Много раз он безуспешно пытался обмануть добровольческий приемный пункт, прибавляя себе год, чтобы его приняли в армию.
Однажды отцу для чего-то понадобился старый черно-бело-красный флаг; а так как найти его не удавалось, то у родителей заварилась ссора. Неужели же мать вообразила, попрекал ее мой отец, что, если кайзера свергли, значит, и флаг упразднили? Нет, придется ей вспомнить, куда она девала его при переезде. Когда после поисков пропажа нашлась, волнение утихло.
А у меня были свои заботы. Я опасался за собранную мною довольно изрядную коллекцию патронов, которую я то и дело пополнял, ибо жившие у нас на постое солдаты не очень тщательно следили за своими патронами.
Чего доброго, ища флаг, родители обнаружат мою трофейную коробку, где, кроме упомянутых боеприпасов, были еще две гранаты-лимонки. Тайник на чердаке стал теперь ненадежен. Взбредет отцу в голову раскопать еще какую-нибудь бутафорию, например портрет кайзера в золотой раме, что тогда? И я решил при первом же удобном случае перебазировать свой склад.
Помимо всего прочего, я был обладателем ранца, настоящего солдатского ранца, с ремнями и пряжками. Ранец подарил мне однажды вечером наш постоялец, сказав, что он-де свое отвоевал, хватит, пора и домой, к семье. Солдат обещал передать поклон своему сыну, моему ровеснику, если я буду держать язык за зубами, а если я попаду в их края, он позволит мне поиграть с его мальчишкой.
Я не успел даже спросить, где эти самые края находятся: солдат сразу ушел — он спешил переодеться в штатское. Я только издали видел, как он перемахнул через садовую изгородь. Я никому ничего не рассказал, хоть и было это мне нелегко. Но солдатский ранец того стоил.
А так как в те времена нельзя было купить школьную сумку и старые портфели моих братьев и сестры пошли на подметки, мой солдатский ранец послужил сначала науке.
Каждое утро я ходил с ним в школу. Но после уроков тетради летели в угол, и солдатский ранец снова использовался по назначению. Все соседские дети примкнули к нашей ватаге и играли в войну. Из-за моей амуниции меня почти всегда выбирали в атаманы. Мне очень часто предлагали обменять на что-нибудь мой ранец. Но даже ради живой черепахи я не расстался бы со своим сокровищем.
Между тем я откуда-то проведал, что оружие закапывают в землю. Это подало мне мысль закопать коробку с патронами в саду. А для «лимонок» нашлось надежное место в моем солдатском ранце; мать туда не заглядывала, она была рада, что у меня есть школьная сумка.
Когда у нас расквартировывали солдат, нам жилось хорошо. Солдаты носили нам из полевой кухни котелки, полные густой лапши, риса или картофеля с соусом и мясом, и вдобавок еще солдатский черный хлеб, и целым пайком топленое сало. Они называли его «обезьяньим салом», но меня это ни капельки не трогало, я уплетал его с полным удовольствием.
Когда же солдаты опять уходили в поход, к нам в дом возвращался голод. И я опять бежал вприпрыжку, держась за мамину руку, в «народную кухню», где можно было получить мутный суп неопределенного содержания. Подчас мне так хотелось есть, что я брал с собой ложку, чтобы уже по дороге домой похлебать супу. Мать меня часто утешала: «Погоди немного, мальчик, скоро у нас опять будут булочки и плюшки!» Булочки я видел. Это были темно-серые комочки теста, очень вязкие, и, чтобы насытиться ими, надо было съесть их целую уйму. Но мать говорила о настоящих белых поджаристых булочках. О плюшках же я никогда и не слыхал.
Судя по тому, как их описывала мама, имело смысл дождаться и плюшек, и лучших времен.
Однажды, когда мы опять пошли в «народную кухню», оказалось, что проход по этой улице перекрыт. Между тротуарами была воздвигнута баррикада, оплетенная колючей проволокой, а за нею стояли солдаты. Каждого, кто хотел пройти, заставляли предъявить удостоверение личности и обыскивали. Должно быть, спрашивая мать, нe прячет ли она оружие, солдаты выразились как-то обидно, потому что она вспыхнула и сказала: «Хамы!» А мне солдаты понравились.
Наконец нам разрешили пройти, но тут один из этих молодцов меня окликнул. На мне, как всегда, был мой ранец, который и привлек внимание солдата. Он отобрал его — мне не помогли ни просьбы, ни мольбы, ни слезы. Он сказал только:
— Ну-ка давай его сюда, малыш, он нам еще понадобится!
Вещие слова солдата относились к будущему, а вот того, что было у него под носом, он не разглядел, оттащил мой ранец в сторону, не зная, что в нем ручные гранаты. Зато, верно, потом таращил глаза от изумления.
Оплеухи
К нам снова прислали солдат на постой. Вернулась домой сестра Маргарита, приехал на несколько дней погостить брат Эрих. У нас стало очень тесно, и я не мог больше носиться по комнатам, как раньше. Все, что моя сестра привезла из Голландии, а брат — из деревни, мы быстро съели. Но солдаты по обыкновению снабжали нас пищей. По вечерам они пили водку и, когда, бывало, развеселятся, запевали:
Шлем стальной со свастикой
Черно-бело-красный бант —
Эрхардта бригадою Называют нас.
Пели они и другие песни. Когда однажды мы с Маргаритой возвращались после прогулки, они сделали по ее адресу замечания, похожие на то, что говорили о маме солдаты на баррикаде, Маргарита бросила меня и убежала по лестнице в дом. А солдаты горланили ей вслед:
Девчонок наших
Давайте спросим:
Неужто летом
Штанишки носят?
Дома я задал этот вопрос сестре. Но вместо ответа получил оплеуху.
Разозлившись, я спустился вниз и рассказал все солдатам из бригады Эрхардта. Они гоготали, а один солдат подарил мне в утешение сигарету с длинным мундштуком.
— Это папироса, — сказал он. И добавил: — Для своего возраста ты малый не промах, можешь покурить.
Я сел на край их фургона и задымил.
Но тут со службы пришел «кронпринц». Он отнял у меня папиросу, и я получил еще одну оплеуху. Вечером вернулся с барахолки отец. Возил он туда собрание сочинений Гёте и брошку матери, а домой вез в рюкзаке картофель, шпиг и яйца.
Между тем меновая торговля была запрещена. Она якобы мешала упорядоченному снабжению. Но тех, кто подчинялся запрету и не занимался обменом, все равно не снабжали. Поэтому меновая торговля продолжала существовать.
По дороге в поезд нагрянула полиция, и у моего отца рюкзак отняли. Правда, он получил его потом обратно, но пустым. Так он и Гёте утратил, и картошки лишился.
Еще на пороге он в бешенстве крикнул:
— Больше мы менять не будем, я съезжу ночью за город и добуду картошки «за так».
Другие ведь это делают. Да и вообще этому скоро конец. Слава богу, есть у нас и Капп и генерал фон Люттвиц,. уж они-то вычистят конюшни!
Солдаты, сидевшие с нами за столом, кивнули: их для того и прислали, чтобы «чистить». Но о чем они дальше толковали с моим отцом, я плохо понял.
Послушав некоторое время их разговор, я набрался духу и сказал:
— Папочка, ты говорил, что поедешь ночью за город и наберешь картошки «за так», Нельзя, папа, воровать запрещается!
Отец вскочил, изумленно взглянул на меня и сердито ответил:
— Я не ворую, заруби себе это на носу. Я забочусь о семье. И вообще тебе давно пора спать!
А в заключение я получил свою третью оплеуху в тот день.
Впрочем, отец не добывал картошку «за так», но и солдатам не пришлось «наводить чистоту». В один прекрасный день у нас погас свет и выключили газ; трамваи остановились, школьников освободили от занятий. Началась всеобщая, «генеральная» забастовка. Мне было тогда всего семь лет, и я считал, что забастовка называется «генеральной» потому, что в Берлине находится генерал. Но так или иначе, а рабочие, служащие и чиновники, среди которых был даже мой отец, забастовали; они вышвырнули генерала вместе с господином Каппом и со всей бригадой Эрхардта из Берлина. Правительство, которое бежало от путчистов сначала в Дрезден, а потом в Штутгарт, вернулось в столицу. Отец снова вышел на работу — «конюшня» повысила его в должности.
Три оплеухи свидетельствовали о том, что отношение семьи к ее младшему отпрыску резко переменилось.
От родителей я получал совершенно точные указания, с кем мне можно играть, а с кем — нельзя. Неподалеку жил бедный сапожник. Он был всегда весел и пел за работой в своей мастерской. А мастерская находилась в его квартире, квартира же была в подвале. И все-таки он пел целый день. У сапожника было четверо детей — все мальчики. Пятый ожидался. Однажды я слышал как соседка говорила моей матери:
— Надо же! Четверо у него уже есть, теперь будет пятый.
Я не задумывался над тем, откуда она это знала. Меня интересовали те четверо, которые уже были в наличности — отличные, на мой взгляд, ребята.
Однажды вся четверка шла по нашей улице.
— Эй, выходи, мы идем на озеро!
— Мне нельзя с вами водиться.
— Ты что, обалдел? Почему?
— Потому что ваш отец коммунист.
— Кто-кто наш отец?
— Мой отец сказал, что ваш отец коммунист и потому мне нельзя с вами водиться.
Дети сапожника озадаченно переглянулись. Они, как и я, не знали, что такое коммунист. Для них отец был просто папа. Но старший мальчик нашел выход из положения, он крикнул:
— Тогда мой отец не станет чинить башмаки твоему отцу. Ну как, идешь с нами или нет? Мы идем купаться.
И мы пошли.
О коммунистах я узнал больше, когда ездил с матерью в город навестить тетю Эмму.
Мы не могли пройти: такого множества людей, идущих колонной по улице, я еще никогда не видел. Они пели, неся красные знамена и транспаранты, надписи на которых, как сейчас, стоят у меня перед глазами: «Не бывать больше войне!» Вдруг раздались выстрелы. Колонна рассыпалась, мать втолкнула меня в ближайший подъезд, и мы едва втиснулись в толпу людей, тоже искавших убежища. Я спросил:
— Почему стреляют?
Мама наклонилась ко мне и прошептала:
— Потому что здесь кругом коммунисты.
Она вся дрожала.
Мне было очень страшно, но я продолжал спрашивать:
— А те, что с транспарантами, — коммунисты?
— Да. Стой же спокойно!
— А почему в коммунистов стреляли, они ведь только пели?
— Тише, сынок! Эти люди устроили демонстрацию. Угораздило же нас поехать в город! Я не унимался.
— Но на транспарантах было написано: «Не бывать больше войне!», а ведь ты сама так всегда говоришь. Недавно сказала отцу: «Только бы не было опять этой ужасной войны!» — Успокойся же наконец и поменьше спрашивай! Коммунисты — плохие люди.
Я был несказанно рад, когда стрельба кончилась и мы отправились к тете Эмме.
На Кёнигсаллее стреляли
Наступило лето 1922 года. Мы, мальчишки, бегали по Груневальду, удили рыбу, хоть это было строго запрещено, и я — к своему восторгу — научился плавать.
Как-то раз, когда мы собрались идти купаться, кто то из наших крикнул:
— По-моему, на Кенигсаллее палят, они там кого-то подстрелили!
Мы помчались туда: до Кенигсаллее было недалеко. Первыми прибежали дети сапожника и я.
Но нам мало что довелось узнать. Подле дерева, кора которого была в нескольких местах повреждена рикошетировавшими пулями, стояли два полицейских с туго затянутыми подбородочными ремнями. У дерева лежал большой букет цветов, который, видимо, был сначала куплен с другой целью, а теперь возложен здесь.
На тротуарах, стоя кучками и взволнованно разговаривая, толпилось множество людей. Они громко обсуждали виденное, а может, то, что хотели увидеть. В те годы часто случались вооруженные стычки, перестрелка, бывали и убитые. Но квартал богатых особняков до сих пор оставался вне этих происшествий.
Событие на Кенигсаллее перепугало и обитателей Груневальда. Один из очевидцев без конца повторял окружающим свой рассказ:
— Было это так. Стою я вот тут, вдруг вижу, подъезжает машина министра иностранных дел. Я-то его знаю, он почти каждый день проезжал мимо этого места в один и тот же час. Вдруг приближается вторая машина и, держась вплотную, нагоняет министра. В ту же секунду сзади в этой машине вскакивает какой-то человек, бросает гранату и стреляет в Ратенау из пистолета. Шофер министра затормозил, а другая машина умчалась по направлению к Галензее. Все это произошло так быстро, что я не успел даже разглядеть, какой марки тот автомобиль.
— За что же убили господина Ратенау? — спросил другой. — Я живу неподалеку от него, это был такой спокойный и приятный человек, всегда приветливый…
— Ратенау был подлец и предатель, — сказал мужчина с кисточкой для бритья на шляпе. Он ударил своей тростью о мостовую. — Вы, очевидно, не знаете, что он принадлежит к тому сорту политиков, которые на все отвечают «да» и «аминь», чего бы ни требовали от нас враждебные державы.
Кто-то возразил:
— Но ведь он только недавно заключил в Рапалло договор с русскими не без пользы для нас. Нам хотя бы дадут возможность перевести дух.
— Вот в том-то и заключается его гнусность, — ответил господин с кисточкой на шляпе. — Весь мир знает, что западные державы хотят взять большевиков за горло.
И вместо того, чтобы извлечь для нас выгоду, этот человек подписывает с русскими договор! Да еще с большевиками, которые устроили в церквах конюшни! Ну и подлец!
— Надо надеяться, убийц найдут, — проговорила женщина в трауре, обращаясь не столько к окружающим, сколько к самой себе.
— Уважаемая, здесь произошло покушение, и совершили его, безусловно, члены организации «Консул», а их найти нелегко.
Все вопросительно посмотрели на господина с кисточкой на шляпе; он сделал многозначительную гримасу и продолжал, понизив голос:
— Тайный союз бывших офицеров, все они истинные немцы и фронтовики. Они хотят вывести нас на правильную дорогу. Можете на них положиться!
Стоявшие вокруг помалкивали. Этот человек, видимо, знал многое. Он повернулся к дереву, у которого лежал букет.
— Что ж, одной еврейской свиньей меньше!
И он зашагал прочь, стуча сапогами и подбрасывая в воздух свою дубинку, будто тамбурмажор перед военным оркестром, который я однажды видел.
Один из полицейских подтянул свою портупею, другой закашлялся и, вынув из кармана платок, высморкался. И оба снова уставились куда-то в пространство.
Толпа медленно рассеялась.
На обратном пути мы зашли в сапожную мастерскую в подвале, потому что у меня оторвалась подметка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65