Еще издали мы услышали, как поет отец моих дружков.
— Отец, они застрелили еврея Ратенау!
Сапожник посмотрел на нас с ужасом. Потом велел рассказать все по порядку.
— Слушайте меня внимательно, ребята. Если это вправду случилось, то запомните раз навсегда: слово «еврей» здесь ни к чему, убит Вальтер Ратенау. И это очень дурное дело, это просто подлое убийство.
— Да, отец! — закричал четырехголосый хор.
Я молчал. А пока старик приколачивал мою подошву, я утвердительно кивал головой.
Он надел мой ботинок на железную треногу и стал забивать в подошву деревянные гвоздики. Первым ударом он загонял гвоздь, затем еще два раза подряд сильно ударял молотком. Плонг, плонг-плонг. И снова: плонг, плонг-плонг.
— Проклятая банда убийц!
Плонг, плонг-плонг…
— Сначала затевают эту злосчастную войну…
Плонг, плонг-плонг…
— Потом стреляют у себя дома…
Плонг, плонг-плонг…
— Сперва убивают Карла Либкнехта и Розу Люксембург, расстреливают рабочих…
Плонг, плонг-плонг…
— Теперь застрелили Ратенау, трусливые убийцы! Плонг, плонг-плопг…
— Надо нам выйти на демонстрацию, иначе банда совсем обнаглеет!
Плонг, плонг-плонг-плонг, плонг-плонг, плонг-плонг… Сапожник кончил и свой монолог и мой башмак. Бросив его мне, он встал и снял передник.
— На сегодня все. Мне нужно еще кое-чем заняться!
— Теперь пойдет к своим товарищам, — сказали дети сапожника.
Недели через две после убийства Ратенау я зацепился за дорожку у нас в подъезде и упал с лестницы. При этом я сломал левую руку, и не в одном месте, а сразу в трех, а сложный перелом вообще болезненная штука.
Моя мать побежала со мной на Эльстерплац к доктору Клеебергеру. Все шли к доктору Клеебергеру, во-первых, потому, что он неплохо знал свое дело, а во-вторых, потому, что он был доброжелателен. Он наложил мне толстую гипсовую повязку и постарался утешить как мог. Затем отвез нас с мамой домой. А говорили, будто он еврей.
Я не ходил несколько дней в школу и получил наконец возможность без помехи читать собрание сочинений Карла Мая. В этих книжках тоже много рассказывалось, как одни люди палят в других, но плохие люди никогда не попадали в хороших, и те никогда не погибали, за исключением Виннетоу, — его смерть меня очень опечалила.
На этом заканчивается целый период моей жизни. Я поступил в реальное училище, а это влекло за собой разлуку с сыновьями сапожника. Отец сказал, что жизнь теперь войдет в колею и мне надо серьезно подумать о своем будущем.
Школьные фуражки
Переход в реальное училище потребовал перестройки во многих отношениях. Здесь была совсем другая атмосфера, чем в народной школе.
Ученики народной школы часто приходили на уроки усталые, потому что вынуждены были зарабатывать деньги: служили продавцами газет, помогали за несколько пфеннигов выколачивать ковры, таскали ведра с мусором, присматривали дома за младшими братьями и сестрами, потому что их матери должны были ходить стирать к «богатым».
Родители «реалистов» большей частью имели прислугу, и было немало таких, которые нанимали для своих детей репетиторов.
Я происходил из среднего сословия и был «ни рыба ни мясо». Был чужой и тут и там. За мои чисто внешние признаки, за мою разноцветную фуражку меня принимали в тот «круг», и я вместе с новыми одноклассниками колотил своих прежних друзей, когда они обзывали нас «надутыми обезьянами» или «франтами» и срывали с нас фуражки. Однако на день рождения и другие семейные празднества соученики меня не приглашали — я не принадлежал к избранному обществу.
В реальном училище занимались современной легкой атлетикой, игрой в хоккей, греблей, и мы носили одинаковую спортивную одежду и обувь.
Загородные прогулки учеников народной школы не простирались дальше соседней рощицы, зато в реальном училище устраивался осмотр памятников национальной культуры и других достопримечательностей в ближайших и дальних окрестностях Берлина.
Правда, в средней школе взималась большая плата за право учения, и только в редких случаях делалось исключение. А родители учеников народной школы не могли дать своим детям деньги на трамвайный билет, если им хотелось полюбоваться огромной елкой на рождественской ярмарке. Не случайно поэтому нам в народной школе вдалбливали такую песню:
Зачем мне деньги и добро,
Коль я доволен всем?..
В шестом классе реального училища мы столь же часто, но с большим удовольствием пели:
…Так дайте посох мне и плащ Бродячего студента,
Хочу я летом путь держать К земле исконной франков,
Валери, валера, валери, валера,
К земле исконной франков!
Но будь то реальное училище или народная школа, учебное заведение с платным или бесплатным обучением, ученики в форменных фуражках или без таковых, были в их ранцах бутерброды с ветчиной или не были — повсюду, во всех классах, гимнастических и актовых залах, гремели две песни:
Всем сердцем готов я, о родина-мать,
И жить для тебя, и жизнь отдать…
и тогдашний национальный гимн, первая строфа которого звучала так:
Германия, Германия превыше всего,
Превыше всего будет в мире,
Надо только сплотиться по-братски
В обороне и в наступлении.
От Мааса до Мемеля,
От Эча до Бельта —
Германия, Германия превыше всего.
Превыше всего в мире!
Вероятно, мало кто из миллионов людей, певших этот гимн, задумывался над тем, что в Эч закидывают удочки австрийцы и итальянцы, что в Бельте ловят рыбу датчане, что в Маасе купаются французы, бельгийцы и голландцы, а для посещения Мемеля требуется литовская виза. Но разве эти соображения могли кого-нибудь остановить, когда нужно было доказать законность притязаний Германии на мировое господство и в такой форме внушить это немецкому народу, а главное — молодежи!
Когда я учился в первых классах народной школы, я слышал от учителей, что война — страшное бедствие, которое не должно повториться. Тогда еще не забыли о миллионах погибших, помнили ураганный огонь боев и разруху первой мировой войны — еще не прошел вызванный ею шок.
Через несколько лет в реальном училище преподавание велось по-другому.
— Мюллер, почему Германия проиграла войну?
— Потому что ее не поддержал тыл, господин штудиенрат: рабочие бастовали, и солдат перестали снабжать боеприпасами.
— Хорошо, сынок. А что Германия потеряла в этой войне? Эй, Вильке, не спи!
Ну-ка, ответь на вопрос!
Но тут вышла заминка: штудиенрат как на грех задал этот вопрос мальчику, отец которого погиб на фронте. После некоторого колебания мальчик тихо ответил:
— Германия потеряла почти два миллиона человек, господин штудиенрат, — и сел.
Вильке недолго пробыл в реальном училище, его мать не могла больше платить за обучение.
Ответ Вильке несколько озадачил нашего учителя истории. Он смущенно пробормотал, хорошо зная, что отец мальчика погиб:
— Ну-ну, ладно, это, к сожалению, верно, но я имел в виду другое. Кто может мне сказать, какие из своих ценных владений потеряла Германия?
Тут посыпались ответы — все это мы уже не раз повторяли и записывали, показывали на большой карте и чертили схемы.
— Все колонии и Цинцзяу, господин штудиенрат.
— Кто может перечислить колонии?
— Я, господин штудиенрат! Немецкая Юго-Западная Африка, немецкая Восточная Африка, Камерун, Того, немецкая Новая Гвинея с землей Кайзера Вильгельма, архипелаг Бисмарка, Каролинские острова, Марианнские острова, острова Полау и Маршальские острова, Науру, Самоа и арендованную территорию Киао-Чао со столицей Цинцзяу.
— Отлично, мой мальчик! Кто может продолжить?
— Я, господин штудиенрат. Кроме того, мы потеряли Мемельскую область, Познань, Западную Пруссию и часть Верхней Силезии.
— Превосходно! Что еще у нас отняли?
— Эльзас-Лотарингию и Саарскую область, — ответил хор голосов.
— Чудесно, дети. А что для нас самый большой позор?
— Оккупирована Рейнская область, французы вторглись в Рурскую область и воруют наш уголь.
— Да, дети, всегда помните об этом: французы, такие же белые люди, как и мы, не стыдятся посылать против нас на германском Рейне грязных негров! Беспримерное глумление над культурой!
Господин штудиенрат обращал к нам свое полное скорби лицо, забыв, очевидно, что всего две недели назад рассказывал нам, как верные аскари под командованием генерала Леттов-Форбека задали встрепку англичанам и как негры жаждали принадлежать германскому кайзеру и приобщиться к культуре и дрались до последнего патрона.
Расходы на содержание оккупированной армии на Рейне давали повод перейти к следующему вопросу:
— От чего еще страдает Германия?
— От репараций, господин штудиенрат.
— Совершенно верно! Мы вынуждены платить всем нашим бывшим противникам миллиарды и миллиарды репараций, хотя мы ничуть не виноваты в войне. Чудовищная несправедливость!
О том, что Советский Союз во время Рапалльских переговоров отказался от репараций, не упоминалось.
— Почему же началась война?
— Потому что кое-кто считал Германию слишком большой и сильной, она вытеснила англичан с мирового рынка, немецкий труд и культура всюду получили признание, поэтому союзники объединились, окружили Германию и втянули нас в войну.
После этой игры в вопросы и ответы кому-нибудь из нас полагалось навести разговор на саму войну, чтобы скоротать время до конца урока. Господина штудиенрата спрашивали, какую воинскую награду он получил и на каком фронте сражался. Затем нам оставалось только с восторгом слушать, как они в Лангемарке «с немецким гимном на устах» атаковали врага, и как он, наш учитель, с офицерской саблей в руке вел солдат в атаку, и как они потом, во время войны, удерживали свои позиции с несколькими пулеметами.
Обо всем этом мы могли прочитать в многочисленных книгах, которые тогда вошли в моду, но рассказы «испытанного» воина звучали убедительнее, и штудиенрат казался нам героем.
Сын его, который был старше нас, репетировал моих одноклассников по латыни.
Однажды один из них, сын унтер-офицера, потерявшего на войне ногу, удивленно спросил его:
— Послушай, разве ты не гордишься тем, что твой отец был лейтенантом?
— Это что, это ерунда, — ответствовал сын нашего историка, — отец был чином повыше, он был комендантом вокзала.
То, чему нас учили в школе о потерянных германских владениях, совпадало в основном с тем, что мы слышали дома: неслыханный позор, что урезано жизненное пространство Германии!
Конечно, в нашем классе находились и такие мальчики, родители которых думали иначе, и дети проговаривались об этом иной раз на большой перемене. Они говорили о Лиге Наций, о мире и взаимопонимании, но мне казалось тогда, что это не мужское дело.
Гораздо достойнее мужчины было дружить со старшей дочерью нашего историка, который преподавал нам и латынь. Я познакомился с нею, когда пришел домой к ее отцу, срезавшись на контрольной по латыни. Девочка мне очень понравилась. Я часто потом заходил за ней в лицей, угощал мороженым в кондитерской или ходил с ней в кинотеатр для школьников. Мы вместе смеялись над Патом и Паташоном, умилялись Джекки Куганом в фильме «Малыш», смеялись до слез на картинах с Чарли Чаплином, но после фильма «Битва под Лейтеном» наши души слились в едином порыве. Я чуть-чуть не поцеловал ее — удержался только из уважения к ее отцу.
В союзе молодежи
Мой отец никогда не ездил отдыхать с семьей, это стоило больших денег. Во время отпуска он наводил порядок в саду и навещал поочередно всех наших родичей, рассеянных по Берлину. Но если мне хотелось на каникулы пойти в поход с Германским национальным союзом молодежи, я всегда получал от отца сколько требовалось на расходы, а от матери — еще порядочную толику карманных денег.
Иной раз и «кронпринц» добавлял что-нибудь на «экипировку». И когда по возвращении мы, загорелые от солнца, садились за парты, между нами начинался обмен впечатлениями от каникул. Чаще всего мои одноклассники ездили с родителями в Цин-Новиц, Герингсдорф, на Амрум или Сильт. А мы, «организованная молодежь», притянув ремнями к ранцу одеяла и палатки, исходили за лето Гарц либо Шварцвальд вдоль и поперек, обрыскали замки на Заале и Рейне, разбивали лагерь у мекленбургских или восточнопрусских озер, а иногда совершали «дальнее» путешествие: в Богемию, Тироль, на Вогезы, в Данию или Финляндию. В походе мы сами стряпали, ели из котелка, превосходно высыпались в наших палатках, ночью стояли по очереди на часах и весь путь прошли пешком, не считая дороги до исходного пункта экскурсии — туда и обратно нас доставлял поезд.
Мы знакомились с природой нашей родины, и в этом было немало романтики. Мы ни за что на свете не поменялись бы с теми, кто все лето под крылышком родителей клевал носом в шезлонге на пляже.
Молодежных отрядов было достаточно. Я было увлекся бойскаутами, предназначавшимися для колоний, и хотел со временем отправиться в прежние колонии и стать плантатором.
Многие из нас рвались в Америку, воображая, что там легко сделаться миллионером.
Из моих планов эмиграции ничего не получилось: семейный совет решил в пользу Германского национального союза молодежи, который возглавлял вице-адмирал фон Трота. Среди командиров отрядов было много бывших офицеров, но иногда и старшеклассники из последнего или предпоследнего класса. На военных играх в Груневальде, где мы, как на маневрах, разделялись на «синих» и «красных», иногда присутствовали в качестве советников офицеры рейхсвера, которые были либо приятелями наших командиров отрядов, либо сами вышли из рядов Германского национального союза молодежи и стали кандидатами в офицеры.
Мы штурмовали высоты, обороняли могильные памятники, высылали разведку против «неприятеля», брали пленных. С помощью деревянных трещоток мы имитировали треск пулеметов. Судьи объявляли плохо замаскировавшихся или неправильно действующих участников игры «убитыми», а в заключение делался анализ маневров и его превосходительство вице-адмирал фон Трота объяснял нам, что так нельзя выиграть ни одну войну, из чего следовало, что нам нужно еще долго учиться и, между прочим, рекомендуется внимательно читать «Военный журнал», где под рубрикой «Неправильно» и «Правильно» давались необходимые указания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65