-нибудь заняться, помочь стать настоящей звездой.
Вот увидишь.
- Послушайте, мадемуазель Кора, вы не должны давать мне гарантии. Мне на это плевать. Вы и представить себе не можете, до какой степени мне плевать. Не так уж мне хочется быть актером, просто мне совсем не хочется быть самим собой, слишком велика нагрузка, и прежде всего…
Я чуть было не сказал, что это я займусь вами, но это прозвучало бы слишком покровительственно. Я встал, и она сразу испугалась, что, может быть, видит меня в последний раз. Она ничего не понимала. Решительно ничего. И именно это и называют инстинктом самосохранения.
- Мадемуазель Кора, я вас ни о чем не прошу. Хотите, чтобы я сказал, что думаю? Вы плохо к себе относитесь.
Я наклонился к ней и поцеловал ее. Это был глупый, едва ощутимый поцелуй. Такой мимолетный, что его как бы и не было. Но я не сразу разогнулся, а продолжал еще несколько секунд нежно на нее глядеть. Мадемуазель Кора ничего не поняла, она думала, что все это относится лично к ней. Она не поняла, что это жест любви как таковой.
- До свидания, мадемуазель Кора.
- До свидания, Жанно. Она обняла меня за шею.
- Я еще не могу в это поверить, - сказала она. - Для женщины самое тяжелое - это жить без нежности…
- Не только для женщины, мадемуазель Кора, а для всех. Если ее нет, нам надо как-то выходить из положения. Матери бывают так нежны со своими детьми именно поэтому - чтобы у них потом сохранились хорошие воспоминания.
Я приподнял ее и прижал к себе. Я испугался, что мне снова захочется заниматься с ней любовью, у меня это автоматический рефлекс, а если бы это случилось, она подумала бы, что я таким образом обхожу чувства.
- Ты сделал меня такой счастливой… А я тебе даю хоть капельку счастья, Жанно?
- Да, конечно, я счастлив, мне достаточно на вас посмотреть…
Я положил ее на кровать и ушел.
Я думал о том, что нет необходимости любить кого-то, чтобы его еще больше любить.

19

Когда я вышел из ее подъезда, было шесть утра и бистро напротив дома как раз открывалось. Его лысый хозяин был из тех типов, которым вы до фени. Я с ним поздоровался, а он мне даже не ответил. Я выпил подряд три чашки кофе, а он все на меня посматривал. Любопытно, однако, что есть такие, и их много, которые с первого взгляда не могут меня терпеть. Несомненно, это заслуга моей физиономии. К тому же я всегда начеку, скрываюсь за улыбочкой типа "вооружен и очень опасен". Чак еще добавляет, что в моем облике сильно мужское начало и это не нравится тем, у кого его не хватает. А может быть, это просто естественный антагонизм. Я дважды спросил хозяина, сколько я ему должен, а он в ответ молчал. Я тоже едва мог его выносить, особенно после этой ночи, от которой я едва очухался. Остатки волос у него были тщательно зализаны над ушами, он был в белой рубашке и синем фартуке и расположился на другом конце стойки, словно чувствуя, что я нуждался в дружбе. Не знаю, откуда у меня в характере склонность к благотворительности, не от своих же стариков я это унаследовал. Мой отец всю свою жизнь только и делал, что раздавал пассажирам пробитые им билеты, а мать просто давала всем подряд. Чак считает, что у меня то, что называется "комплексом Спасителя", а этого не прощают. Есть опасность, что я убью человека.
Возле кассы стоял транзистор. Я наклонился и включил его. Хозяин стрельнул в меня глазами.
- Извините меня, если я разрешаю себе лишнее, - говорю я ему, - это из-за утечки мазута в океане. По национальности я бретонец, мой отец дома, в Бретани, он там баклан. Еще один кофе, пожалуйста.
Он обслужил меня с такой поспешностью, как если бы я был Мезрин (Знаменитый французский гангстер, прославившийся количеством ограбленных банков и побегов из тюрем. Район в Париже.). Радио сообщило мне, что все птицы, гнездившиеся на островах, погибли, и, странным образом, я почувствовал облегчение - уже делать было нечего. В моей помощи никто не нуждался. Уф! Одной заботой меньше. Йоко приколол у нас на стене репродукцию, изображающую святого Георгия, сражающегося с драконом, но он интересовался только Южной Африкой. Будь я меньшим эгоистом, мне было бы наплевать на огорчение, которое они все мне причиняют.
Хозяин был обо мне такого плохого мнения, что мне захотелось в подтверждение унести транзистор. Людям необходимо убеждаться в своей правоте. Но я успокоился на мысли о такой возможности и даже рассмеялся. Я заплатил за последний кофе и ушел, не доставив ему удовлетворения. Было уже половина седьмого, я отвез такси в гараж на улицу Метари, где в семь за ним придет Тонг. Это был его день. Я взял свой мотоцикл и поехал в Бют-Шомон2 на улицу Кале, дом 45. Там на пятом этаже в квартире с окнами, выходящими во двор, поселилась моя семья, переехавшая из Амьена в Париж. Там прошли восемнадцать лет моей жизни, там я слышал постоянно "Где это ты шлялся весь день?". Мой отец на меня совсем не похож, не понимаю, как у меня оказался такой отец. Сорок лет своей жизни он пробивал дырки на билетах в метро. Есть люди, которые ездят на метро, а тут метро его заездило. У него красивое лицо, характерное для наших мест, седые волосы и седые усы. Есть люди, которые становятся красивыми к шестидесяти годам.
Отец открыл мне дверь. Он был в подтяжках. Мы пожали друг другу руки. Он отлично понимает, что я упал далеко от родной яблони. Для него главное -это уважение к труду, политические программы, дискуссии на уровне ячейки. Отец считает, что старость - это проблема социальная, а смерть - явление естественное.
- Ну, Жан, как ты поживаешь?
- Неплохо. Свожу концы с концами.
- По-прежнему такси?
- И еще, при случае, всякие мелкие починки.
Он подогрел мне кофе, и мы сели.
- А помимо этого? По-прежнему живешь с товарищами?
- Да, все с теми же.
- В твоей жизни не хватает женщины.
- Единственной женщине в моей жизни лет шестьдесят пять. Бывшая певица. Она хочет мне помочь стать актером.
Я не хотел его огорчать. Я рассказывал, чтобы самому сориентироваться. Быть может, Кора и я - это и в самом деле что-то очень уродливое. Парни моего возраста слишком просто все понимают. Я доверял отцу. Он знал нормы поведения. Он всегда был профсоюзным активистом.
- Я не стану актером, не огорчайся, - сказал я ему.
Мы сидели за кухонным столом, напротив нас было окно, выходившее во двор, и там все было серым, но лицо отца стало еще более серым.
- Короче, тебя содержит старуха.
- Нет. Мне надо было бы сказать тебе "да", чтобы подтвердить твое мнение, но это не так. Иногда она сует мне какую-нибудь купюру и я ее беру, но только чтобы ей было легче. Это очень романтическое существо. Ее песни вошли ей в плоть и кровь, она пела про каторгу, гильотину, африканские батальоны, легионеров, бандитов. Ее репертуар куда старше ее. Тебе это, наверное, покажется странным, но когда она мне сует бабки и я их беру, она чувствует себя уверенней. То, что она поет, называют жанровые песни. Про хулиганов, про девиц с незаконнорожденными младенцами, ну и тому подобное. Ее зовут Кора Ламенэр, может, видел афиши в метро, когда был молодым. Вы примерно одного возраста.
Он взял лежавший на столе круглый деревенский хлеб и начал его медленно резать на очень ровные ломти, чтобы укрыться чем-то привычным, домашним. У нас дома он всегда резал хлеб. Это мое первое воспоминание после ухода матери. Он мне сказал: "Твоя мать ушла от нас", а потом начал медленно резать деревенский хлеб красивыми ровными ломтями.
- Ты специально пришел, чтобы мне это сказать? Что тебя содержит старуха? Он положил хлеб, ломти и нож на клеенку в бело-синюю клетку.
- Мы давно не виделись, вот я тебе и рассказываю.
- Если у тебя возникла потребность поговорить со мной об этом в семь утра, значит, тебя это мучает.
- Не без этого.
- Ничего более ужасного не случилось?
- Нет, ничего.
- Полиция тебя не разыскивает?
- Пока нет. К этому пока еще не относятся как к агрессии против старых людей.
- Нечего дурака валять.
- Я рассказал тебе об этой тетеньке, потому что я и правда не очень ясно понимаю, что я делаю. А вот у тебя четкие нормы поведения. Во всяком случае, бабки здесь ни при чем.
- Ты ищешь себе оправдание. Продолжать разговор смысла не имело.
- Что поделаешь, мне нравится старая кожа, должно быть, я извращенец.
Он молчал, упершись руками в колени, и глядел на честный, надежный хлеб, лежащий на столе. Просто не верилось, что совсем седой человек шестидесяти лет не понимал, что можно любить стариков.
- Начинают, как ты, а потом совершают вооруженные налеты на почтовое отделение. Я не уверен, что этого еще не случилось, раз ты пришел ко мне в такой ранний час.
Я снова ощутил, что меня захлестывает какое-то особое чувство. Оно постепенно подымалось все выше, мне становилось жарко, и я расплылся в улыбке.
- Дай мне десять минут, чтобы уйти, прежде чем позовешь легавых.
Я испытывал нежность к нему и к его деревенскому хлебу, надежному, честно му, весомому, но разговаривать смысла не имело: когда любишь, как дышишь, такие, как он, принимают это за болезнь дыхательных путей.

20

Я вернулся в нашу конуру. Дома никого не было, не считая святого Георгия, который единоборствовал на стене с драконом. Я залез на свой второй этаж и долго там лежал - ноги мои свисали, а голову я обхватил руками и все старался себя понять, определить, на каком я свете, и что я творю, и куда двигаться дальше, и почему я должен оставаться здесь, а не отправиться куда-то еще, и что мне сделать, чтобы как-то упорядочить свою жизнь и побороть мой дурацкий характер, который вынуждает меня повсюду и одновременно быть добровольцем… А может, мне следует вступить в какой-нибудь монашеский орден?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33