..
– Оставьте! В Марселе люди смелы на словах, но не на деле. Посмотрите только, как она уткнула нос в тарелку, эта большая сардинка. А ее покровитель заодно!.. Ужинайте спокойно, бедная моя Доре!.. Немного шампанского, а?
Она выхватила из никелированного ведерка бутылку с красной головкой и налила полные стаканы. Упали последние капли. Селия поставила бутылку.
– Ну вот!.. Доре, вы что-то говорили о грязных руках…
Сильно запыленная бутылка в толченом льду покрылась зеленоватой грязью. И пять растопыренных пальцев были цвета бронзы.
– Возьмите мою салфетку.
– О нет! Это слишком противно, я иду к умывальнику.
Она встала резким движением: нервы ее, разумеется, были отнюдь не в порядке. Она с шумом отодвинула стул.
Маркизу охватило предчувствие:
– Пойти с вами?
Но Селия уже удалялась:
– Нет, нет, нет!.. Оставайтесь. Я возвращусь через минутку.
Она прошла мимо столика своего недруга. И ее развевавшаяся юбка коснулась юбки ее соперницы; соперница в действительности и не думала утыкать нос в тарелку, но совсем некстати внимательно разглядывала кончики своих ногтей и убеждалась, без сомнения, что они нуждаются в полировальной щеточке. Всем известно, что на умывальнике в «Цесарке» можно найти щеточки для ногтей.
Пейрас не успел спросить ее; его новая любовница, как на пружине, вскочила и уже неслась по пятам его прежней любовницы.
Зал «Цесарки» длинный, он тянется от Страсбургского бульвара до улицы Пико. Скромная дверка выходит на эту последнюю улицу, и в коридоре, который ведет к этой двери, расположены умывальники и два или три небольших кабинета.
Войдя в первую комнату с умывальником, Селия тотчас же погрузила вымазанные грязью руки в умывальный таз, полный воды. В это самое мгновение с порога раздались слова, произнесенные чрезвычайно раздраженным голосом:
– Послушайте, вы, шлюха вы этакая!.. Вам, верно, хочется, чтоб я заехала вам в морду, чтоб обучить вас вежливости!.. Попробуйте только вести себя так, как до сих пор, и я вам покажу! Уж я вас сокращу, будьте покойны!..
В воде, налитой в умывальник, обе руки судорожно сжались. Капли обрызгали мрамор. Селия круто повернулась на каблуках и оказалась лицом к лицу с соперницей. Жолиетта была здесь, в дверях. Селии раньше всего бросилась в глаза рыжая копна ее волос под очень большой шляпкой и бешеный блеск ее черных глаз. И ее инстинктивно охватило трагическое желание вырвать эти волосы, выколоть эти глаза. Только необычайный физический страх удержал ее на несколько мгновений, страх, так парализовавший ее сердце и легкие, что ей казалось, будто она задыхается. Из ее широко раскрытого рта не вылетело ни слова. Соперница ее сочла себя победительницей. Она насмешливо расхохоталась, изрыгнула три ругательства, принадлежащие к словарю, неведомому даже на Монмартре, и отступила на шаг, чтоб уйти.
В то же мгновение Селия овладела дыханием, бросилась вперед и изо всех сил ударила по оскорблявшему ее насмешливому лицу, ударила с такой силой, что пощечины прозвучали, как звонкие аплодисменты.
За столиком, ближе остальных расположенным к умывальникам, Рабеф и Л'Эстисак философствовали вполголоса:
– Любовный инстинкт? – говорил врач. – Но, друг мой, если бы только мы могли вернуться к первобытному животному состоянию, снова стать – увы! это бывает так редко – красивыми и горячими животными, деспотичными, отважными, готовыми на смертоубийство.
Он замолчал, широко раскрыв рот: от умывальников раздался звук пощечины, который немедленно же покрыли ужасные крики.
– Вот тебе и на! – заявил герцог. – Практика после теории: дамская война!..
Весь ресторан уже услышал происходящее, и все бросились к месту битвы. Рабеф и Л'Эстисак первые открыли дверь в коридор.
Перед дверью во вторую умывальную комнату каталось и двигалось нечто живое и взъерошенное, и это нечто выло во все горло среди топота ног и рыданий; это нечто было живое: две сцепившиеся женщины, которые до такой степени переплелись друг с другом, что составляли уже только одно тело. Четыре руки исчезали среди двух потоков, рыжего и черного; колени усиленно толкали друг друга, и острые зубы так укусили одно из плеч, что брызнула кровь. В двух шагах отсюда, среди клочьев корсажа, валялась на полу разорванная шляпа.
– Растащите их! – крикнул кто-то.
Рабеф, который остановился в остолбенении, бросился теперь вперед, широко раскрыв руки. «Растащите их!» Легко сказать!.. Он колебался, и за это время сражающиеся успели сделать последнее, решительное усилие. И он увидел, как движущееся и вращающееся нечто вдруг развалилось. Двойное объятие ослабело. Черноволосая женщина вынырнула из груды. Она подмяла под себя соперницу – рыжеволосую – и кончила сражение, сдавив ей горло и уминая живот. Побежденная защищалась теперь только отчаянными ударами ногтей и выла. Рабеф подался еще вперед, наклонился, обхватил обеими руками победительницу и оторвал ее. Потом он повернулся и передал ее Л'Эстисаку.
– Подержите-ка эту, – сказал он. – Может быть, другая по-настоящему нуждается в моей помощи.
Л'Эстисак с любопытством приподнял одной рукой густой покров распущенных волос, опустившихся на лицо. Он увидел лицо Селии, покрытое кровоточащими царапинами и перекошенное от бешенства. Глаза ее пылали. Рот был дико раскрыт и видны были все зубы. Ничего ровно не осталось от обычной мягкости черт ее лица, чудесным образом ставших жесткими и жестокими. Рука Л'Эстисака поддерживала и удерживала ее руки, чьи мускулы были все еще напряжены и не хотели сдаться. Но наконец, под напором его руки, она внезапно ослабела. Три раза судорога прошла по ее обессилевшему телу. И Селия чуть не упала навзничь в ужаснейшей истерике. Рабеф, все еще стоявший на коленях подле лишившейся чувств Жолиетты, вынужден был вернуться к Селии, которая билась в конвульсиях. И то самое полотенце, которое колотило по щекам побежденной, обвилось теперь вокруг висков победительницы.
Теперь герцог, скрестив руки, смотрел на поле битвы.
– Ну что, старина! – сказал он через мгновение. – Очень хороши они, ваши отважные и готовые на смертоубийство животные? Вы все еще считаете полезным и необходимым любовный инстинкт?
Рабеф, наклонившийся над Селией, которую он поддерживал, поднял нос.
– Вот еще! – сказал он. – Смею вас уверить, сейчас я готов обойтись и без него!.. И все же – эта фурия прелестна… И в душе – я видел ее вчера – она ласкова, как ягненок. Она очень мне понравилась, уверяю вас. Бедная девочка!.. Помогите-ка мне перенести ее в один из кабинетов.
Он старательно смачивал ее пылающий лоб.
Придя наконец в себя, Селия тяжело приподнялась на диване, куда ее положили. Подле нее была одна маркиза Доре.
– Наконец-то! – сказала маркиза.
Селия, как бы не доверяя своей памяти, взглянула на нее. Потом, вспомнив все, она внезапно и резко поднялась:
– Где она?
– Кто?
– Она!.. Ведь вы прекрасно знаете кто. Эта женщина!..
Маркиза пожала плечами:
– Силы небесные!.. Есть о чем беспокоиться! Ее нет здесь, не ищите ее. Ее увезли в коляске. Вы умеете хорошо отделывать людей, когда вы за это принимаетесь!
Румянец потоком залил щеки победительницы:
– Она получила свое, правда? О, когда я укусила ее, я слышала, как она запросила прощенья! У меня весь рот был полон ее крови!
– Дикарка!..
Селия вздрогнула и снова побледнела.
– А он? – прошептала она, помолчав.
– Пейрас? Он отправился с ней, разумеется. Признайтесь же, что он не мог бросить ее!
– О!..
Она и не удерживала слез. Доре всплеснула руками, как бы в отчаянии:
– Ну вот, она и разревелась. Но вы просто сумасшедшая! Ведь не воображали же вы, что вернете его к себе, под ваше одеяло, тем, что изуродуете его новую кралю?
Ответа не было. Селия уткнулась в одну из подушек дивана и тихо плакала.
В дверь кабинета постучали:
– Можно войти?
Л'Эстисак и Рабеф возвратились узнать, что нового.
– Превосходно! – заявил врач. – Вот и реакция. Через четверть часа все будет в полном порядке. Счастье было на вашей стороне, юная Селия!.. Видимо, Марс помогал вам. Из такой перепалки вам следовало выйти не иначе как с выбитым глазом!.. Вашей противнице придется проваляться в постели не меньше двух недель.
Он повернулся к маркизе:
– Вы проводите ее домой, не так ли? И посидите у нее?
– Нет, – заявил Л'Эстисак, – мне пришла в голову другая блестящая мысль. Ведь мы собрались к Мандаринше – возьмем ее с собой. Что, она курит опиум?
За Селию ответила Доре:
– Нет.
– Ну так три или четыре трубки превосходнейшим образом успокоят ее. Не так ли, доктор?
– Превосходнейшим образом, совершенно верно, – подтвердил Рабеф. – Мысль чудесная. Три или четыре трубки могут даже спасти ее от вполне вероятной слабости. В путь!
– Жаль, что уже нет другой! – добавил Л'Эстисак. – Мы и ее взяли бы с собой и, израсходовав шесть трубок вместо трех, наверное, добились бы примирения.
Глава двенадцатая
О чудесный, могучий, великий…
Узкая и извилистая тулонская улица, несмотря на высокие дома, все же сверкала и лучилась, оттого что небо было совсем ясно и с него глядели бесчисленные звезды. Усеянный звездами небосвод проливал на землю яркий свет, быть может более яркий еще, чем тусклое желтоватое мерцание, которое бросали на мостовую далеко отстоящие друг от друга старые мигающие фонари.
Улица спала. Во всех четырех этажах тесно сгрудившихся домов каждое закрытое окно казалось черной дырой. Ни огонечка от чердака до подвала. И от тротуаров до самой середины улицы ни одного прохожего. Одни только большие темные крысы неторопливо прогуливались вдоль высохших канав; и несколько кошек смотрели на них благосклонным взглядом.
Л'Эстисак шел впереди Рабефа и обеих женщин и нарушал это райское спокойствие. Он шел по самой середине мостовой – разумная предосторожность, оттого что если канавы были сухи, то груды мусора были очень велики. И от его шагов крысы и кошки разбегались, кто в канаву, а кто в водосточную трубу. Двери были без номеров. Л'Эстисак по дороге считал их. Перед четырнадцатою он остановился. Эта дверь была заперта, как и все остальные, и, кроме того, она была без звонка. Но к ней примыкали с обеих сторон два окна с решетками из толстых железных прутьев. Л'Эстисак просунул руку между прутьями одного из окон и тихонько стукнул пальцем в оконную раму.
Ответа не последовало. Тем не менее герцог и не подумал стукнуть еще раз.
– Вы убеждены, что она услышала? – спросил Рабеф. Он возвратился из Китая. Л'Эстисак с улыбкой указал ему на это:
– Вы все позабыли, старина! Ни к чему было даже касаться оконной рамы: наши шаги звучали достаточно громко. Вспомните, какой у Мандаринши слух.
Селия и Доре стояли под руку. Л'Эстисак повернулся к первой из них:
– Имейте терпение, малютка. Нам откроют не так еще скоро. Домишко очень старый, и коридоры в нем запутанные. Присядьте! Крыльцо давно уже приглашает вас.
Рабеф глядел на спящие дома.
– Прежде, – сказал он, – одно окно из двух всегда бывало освещено.
– Да, – сказал Л'Эстисак. – На этой улице помещалось не меньше шестидесяти курилен опиума. А осталась только одна.
– Тем хуже! – заявила маркиза.
– Отчего это «тем хуже»? Ведь вы сами никогда не курили.
– Да, не курила. Но я любила смотреть, как курят другие. Они были очень красивы, эти курильни. Здесь можно было болтать, узнать кучу вещей. И все бывали здесь чрезвычайно вежливы, гораздо вежливее, чем в других местах, в кафе, в Казино – где бы то ни было.
– Верно, – сказал герцог, – хотя…
Слова слились со щелканьем задвижки: дверь приоткрылась. Похожий на призрак человек в японском кимоно и с лампочкой с красным стеклом в руке толкнул правой рукой скрипучую дверь и открыл вход в очень длинный, очень широкий, очень темный коридор.
– Добрый вечер, – сказал призрак. Нисколько не заботясь о своем странном облачении, он вышел на улицу, чтоб приветствовать гостей, и спокойно поздоровался с ними.
– Чрезвычайно мило, что вы все пришли. Мандаринша будет очень рада.
Он остановился перед Селией:
– Л'Эстисак, представьте меня, пожалуйста. Л'Эстисак представил его, как он сделал бы это в какой-нибудь гостиной:
– Капитан де Сент-Эльм… Мадемуазель Селия.
– Я счастлив, сударыня.
Лампа, которую он держал в руке, вместо шляпы обозначила приветствие.
– А теперь разрешите мне провести вас. Призрак нырнул в темноту коридора. Пламя лампы, которое почти совсем загасил сквозняк, плясало, как болотный огонек.
Идти пришлось довольно долго. Л'Эстисак был прав: старинный коридор походил на лабиринт. Он оканчивался прихожей, откуда в разные стороны вели другие коридоры. В разных местах виднелись двери, до мелочей похожие друг на друга. Проводник распахнул одну из этих дверей, за которой находилась совсем пустая комната, потом открыл вторую дверь. И Селия, которая шла впереди Л'Эстисака, помимо воли остановилась на пороге комнаты, незначительной по убранству и слабо освещенной, но откуда столь мощно вырывался всемогущий запах опиума, что, казалось, ни один непосвященный не мог войти туда. Продолжалось это только мгновение. Минуту спустя все посетители были уже в курильне, и человек-призрак – Сент-Эльм – возился с лампой, стараясь поднять пламя. Л'Эстисак церемонно, как прежде, представил незнакомку:
– Хозяйка дома, мадемуазель Мандаринша… Наш новый друг, мадемуазель Селия.
Теперь лампа была в порядке. Селия увидела Мандариншу.
Мандаринша лежала на циновках своей курильни, среди аннамитских шелковых подушек. Приподнявшись на локте, она протягивала гостье руку с тонкими до худобы пальцами.
Она была высока и стройна, сколько можно было разглядеть под ее просторным кимоно. Она была очень красива: безукоризненно правильные черты лица, взгляд, такой глубокий и строгий, что он даже пугал в этих юных и ясных глазах под лиловатыми веками, полуопущенными от страсти.
Все четыре стены комнаты были просто затянуты белыми циновками, а на полу лежали камбоджийские матрасы, покрытые другими циновками, тоже белыми. И никакой мебели. Много разбросанных подушек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31