Она смотрела в землю. Он взял ее обеими руками за голову и повернул к себе ее лицо.
– Сюда, – сказал он очень нежно. – Сюда, на этот вечер и, может быть, еще на несколько вечеров. Ну а потом? Ведь не можете же вы долго жить в таком пустынном районе. А жить нужно. Вы вернетесь туда, откуда пришли. Вернетесь на улицу Москвы или на улицу Калэ; к Мулен-Руж, к Фоли-Бержер, к Максиму! Да!..
Она не возражала. И снова пожала плечами – смирившись.
Он все еще держал ладонями ее нежные шелковистые щеки. Отпустив ее, он машинально вынул платок, чтобы вытереть пальцы. Но это было совершенно излишне: щеки совсем не были напудрены.
Тогда он резко спросил:
– Вам этого хочется?
– Чего? – сказала она.
– Возвращения к этой жизни… Максим, Фоли и прочее?
Она молча покачала головой в знак отрицания.
– Нет! Вам не хочется! Знаете, что я думаю, моя маленькая Селия? Я думаю, что вы совсем не годитесь для этой жизни. Я уже давно думаю об этом, с тех пор как увидел вас там, вальсирующей, в ту ночь, когда мы встретились с вами. Я даже захотел познакомиться с вами именно из-за этого! Потому-то я и просил вас поселиться здесь у меня, сделаться моей настоящей любовницей.
Она пугливо и вопросительно взглянула на него. Никогда он не спрашивал ее о прошлом. Никогда, казалось, он не хотел знать о ней ничего. Но он догадался о многом… О многом, чего он не говорил ей. И, вероятно, правильно догадался.
Он, как всегда осторожный, не стал ничего выпытывать у нее.
– Я думаю, что вы не парижанка. Во всяком случае, не такая парижанка, которой надо быть, чтобы добиться успеха в Париже. Это очень трудно – добиться успеха в Париже, моя прелестная госпожа. Для этого мало иметь такие похожие на персики щеки, как у вас: нужно еще уметь накладывать на них пудру, много, много пудры. Вы никогда не сумеете наложить столько пудры, сколько нужно.
Он с минуту размышлял, потом пробормотал так тихо, что она еле могла расслышать его:
– Жаль, что вы не вышли замуж, – прежде, в провинции. За какого-нибудь хорошего человека, – фабриканта, или архитектора, или доктора. Вы бы никогда не покинули Безансон, или Сент-Этьенн, и были бы очень счастливы. Тот негодяй, который толкнул вас на этот путь, оказал вам очень плохую услугу.
Он помолчал еще, размышляя. И наконец:
– Ну а если я увезу вас? – вдруг предложил он. Она подняла брови.
– Увезете? Куда?
– Туда, куда я еду. В Тулон. Конечно, не дальше!.. Не в Мадагаскар и не на Таити. Только в Тулон.
– Но почему же в Тулон? Ведь вы сами там не остаетесь.
– Нет, не остаюсь, – сказал он. – Но я, наверное, пробуду там недель пять или шесть. Раньше этого срока меня не могут отправить. Я имею право на месячную отсрочку. Будем считать, около шести недель. У меня будет достаточно времени, чтобы устроить вас там и приучить вас к Тулону.
– Почему приучить меня?
– Почему? Потому что вам не нравится жить в Париже, значит вам, быть может, понравится жить в Тулоне. По крайней мере, я думаю, что понравится.
Она нерешительно покачивала головой. Это правда, что Париж ей не нравился. Но понравится ли ей провинция? Он сразу отвел ее возражение.
– Тулон – это не провинция. Это, как вы увидите, нечто другое – скорее заграница или колония. Тулон вам понравится больше, чем вы думаете! Кроме того… – Он улыбнулся. – Кроме того… В Тулоне вы можете добиться успеха с такими щеками, как у вас, без всякой пудры. Совсем без пудры. Поверьте мне.
Она поверила.
И они уехали вдвоем, в воскресенье 4 октября в 9 ч. 15 мин. вечера.
Глава шестая,
в которой гардемарин Бертран Пейрас старается поднять Селию до уровня тех женщин, которыми нельзя пренебрегать
Уже целых две недели Селия любила юного гардемарина Бертрана Пейраса.
Любила как следует и ревновала. Кстати, Бертран Пейрас, надоедливый, как комар, не упускал случая, чтобы задеть за живое ее ревность, всегда готовую вспыхнуть. Он испытывал при этой весьма немилосердной игре плохо скрываемое удовольствие.
Селия, в двадцать четыре года такая же наивная, как полагается быть в двенадцать, неизменно попадала в каждую ловушку, и одна и та же шутка мальчишки, повторяемая им десять раз подряд, заставляла ее выходить из себя и в бешенстве вставать на дыбы:
– Почему ты являешься в семь часов вместо пяти?
– Меня не хотела отпустить моя другая любовница!.. Она не могла дойти до того, чтобы поверить таким гадостям. Но все-таки порядочно злилась. В конце концов, разве можно быть вполне уверенной. На мужчину никогда нельзя положиться.
И, когда «мальчишка» начинал ее целовать, она, прежде чем ответить ему тем же, страстно вдыхала знакомый запах его усов, волос, даже рук, чтобы проверить, что никакой чужой запах не примешивается к его запаху.
Впрочем, казалось, что мальчишка любит ее. Он, правда, мучил ее с вечера до утра и с утра до вечера. Но это потому, что он был мальчишка, гадкий и безжалостный. Это не мешало ему нежно ласкать ее с вечера до утра и с утра до вечера с теми же самыми нежными и сумасбродными повадками, какими он очаровал ее в первый день их знакомства. Очарование все еще продолжалось.
– Я люблю тебя, – сказала она однажды, – я люблю тебя за то, что ты похож на одного человека, которого я знала когда-то и который причинил мне самое большое на свете зло.
– А я, – ответил он, – люблю тебя за то, что ты не похожа ни на одну из женщин.
Он знал по опыту, что такой комплимент ударяет прямо в цель: всякое ничтожество любит скромно считать себя «особенной женщиной». Но Пейрас лгал только наполовину, когда повторял Селии эту фразу, которую без всяких изменений он говорил и всем своим прежним подругам: Селия, во всем похожая на любую женщину полусвета – в любви, ревности, наивности, заносчивости, – представляла собой странную смесь простой и естественной натуры с глубокой и утонченной культурностью. И даже маркиза Доре, полагавшая, что Селия может «написать письмо в четыре страницы, не сделав ни одной ошибки», все-таки оценивала ее много ниже, чем она стоила на самом деле.
Бертран Пейрас быстро заметил это. Постоянные ночные сцены с плачем и упреками перемежались с беседами на литературные, художественные и даже научные темы, по которым узнавалась примерная ученица лицея, получавшая всегда награды на конкурсах.
– Ну, знаешь! – удивлялся гардемарин так же, как удивлялась женщина полусвета. – Ну, знаешь, ты невыносимо смешная женщина! Ты похожа на дикую папуаску, выдержавшую на аттестат зрелости.
При всем том она ему очень нравилась. Он сказал ей это сразу же после их первой ночи: – Я обожаю тебя! Никогда в жизни я никого так не обожал.
В восторге от этого, она сразу предложила ему совместную жизнь:
– Давай поселимся вместе с тобой? Если ты меня действительно обожаешь.
Но он, хотя и обожал ее, все-таки отпрыгнул, как дельфин:
– Поселимся вместе? О несчастная! И она говорит это совершенно серьезно, без тени улыбки. Но вы не учитываете по младости лет и по невежеству, что роскошное жалованье гардемарина первого класса, то есть как раз мое жалованье, в лучшем случае равняется двумстам десяти франкам в месяц.
– Я это отлично знаю.
– Ах, ты отлично это знаешь!.. Ну так что же? Быть может, ты предполагаешь, что кроме этого царственного жалованья у меня еще есть доходы с капитала в несколько сот тысяч франков… Как у Л'Эстисака? Или у его друга, ронского грузчика? Ну, знаешь, дорогая… Будь у меня такие деньги, я не сидел бы здесь. А отправился бы пировать с веселыми женщинами.
– Что такое?
– Ну вот! Так и есть! Черная пантера опять сорвалась с цепи. Нет, прошу тебя!.. Не надо сцен из-за этих чересчур надуманных веселых женщин. Будем серьезны, как два старых Римских папы. Деточка, ведь правда же, у меня ни гроша. А этого слишком мало, чтобы содержать женщину. Особенно в нынешнем году, когда масло так вздорожало.
Она грустно молчала. Но через минуту все-таки сказала:
– Видишь ли… Ты, конечно, не знаешь, но сейчас мне не нужно много денег, потому что Ривераль… Ривераль, мой прежний друг, который уехал в Китай, оставил мне немного, и даже обещал некоторое время присылать мне деньги оттуда. Конечно, вряд ли он будет это делать, но все же…
Гардемарин поднял брови:
– Почему «вряд ли он будет это делать»?..
– Потому что… Ну Господи!.. Это было бы немножко странно. Посуди сам: ведь все между нами кончено. Он знает, что у меня другие любовники.
– Ну конечно, знает!.. Он не идиот! Но это не должно мешать ему позаботиться о тебе, я полагаю, и облегчить тебе жизнь, бедная моя киска. В этом нет ничего странного.
Она удивленно смотрела на него. И, поколебавшись слегка, продолжала:
– Во всяком случае, я уже сказала тебе, мне не надо много денег. И если бы ты пожелал, с тем, что мы получили бы от Ривераля.
– Ну нет!.. На это я не согласен.
И объяснил все это гораздо более серьезным тоном, чем разговаривали только что «два старых Римских папы».
– Селия, деточка моя, вы прелесть что такое. Вы предлагаете мне лучшую половину вашего пирога!.. Но собственный-то мой пирог слишком жидок, чтобы я мог принять что-нибудь от вас. У нас получаются слишком неравные взносы. Выслушайте же меня, дорогая: я не хочу и не могу быть вашим единственным любовником – это как-то не слишком честно. В конце концов, вам все-таки почти каждый день нужно обедать. А я… Я могу, пожалуй, оплатить один бифштекс в неделю. Вывод: нужно как-то добывать остальное. Но упаси меня боже кормиться на ваш счет.
Она опустила глаза. Он увидел, как две слезы покатились по ее нежным шелковистым щекам.
– Киска! Гадкая девочка! Не стоит плакать из-за какого-то мерзкого мидшипа… Ну послушайте!.. Подумайте сами, дурочка. Ведь этот седьмой бифштекс нам придется есть вдвоем. А это так приятно, когда приходится ждать его долго, долго… И когда так голоден, голоден, голоден!..
И все устроилось именно так – в теории.
В теории – потому что на практике Бертран Пейрас пятнадцать дней сряду приходил ночевать на виллу Шишурль, за исключением тех дней, когда ему приходилось нести по долгу службы ночную вахту на броненосце.
Очень кстати подоспело месячное жалованье, которое выдали 1 декабря. И это жалованье проживали, не считая денег, как это делают все моряки – матросы, офицеры и даже сам адмирал – в полном согласии со старой поговоркой: «Пока оно есть – есть; а когда его нет, тогда привяжи себя к фок-мачте мертвым морским узлом».
От жалованья оставалось еще немного. И этим пользовались, чтобы хорошенько покутить. Тулон в этом отношении благословенный город, оттого что ужин в половине первого ночи обычно стоит здесь дешевле, чем завтрак в без четверти двенадцать утра. Так что бедные гардемарины могут здесь кататься на лихачах одну неделю в месяц, при условии, что остальные двадцать три дня они будут скромно ходить пешком.
У них завелись свои привычки.
Пейрас съезжал на берег на шлюпке, которая отходила с корабля в половине четвертого. Около четырех часов он высаживался на Кронштадтской набережной и принимался за обычные дела – кое-какие покупки, поручения товарищей, оставшихся на борту, быстрый обход книжных лавок, мимолетный осмотр ларьков торговцев японщиной и китайщиной: в душе всякого моряка всегда хоть в самой малой степени сидит дух коллекционирования. Наконец, выполнив всю программу, Пейрас вскакивал в трамвай, и полчаса спустя трамвай доставлял его на бульвар Кунео, в нескольких шагах от улицы Сент-Роз. Вилла Шишурль подставляла весь свой голубой фасад лучам солнца, которое собиралось опуститься за холмы на западе; пурпурное небо и рдяное море окрашивали голубизну фасада в лиловый цвет.
В зависимости от времени – пять, шесть или семь часов вечера – они или нежничали, или ссорились. Покончив с обеими перипетиями, они одевались, чтобы отправиться обедать в город. Селия много раз предлагала более скромный стол добрейшей матушки Агассен. Но у Пейраса было два решительных довода против этого экономического предложения:
– Во-первых, твоя матушка Агассен сволочь, и ты сама убедишься в этом скорее, чем полагаешь, моя глупая неощипанная гусыня! Кроме того, я вовсе не намерен записываться вместе с тобой на пансион в какую-нибудь дешевую столовку. Это бы годилось, будь мы муж и жена. Но живя так, как мы живем, я предпочитаю проводить с тобою восемь дней из пятнадцати и показывать тебя в течение этих восьми дней в приличных ресторанах. По крайней мере, все узнают, что ты не такая женщина, которой можно пренебрегать, если можно так выразиться.
Итак, они обедали в «Цесарке» или у Маргассу, если только они не решали шикарно покутить, отправившись полакомиться «фляками по-каенски», которые приготовляет в самом центре «особой» части города трактирщик Мариус Агантаниер, чрезвычайно популярная личность, провансальский поэт (в часы досуга) и член генерального совета департамента, несмотря на незнание французского языка. Эти вечера были очень веселыми. Чтоб добраться до погребка члена генерального совета и поэта, нужно было пройти несколько сот метров по переулкам, невероятно душистым и пестрым, оттого что вверху над каждой дверью колыхались радугой фонари с большими цифрами и изображали собой чрезвычайно красноречивые вывески, и оттого еще, что из каждой двери, неукоснительно, потоком устремлялись на улицу на три четверти голые женщины и набрасывались на любого прохожего мужского пола. Несмотря на то, что Пейрас вел под руку Селию, даже и он не был избавлен от нападения. Бесчисленные девицы, внезапно появлявшиеся вокруг него на протяжении всего пути, вспоминали о присутствии Селии, только чтобы всячески поносить ее, и цеплялись за его одежду, как будто бы он был один. Испытывая сильное отвращение и делая вид, что оно еще сильнее, чем на самом деле, Селия ни звуком не отвечала на брань, но ее приводило в отчаяние то, что гардемарин, которого этот натиск приводил в восторг, отвечал и на приставания, и на насмешки и, порой, даже сам подбивал противников, которые медлили нападать.
– Так, значит, тебе нравится распинаться перед этими тварями и нравится, что тебя стараются подцепить перед самым моим носом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31