Вскоре мы очутились среди них, хоть для меня это время показалось вечностью, ибо тело спасенного мной человека с каждым мгновением становилось все тяжелее, а дышать становилось все труднее, и еще труднее становилось удерживаться на поверхности.
Но я рожден был не для того, чтобы утонуть — во всяком случае не в этот раз, — и, когда рев прибоя между рифами стал грохотать в непосредственной близости от моих ушей, я, к своей неописуемой радости, заметил справа от себя место, где сплошная линия кипящей пены прерывалась участком спокойной воды. Очевидно, здесь между скалами находился свободный проток, хотя чем он заканчивался — песчаной отмелью или острыми камнями — я не имел ни малейшего представления; я знал только, что достигнуть протока я обязан, если не хочу, чтобы меня измолотило вдребезги о рифы. Энергично вступая в схватку с водяными громадами, барахтаясь и отбиваясь изо всех сил от ярости окружавших меня, покрытых бешеной пеной бурунов, я обнаружил, что при близился наконец к вожделенному проходу между камнями и что волнами и течением нас быстро несет туда.
В памяти моей запечатлелись черные мокрые стены утесов по обеим сторонам, когда нас втащило в проток на гребне высокой волны, и затем все закружилось в водовороте; что-то ударило меня по голове, и больше я ничего не помню.
Когда сознание вернулось ко мне, уже стемнело. Я чувствовал головокружение. тошноту и противную слабость во всем теле, но главное — то, что я лежу на берегу под нависшей скалой, а неподалеку от меня на земле сидит мужчина и усердно трет какой-то предмет, находящийся у него в руках. Мужчина повернулся, встал и подошел ко мне поближе; я сразу узнал его: это был человек, цеплявшийся за мачту, а занят он был тем, что тщательно полировал пригоршней мокрого песка блестящий клинок длинной рапиры. Я не имел ни малейшего представления о том, что произошло, и поэтому попытался спросить у него, но — как он впоследствии рассказывал мне — первыми моими словами, обращенными к нему, были:
— Кто я?
Я даже припоминаю, как меня удивили его слова, произнесенные в ответ с каким-то странным, необычным акцентом:
— Бог знает, кто вы, ибо ни в небесах над головой, ни на земле под ногами, ни даже в водах подземных пещер мне не приходилось встречать ничего подобного; мне известно только, что плаваете вы как рыба и обладаете черепом эфиопа, иначе уже давно были бы покойником, да и я, к слову сказать, тоже.
Тут я ему улыбнулся, потому что наряду со странной манерой разговаривать, о чем я уже упоминал, у него была еще смешная привычка задирать плечи и разводить руками; но вместе с улыбкой на меня навалилась тяжелая, одуряющая слабость, очертания фигуры незнакомца расплылись перед моими глазами, и я заснул.
Когда я проснулся вторично, солнце стояло уже высоко в небе и все признаки вчерашней сумятицы исчезли, за исключением тяжелых валов прибоя, медленно накатывавших на берег, да обломков дерева и прочих следов кораблекрушения, то тут, то там видневшихся на скалах.
Неподалеку от меня весело потрескивал маленький костер, и спасшийся мужчина, сидя перед ним по-турецки, скрестив ноги, что-то варил на огне, о чем мне сообщили мои зрение и обоняние. Я почувствовал себя лучше и повернулся на бок; мужчина, услышав шорох, тут же обернулся, кивнул и улыбнулся мне.
— A, mon ami, — сказал он, — вы соизволили проснуться. Поистине, могу поклясться, что спали вы сном праведника! Но лежите спокойно и не шевелитесь: скоро я приготовлю для вас кое-что подкрепляющее.
Я был не прочь последовать его совету, ибо голова у меня все еще болела — да и не удивительно, принимая во внимание зияющую рану на затылке с присохшими к ней волосами.
Теперь мне представлялась лучшая возможность разглядеть своего визави и создать о нем впечатление, поскольку если ему не приходилось видеть никого, подобного мне, то и я до сих пор не видел никого, подобного ему, так как чужие в Керктауне были большой редкостью.
Это был старый человек — во всяком случае, в моем представлении, — с седой головой, хотя в его черных усах и остроконечной бородке поблескивали лишь отдельные светлые прядки. Волосы его были коротко подстрижены «ежиком», и лицо носило на себе следы интенсивного загара. У него были карие глаза и орлиный нос с горбинкой; рта я не разглядел под усами, но пришел к убеждению, что он должен быть большим и с тонкими губами. Что касается остального, то на нем был жилет, украшенный на груди кружевами, а рубаха, бывшая некогда белоснежной, теперь утратила свой цвет, хотя мужчина, очевидно, успел ее высушить, пока я спал.
На ногах у незнакомца были широкие, отделанные шелком бриджи поверх рейтузов более темного оттенка, туго и в то же время довольно элегантно облегавших его бедра, немного, правда, излишне тонковатые. Он и сам был скорее тощ, чем худощав, но жилист и крепок и, будучи роста выше среднего, вовсе не выглядел долговязым.
Больше всего меня поразило то, что он не расставался со своей шпагой, которую носил у бедра, прикрепленную к ремню, опоясывающему его туловище.
Я продолжал наблюдать за ним, когда он поднялся.
— Ух! — поежившись, сказал он. — Холодно, несмотря на солнце! Сможешь встать, как ты думаешь?
Я попытался и убедился, что могу стоять и передвигаться довольно свободно, тем более что одежда, успевшая высохнуть на мне, не причиняла мне особых неудобств.
Незнакомец пристально; разглядывал мою приземистую фигуру, и я расслышал, как он пробормотал про себя: «Mon Dieu!»— из чего я вывел заключение, что он француз, и не стал в связи с этим относиться к нему с большей симпатией, поскольку многие из них явились сюда во времена королевы и, как мне было известно, неплохо прижились на нашей земле.
Тем не менее промыв рану на голове и умывшись у крохотного ручейка, струившегося вдоль каменного утеса и исчезавшего в прибрежном песке, я оставил эти мысли, заинтересовавшись более тем, что варилось в котелке: это была солидная порция солонины из выброшенного на берег бочонка, и я энергично накинулся на еду, так как меня самого пожирал нестерпимый голод.
— Mon Dieu! — снова услышал я его слова, когда покончил с трапезой, и на сей раз я поинтересовался, что он имеет в виду.
— Н-ну… — проговорил он, некоторое время внимательно приглядываясь ко мне. — Твой собственный отец не мог бы назвать тебя великаном, однако ты за один присест сумел проглотить столько еды, сколько я не съел бы и за три дня!
— У каждого свой вкус, — отпарировал я. — Кто знает, если бы вы ели побольше, то и ноги у вас были бы потолще!
С минуту он сердито смотрел на меня, затем разразился громким хохотом.
— Я протыкал людей насквозь и за меньшее! — сказал он. — Однако нам нельзя ссориться: ведь если я и спас тебя прошлой ночью, то не сумел бы добраться до берега без твоей помощи. Скажи хоть, как твое имя?
— Меня зовут Джереми Клефан, — ответил я, — и родом я из Керктауна.
— Кирктавна? — переспросил он, забавно исковеркав название поселка. — И где же это?
— На побережье, милях в восьми к западу отсюда, — удовлетворил я его любопытство.
— На каком побережье?
— Файфа.
— Diable! — воскликнул он. — Значит, мы на северном берегу этого проклятого Ферта! Вот тебе и мудрость месье le capitaine! — и он сел на камень, погрузившись в глубокое раздумье.
— А могу ли я узнать, сэр, кто вы такой? — осмелился я спросить его. — И как назывался корабль, погибший здесь вчера вечером?
— Конечно можешь, — сказал он, подкручивая ус и насмешливо поглядывая на меня. — Я французский дворянин, и корабль прибыл из той же благословенной страны.
Мне стало ясно, что он не очень расположен к откровенности, но тем не менее я задал еще один вопрос:
— Как же мне обращаться к вам, однако?
— Обращаться ко мне! — воскликнул он. — По имени конечно!
— И как же оно звучит?
— Де Кьюзак — месье де Кьюзак, — с поклоном представился он, — к вашим услугам!
Что-то в его глазах предостерегло меня от дальнейших расспросов, и, пока я сидел, глядя на него, мне пришло на ум, что сегодня школьный день, и если я не потороплюсь, то меня ждет крепкая выволочка от отца; поэтому я вскочил и затянул свой поясной ремень.
— Куда это вы? — спросил француз.
— Мне надо идти в школу, — ответил я.
— В школу? — удивился он. — Зачем вам здесь школа? Разве ваш Кирктавн — большой город?
— Нет, — ответил я, — это всего лишь деревня.
— Ну-ну, — проворчал он. — Не удивительно, что священникам так туго пришлось в этой стране. Adieu, мой мальчик, и спасибо тебе за твой вчерашний мужественный поступок!
— А разве вы не пойдете со мной? — спросил я его.
— В Кирктавн?
— Да.
— Ma foi! Разумеется, нет, — ответил странный француз. — Если место мне приходится по душе, то я в нем остаюсь. Только вот что, дружок: не говори никому о том, что здесь случилось, и приходи сюда завтра утром.
— Но меня ведь спросят, где я пропадал всю ночь и чем занимался, и если я не отвечу, то меня высекут!
Он засмеялся.
— Подозреваю, тебя это не так уж и беспокоит! — сказал он. — Тем более что ты, кажется, вовсе не чужд маленькой лжи! Adieu, и до новой встречи!
Я повернулся и пошел прочь, немного озадаченный, ибо, честное слово, он говорил чистую правду!
3. О голом купальщике и о следах костра
На следующее утро, подождав, пока отец, нагрузившись книгами и прочими принадлежностями, отправится к школьному зданию на холме, я достал пистолет — или, как его называли в то время, самопал, — почистил его, сунул себе за пояс и, захватив кое-чего из еды и некоторый запас пороха и пуль, пустился по дороге, ведущей вдоль побережья на восток. Впрочем, дорогой едва ли можно было назвать узкую тропу, то вьющуюся между скал, то бегущую по краю крутых обрывов, поросших вереском, дикой рябиной, березняком и непролазными цепкими кустами колючего дрока; поэтому прошло больше двух часов, прежде чем дорога свернула вниз, к заливу, на берегу которого я оставил француза.
Я заметил его еще на полпути, спускаясь по крутой тропинке, но с трудом узнал в нем моего прежнего знакомца. На нем была широкополая шляпа с длинным пером, с плеч свисал пурпурный бархатный плащ, а рубаха его была новая и чистая.
Должен сказать, что я не с первого взгляда обнаружил все перемены в костюме француза, поскольку в тот момент, когда я его увидел, он стоял, низко склонившись над темным предметом, который лежал на песке у самого края воды. Подойдя поближе, я понял, что то был труп — жестоко избитое и страшно изуродованное мертвое тело моряка, — о чем свидетельствовали его одежда и серебряный свисток, прикрепленный к кожаному ремешку, свисавшему с его мускулистой шеи.
Француз заметил мое приближение и молча кивнул, когда я встал рядом с ним.
— Это один из младших офицеров нашего злополучного судна, — сказал он, обращаясь ко мне. — Достойный человек, вне всякого сомнения, и единственный, кого до сих пор выбросило на берег.
— В таком случае нам бы надо его похоронить, — сказал я.
— Разумеется, — ответил француз, — но сначала мы возьмем у него то, в чем он больше не нуждается. — И он снял кожаный ремешок со свистком с шеи утопленника. — Должен с прискорбием заметить, mon ami, карманы его пусты, так что мы можем похоронить его прямо сейчас, Господь да упокоит его душу!
Мне не очень понравилось то, что француз обыскивал мертвеца, а еще меньше его надгробная молитва, поэтому я ничего не сказал и лишь помог ему вырыть заостренным колом неглубокую могилу в песке, куда мы и положили утопленника. Погребение отняло у нас немного времени, после чего месье де Кьюзак, как он называл себя, достал из внутреннего кармана плаща трубку и табак, уселся на корточки, прислонившись спиной к прибрежной скале, и с наслаждением закурил. Я во все глаза с интересом наблюдал за ним, потому что в те дни мало кто употреблял проклятое зелье и мне до сих пор пришлось видеть лишь троих, занимавшихся этим делом, причем трубку курил только один из них.
Кое-кто может возразить, что в ту пору табак вообще не употреблялся, ссылаясь на сэра Уолтера Рейли и его подвиги, но я советую вам спросить у них, жили ли они в те времена, о которых я пишу, и если они ответят отрицательно — что, несомненно, придется сделать большинству, — то прислоните указательный палец к носу таким манером, как я подскажу вам в дальнейшем, и уверяю вас, они замолкнут и не станут соваться больше в мою историю.
— Тебя удивляет, мой друг, — обратился ко мне наконец де Кьюзак, — где я взял эти нарядные тряпки и трубку с табаком?
Я кивнул утвердительно.
— Если ты заглянешь вон за ту скалу, — продолжал он, — то увидишь там сундук, выброшенный волнами на берег прошлой ночью; возможно, ты подберешь в нем кое-что себе по вкусу. По-моему, остроконечный колпак из фламандского сукна будет тебе очень к лицу, а там как раз такой есть.
— Мне не нужны вещи покойников, месье де Кьюзак, — возразил я.
— Прости, Господи, этого безрассудного мальчишку! Но, если я не ошибаюсь, — хитро прищурился он, — в том же сундуке мне попалась на глаза очень неплохая рапира, сундук достаточно длинный и вместительный…
Однако я не расслышал конца его фразы, потому что был уже на полпути к скале, напутствуемый громким насмешливым хохотом француза.
Я обнаружил шпагу среди целого вороха одежды, которой был набит объемистый сундук, — длинный обоюдоострый клинок, утончающийся на конце и с рукояткой в виде креста. Я схватил шпагу и вернулся вместе с ней к французу.
— Сейчас ты похож на заправского рубаку, мастер Клефан, — заметил де Кьюзак. — С пистолетом за поясом, с рапирой в руках — ну просто настоящий воин!
Я понимал, что он всего лишь насмехается надо мной, но притворился, будто принимаю его слова всерьез.
— Возможно, и так, — сказал я, — но что толку от шпаги, если не знаешь, как ею пользоваться?
— Верно, о Солон, — сказал он. — Верно, но заметь себе, мастер Клефан, — никому еще до сих пор не приходилось жалеть о том, что он оказал услугу де Кьюзаку! Поэтому, если ты будешь сохранять в секрете мое присутствие здесь, я научу тебя владеть шпагой, а может быть, и кое-чему еще, ибо, поверь мне, я не последний в искусстве фехтования, в чем уже многие успели убедиться!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49