— Я совершенно не понимаю, как тебе может нравиться солдатская служба.
— Видишь ли, Рут, это моя профессия. Кроме того, я вовсе не собираюсь остаться солдатом. Я хочу стать офицером.
— Я не о том. Я имею в виду все, что с этим связано: военная служба, военная форма, команда и стрельба, понимаешь?
Я не знал, что на это ответить. Я любил Рут, и поэтому я задумывался над тем, права ли она и в чем она может быть права. Но ни до чего не додумался.
— Ты доволен службой?
— Конечно, девочка, даже очень. Мне все это доставляет удовольствие, я целый день на свежем воздухе, занимаюсь спортом, к тому же мы все дружим.
— А что тебе это дает?
Я принялся перечислять. В плавании, в беге на дальние дистанции, в стрельбе и в других соревнованиях я на первом месте. Она покачала головой.
— Все это очень хорошо, но спортом ты можешь заниматься и не в военной форме. Я спрашиваю, какой цели вы достигните, к чему это в конце концов приведет?
К чему это, собственно, должно было привести? Меня охватывало воодушевление, когда после какого-то этапа учений генерал на смотре высказывался одобрительно:
— Солдаты! То, что вы сегодня показали, — выдающиеся достижения. Я горжусь вами.
Или когда, командир батальона обер-лейтенант фон Манштейн становился перед строем и говорил:
— Егеря, вы сегодня снова показали, что вы настоящие парни! По своим результатам в стрельбе 2-й батальон занимает первое место среди всех горнострелковых батальонов рейхсвера.
Разве это не достижение?
Но мне не удавалось убедить в этом Рут. Правда, мы из-за этого не ссорились. Мы любили друг друга, как только можно любить в этом возрасте. Это была моя первая большая любовь, прекрасная, настоящая, хорошая дружба. Когда этот отпуск кончился, Рут проводила меня на вокзал и подарила на прощание красивый платок.
— Помнишь, мы говорили с тобой о достижениях. Я не хочу сказать, что это уже достижение. Я ведь только начинаю… Но этот платок я разрисовала вчера для тебя. Это итог одного учебного дня, ну как, нравится?
Платок мне действительно понравился. Рут в этом была искусница. Я уже видел ее рисунки, свидетельствовавшие о ее даровании. Но мне казалось, что они слишком современны.
— Что ж, Бруно, я не хочу при прощании тебя сердить. Но вот результат нашей работы в художественном училище. А что ты мне привезешь в следующий отпуск?
— Нашивку на рукаве, дитя мое.
— Ах ты, бедный дурачок! Возвращайся поскорей, с нашивкой или без нее — все равно! В штатском ты мне гораздо больше нравишься.
Платок занял почетное место в левом нагрудном кармане. Когда я лежал в поле или служба становилась особенно трудной, я доставал платок, думал о Рут и наших беседах. Она-то имела в виду нечто совсем другое. Но странное дело: ее платок пробуждал во мне всегда желание достичь именно того, что она вовсе не считала достижением.
В дальнейшем я уезжал на воскресенье в отпуск так часто, как это только было возможно. Без нашивок. В субботу вечером в Берлин и в ночь на понедельник — обратно в казарму. Это обходилось недорого, солдаты платили только треть стоимости проезда. Если мне не хватало денег, мать добавляла. И ей когда-то было восемнадцать лет.
Однажды, на другой день после такого воскресного отпуска, в понедельник, батальону приказали построиться. Из наших рядов вызвали старшего стрелка, поставили перед строем, осыпали похвалами и наградили почетным холодным оружием. Накануне в воскресенье он пошел в профсоюзный клуб в Кеслине, где его втянули в спор, а затем в драку. Его со всех сторон окружили, так что он вынужден был, защищаясь, заколоть своим штыком одного из членов клуба.
Начальство оценило его поступок как проявление «мужества» и установило, пользуясь юридической латинской терминологией, что он действовал, исходя из соображений «законной самозащиты». Мы нашли этот термин в словаре и позавидовали старшему стрелку, получившему такое красивое почетное оружие.
Краткий опрос
В каждой роте имелись доверенные лица — жалкий остаток со времен солдатских советов. Они собирались раз в месяц, выпивали много пива и снова расходились.
Никакой роли они не играли. В лучшем случае они могли предложить купить шахматы или картину либо устроить выпивку за счет ротной кассы.
Я считал Совет доверенных лиц совершенно излишним. Он не соответствовал прусскому духу, царившему в нашей роте, которая соблюдала традиции бывшей 9-й гренадерской роты из Потсдама и посылала делегацию на происходившие 18 января ежегодные торжества в день образования империи.
В 1932 году я сам входил в состав такой делегации. Для этой цели давали внеочередной отпуск, и я имел возможность повидаться с Рут.
Итак, потсдамская встреча гренадеров проходила под знаком воспоминаний о событиях в Версале в 1871 году, когда прусский король был объявлен германским кайзером. По этому случаю присутствовавшие предавались воспоминаниям о «славном времени» кайзеровской армии, оплакивали потерю немецких областей, поносили революцию 1918 года, в энный раз мусолили легенду, будто все сложилось бы иначе, если бы «проклятые рабочие» не нанесли «удар в спину» победоносно сражавшемуся фронту. Потом мы все чокались и провозглашали троекратное «ура» в честь его величества кайзера. Правда, Гитлер привлекал меня больше, чем кайзер, но в честь кайзера бесплатно угощали пивом, и пока можно было этим довольствоваться.
Рут смеялась до упаду, когда я ей обо всем этом рассказывал. Она была совершенно не способна понимать такие вещи.
Вскоре после того, как я вернулся из этого внеочередного отпуска в свою часть, меня вызвали к командиру роты. Там уже собралось несколько унтер-офицеров и солдат. Нам задали вопрос, который мы сначала не приняли всерьез, но затем пришли в восторг:
— Кто из вас хотел бы стать офицером? Когда все мы — вначале не сразу, а потом единодушно — подняли руки, капитан сказал:
— Не радуйтесь преждевременно, это еще далеко не решенное дело! Пока только краткий опрос, ничего больше. Я просто хотел выяснить, намерены ли стать офицерами те из вас, которые, возможно, для этого пригодны. Благодарю вас, вы можете разойтись. Кроме того, прошу вас об этом никому не говорить!
Все это длилось минуты две. Тем временем мы были зарегистрированы, и вскоре нас стали направлять на различные курсы обучения.
Началось со специального обучения в качестве связных. За этим последовал курс по технике разведки, затем — изучение пулемета; одновременно нас использовали как загонщиков на офицерской охоте, потом откомандировали в качестве ординарцев в офицерский клуб, чтобы ознакомить нас с той обстановкой, в которой мы позднее можем оказаться.
Однажды меня зачислили в группу, которая в уединенном и замаскированном ангаре тренировалась на деревянном орудии. Мы видели эту пушку впервые, и нам строго-настрого приказали никому о ней не говорить. У нее были обитые железом деревянные колеса, словно она предназначалась для конной тяги. В действительности ей позднее придали резиновые шины и она стала известна в качестве 37-миллиметрового противотанкового орудия. При деревянной пушке имелся предусмотренный для этого орудия затвор, и мы учились заряжать и разряжать, используя учебные снаряды должного калибра.
Некоторые из нас были фиктивно уволены из рейхсвера и прикомандированы к обществу «Люфтганза», так как военно-воздушных сил тогда еще не было.
Наконец меня включили в группу, которая в гражданской одежде покинула казарму. В померанских и восточнопрусских имениях мы обучали «добровольную Пограничную стражу» и формирования «черного» рейхсвера. По молчаливому соглашению никто из нас не открывал, откуда он прибыл. Главари штурмовиков ни словом не обмолвились об отрядах штурмовиков, члены организации «Стальной шлем» о ней не упоминали, а мы не упоминали о рейхсвере.
Наше жалованье оставалось за нами; мы получали дополнительно небольшие суммы на покрытие убытков от износа гражданского платья, а по вечерам выдавалось пиво.
Мы пили за здоровье вновь избранного рейхспрезидента фельдмаршала фон Гинденбурга и провозглашали тост за «черный» рейхсвер; сколько бы ни отрицали и ни замалчивали его существование, он продолжал разрастаться в разнообразных формах, ибо, как известно, «сорную траву не вывести, пока не вырвешь ее с корнем».
Метаморфоза
Я уже говорил, что нашего командира батальона звали Эрих фон Манштейн. Он участвовал в первой мировой войне и был в чине обер-лейтенанта. Мы его уважали.
Когда он обходил строй или после смотра говорил с кем-нибудь из нас, глаза его светились почти отцовской добротой; а может, он умел придавать им такое выражение? Но иногда от него веяло каким-то странным холодком, который я не в состоянии объяснить. Манштейн был безупречно сложен и прекрасно сидел в седле.
Нам импонировало, что в каждом походе он носил точно такую же каску, как и мы, солдаты. Это было непривычно, и мы были довольны, что он подвергает себя таким же испытаниям, какие выпадают на долю воинской части, ему подчиненной. Мы бы не упрекнули его, если бы он в качестве старого фронтовика носил и легкую фуражку.
Но что за этим скрывалось! Я вскоре случайно об этом узнал. Денщик Манштейна был по профессии портной. Поэтому у господина обер-лейтенанта одежда всегда была в порядке, а нам денщик за двадцать пфеннигов гладил брюки.
Придя по такому делу к этому денщику, я заметил каску обожаемого нами командира батальона. Шутки ради или из озорства я вздумал надеть эту каску, но чуть не выронил ее в испуге из рук. Она была сделана из папье-маше, легка, как перышко, но выкрашена под цвет настоящей каски.
Я был глубоко разочарован. Когда у нас на солнцепеке прямо-таки плавились мозги под касками, головной убор господина фон Манштейна служил ему защитой от зноя, подобно тропическому шлему.
Теперь я, впрочем, отдаю себе отчет, что впоследствии еще не раз наблюдал такое обращение с людьми, когда ласковая отеческая усмешка сочеталась с неописуемой холодностью. Эта черта была присуща иным генералам, когда они посылали на задание, из которого, безусловно, никто не возвратится или вернутся только немногие.
А в тот день я положил каску обратно на стул и тихо ушел, унося свои выглаженные брюки. В душе у меня возникла какая-то трещина, но, к сожалению, небольшая. Тем не менее я пробормотал про себя: «Даже каска ненастоящая». С чего вдруг во мне тогда проявилась способность к обобщению, не берусь объяснить. К тому же вскоре другие события оттеснили это происшествие на задний план.
После переизбрания Гинденбурга рейхспрезидентом в апреле 1932 года число безработных стало быстро расти, а к началу 1933 года превысило шесть миллионов.
Одновременно под влиянием небывалой демагогии — ведь нацисты искусно использовали создавшееся положение — росло число приверженцев нацистской партии, которая, собрав на выборах в рейхстаг в июле 1932 года почти четырнадцать миллионов голосов, стала сильнейшей партией.
Мы приняли это к сведению и оставались «вне политики», что не мешало, например, тому, что при занятиях спортом, когда после вращения руками давалась команда «отставить», мы не опускали правую руку и продолжали держать ее поднятой вверх.
— Это что-нибудь означает? — спрашивал, многозначительно усмехаясь, наш фельдфебель, который, как и многие младшие командиры, больше не скрывал своих нацистских убеждений.
— Нет, господин фельдфебель, ничего.
Однажды он отвел в сторону меня и другого солдата для разговора. В тот же вечер один из унтер-офицеров перекинул на веревке через стену казарменного двора пулемет, мы его подхватили, погрузили на телегу и отвезли в пивную «Лютценхоф».
Там собралась в подвале группа мелких буржуа. Безмятежно потягивая пиво и покуривая, они изучали взаимодействие составных частей пулемета. Менее приятным был наш обратный путь — к складу оружия. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы не посвященные в тайну нас увидели. Поэтому и на обратном пути мы должны были обойти караульное помещение.
В рейхсвере все еще сохраняло силу запрещение открыто сотрудничать с национал-социалистской партией. Многие, в первую очередь старшие офицеры, все еще отмежевывались от Гитлера, который был для них неприемлем с сословной точки зрения; они держались также в стороне от «движения», считая его недостаточно серьезным. Но так как они одобряли требования нацистов о создании сильной армии, то легко перестроились через несколько месяцев.
И все же до поры до времени нам нужно было действовать осторожно.
Постепенно транспортировка пулемета стала привычным делом, а господа в пивной делали успехи в обращении с пулеметами. Один из них напоминал известного мне штурмфюрера СА, а другой был весьма похож на эсэсовца, жившего вблизи от казармы. Правда, я мог заблуждаться. Кроме того, я и не хотел знать, кто они такие.
В ноябре снова состоялись выборы. Незадолго до этого на первом туре президентских выборов кандидат Коммунистической партии Эрнст Тельман собрал пять миллионов голосов, а теперь Коммунистическая партия собрала шесть миллионов, между тем как национал-социалистская партия потеряла два миллиона голосов. Не могу сказать, что этот итог побудил меня задуматься над происходящим; я воспринял результат выборов как неожиданный исход некоего спортивного состязания.
Рождество я провел в Берлине. Знакомые, с которыми я встречался, да и мои родители, братья и сестра были в подавленном настроении, и праздничные свечи тускло светили. Но Рут излучала такое необыкновенное веселье, что постепенно развеселила нас всех, и это был все-таки прекрасный праздник и прекрасный отпуск.
В новогодний вечер мы пили за то, чтобы наступающий 1933 год был веселым и благополучным. 30 января в солдатской столовой по радио внезапно прозвучали марши. А затем песня:
Знамена вверх, ряды сомкнуть,
СА шагает твердым шагом…
Это была передача факельного шествия в Берлине, оно двигалось от Бранденбургских ворот по Вильгельмштрассе мимо дворца рейхспрезидента, а на балконе вместе стояли и приветствовали проходящих фельдмаршал и ефрейтор:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65