Я не настаивала и играла одна. Ее невоспитанность не ранила меня глубоко и не могла уменьшить моих восторгов от этой новой великолепной жизни.
Но скоро все переменилось.
Сначала изменилась леди Вульфберн. После первых шести месяцев пребывания в Вульфбернхаусе она вдруг разлюбила сажать меня к себе на колени и стала отшвыривать, как надоевшего котенка. Моя болтовня ее утомляла, а грязные ногти, раньше вызывавшие добрый серебристый смех, теперь встречались укоризненным взглядом и резким выговором. Не очень гладко причесанные волосы заставляли ее хмуриться, она и миссис Северн обменивались многозначительными взглядами, а мое прошлое, ранее не упоминавшееся вовсе, стало предметом беспокойства и постоянных пересудов.
Однажды леди Вульфберн рано ушла в свои покои, а меня перевели из моей уютной комнаты в другую, на чердак. Все игрушки сложили в большой ящик и поставили рядом с новой низенькой кроватью на колесиках, на которой обычно спали слуги. Миссис Северн втолкнула меня в комнату и быстро спустилась вниз по черной лестнице.
Через несколько секунд появилась Генриетта. Она смотрела мои апартаменты, скривив губы в усмешке. «Ты стала в доме обузой», — она с трудом выговорила это незнакомое слово, услышанное, видимо, в разговоре старших.
Ни она, ни я не знали значения этого слова, но в нем звучала угроза. «Я не обуза, — заявила я. — Вовсе не обуза».
Оттолкнув Генриетту, я сбежала вниз по лестнице и бросилась к комнате миледи. Оттуда донесся крик ребенка. Миссис Северн не впустила меня внутрь. Руки ее, оттолкнувшие меня, стали вдруг жесткими, какими они раньше никогда не были, губы сложились в язвительную улыбку.
— Леди Вульфберн не желает, чтобы ее беспокоили.
Ее тон поверг меня в полное отчаяние.
Я и в самом деле стала ненужной в доме. Мое место заняла малютка Анабел, ее новорожденная дочь, которая унаследовала красоту матери. За одну ночь я была низвергнута до положения еще более низкого, чем Генриетта, ниже, чем судомойка. Я снова стала тем, чем была, — дитя из низов, уличная девчонка, которой нельзя доверить малютку, не говоря уже о том, что даже приближаться к ней запрещалось.
Все отвернулись от меня.
Генриетта торжествовала.
Она ломала мои игрушки. Выхватывала их из рук и топтала ногами. Все чаще напоминала, что у меня нет отца. Настаивала, чтобы меня называли не Вульфберн, а Лейн, ибо так называлось место, где меня нашли. А так как официально меня не удочерили, а Генриетта была столь же настойчива, сколь и зловредна, имя это за мной закрепилось.
Златокудрая леди и мысли не допускала, что меня можно представить в кругу знакомых как равную драгоценной Анабел. Даже падчерица удостоилась ранга «ребенка мужа от первого брака». У меня не было надежды даже на это.
Генриетта старалась определить для меня подобающее место.
Когда нас, троих детей, представляли гостям, она не забывала к моему имени прибавить: «Ее взяли из жалости». Если бы она могла отнять у меня имя своей прабабки, она бы сделала это с удовольствием. Но это ей не удалось, потому что никто не стал бы утруждать себя запоминанием нового имени.
Однако такие поражения с Генриеттой случались крайне редко, именно поэтому в душе моей появился коварный и хитрый зверек.
С каждой ее злой проделкой и обидой он рос и обретал силу, вскормленный скрытой ненавистью и озлоблением, которые не находили выхода. Генриетте разрешалось ходить всюду по дому, она умела подкрадываться бесшумно и часто нападала, когда я меньше всего ждала этого.
Только однажды мне удалось избежать атаки. Я стояла на крыльце черного входа, глядя на зимний двор и на посеревшие увядшие кусты. Вдруг за моей спиной раздался легкий шорох, щелкнула щеколда двери. Я поняла, что опасность близка, и быстро отступила в сторону.
Генриетта, растопырив руки, пролетела мимо меня через ступеньки и грохнулась на мощеную дорожку. Она истошно кричала и трясла в воздухе расцарапанными ладонями. По запястьям стекали капельки крови.
Я стояла, не в силах оторвать взгляд не столько от ее искаженного лица, сколько от этих вывернутых ладоней. Ее кровь была красного цвета! Никакого сомнения не могло и быть — кровь была не голубого, а поразительно ярко-красного цвета. Чисто красная, даже без оттенка голубого или пурпурного. Такой, наверное, была и моя низкосортная кровь — главное подтверждение моего недостойного происхождения.
Я посмотрела Генриетте прямо в глаза и расхохоталась.
И хохотала, и хохотала.
А когда я обессилела от смеха, зверек исчез.
Генриетта в ужасе смотрела на свои ладони; ее ум так же по-детски буквально воспринимал слова, как и мой. Вдруг она завизжала так, что сбежалась вся кухонная прислуга, а из глубины дома спешили миссис Северн и леди Вульфберн. Меня с позором отправили в комнату на чердаке, никто не сомневался, что это я столкнула с крыльца Генриетту. Я не сопротивлялась, мне было все равно.
После этого случая я перестала реагировать на Генриетту. Ее издевки и грубость отскакивали от меня, не причиняя ущерба. Эта первая явная ложь в моей жизни сделала меня недоверчивой, я начала сомневаться во всем, что говорили мне или обо мне. В своем происхождении. В ее превосходстве. Даже в доброте леди Вульфберн, от чьей милости я зависела. И если я казалась внешне покорной и сговорчивой, то просто потому, что одержала самую важную победу, и теперь просто не было необходимости продолжать борьбу.
Вскоре после инцидента в гости к Вульфбернам приехал младший брат Его Величества. Он только что окончил курс в Оксфорде и уведомил брата о своем приезде. Лорд Вульфберн не проявлял того энтузиазма, который должен испытывать человек, не видевший брата десять лет. Мне казалось, что ему очень не хочется, чтобы его беспокоили Корнуэллские родственники. За те три года, что я находилась в доме, он ни разу не навестил свой отчий дом и говорил всем, что готов был слушать, что он предпочитает предоставить своему управляющему мистеру Моррисону заниматься родовым поместьем.
В день приезда брата было много суматохи: служанки бегали из кухни в гостиную и обратно, свежие пирожные торжественно вынимались из духовки, леди Вельфберн, взвинченная до предела, отчитывала миссис Северн и свою личную служанку за малейший промах.
Ароматы, доносившиеся из кухни, властно влекли меня. Но не успела я туда пробраться, как подкравшаяся сзади Генриетта сильно толкнула меня, и я полетела в открытый подвал, где хранился уголь. Она захлопнула крышку и заперла ее снаружи, прежде чем я успела позвать на помощь.
Никто не заметил моего отсутствия. В подвале было темно, угольная пыль набивалась в рот и ноздри. Я долго барабанила кулаками в тяжелую дубовую крышку, но толстое дерево поглощало звук, и никто не слышал моих горьких рыданий в шуме горшков, сковородок и повелительных команд поварихи.
В подвале я оставалась долго. Наконец, поняв, что от прислуги мне помощи не дождаться, взобралась на высокую кучу угля и стала стучать в дверь, выходившую на улицу. Эта дверь была легче, к тому же плохо пригнана, она издавала громкие звуки, обдавая меня черным дождем из сажи и пыли тем сильнее, чем громче я барабанила по ней. К моему величайшему облегчению, не прошло и пятнадцати минут, как наружный засов подняли.
Дверь распахнулась, поток яркого дневного света хлынул в подвал и ослепил меня. Прежде чем я смогла вновь открыть глаза, чья-то сильная рука вытащила меня из мрачного заточения. Передо мной был темноволосый человек. Он разглядывал меня с нескрываемым любопытством.
Так как мне было всего восемь лет, он показался мне почти старым, но я прониклась к нему искренним расположением с первых мгновений. У него были добрые глаза и красиво очерченный рот, готовый в любой момент растянуться в улыбке. Сюртук из хорошего сукна сидел на нем великолепно, а цилиндр был лихо сдвинут на темя, открывая высокий лоб.
— Боже Праведный! — воскликнул он. — Как Вы оказались в подвале?
— Меня заперли, — я не назвала имени моего обидчика и не притворилась, что попала туда по вине несчастного случая, а он, будучи человеком тактичным, не стал уточнять.
— Вы, конечно, не Генриетта? — спросил он, разглядывая меня в крайнем замешательстве.
— Конечно, нет!
Он приподнял брови, и я решила, что мой решительный протест выдал меня с головой. Но он только сказал:
— Надеюсь, Вам не пришлось долго сидеть взаперти?
— Почти с полудня, — призналась я с гордостью за свой героизм.
Он опять удивленно поднял брови.
— Значит, Вы там пробыли больше часа. Другая девочка на Вашем месте впала бы в истерику.
— Я никогда не впадаю в истерики, — заявила я, хорошо зная значение этого слова. Лорд Вульфберн часто его употреблял, когда миледи вдруг начинала рыдать и стонать из-за очередного пустяка. Мой спаситель мягко улыбнулся:
— Как мудро с вашей стороны. Мне всегда казалось, что дамы легко теряют самообладание из-за малейшего неудобства. Очень приятно познакомиться с юной леди, которая представляет столь редкое исключение, — он приподнял цилиндр и поклонился: — Тристан Вульфберн, к Вашим услугам.
Он протянул руку для пожатия. В отчаянии я уставилась на хорошо отполированные ногти его длинных пальцев, от которых исходил запах дорогого мыла. Мои же руки были черны от сажи. На пальце у него я заметила кольцо — голова волка, отлитая из золота. Два маленьких сапфира-глаза сверкнули мне прямо в лицо.
Я видела такое же у его брата, хотя то второе было проще, не из драгоценного металла.
Тристан Вульфберн заметил, куда я смотрю.
— Интересная штука, не правда ли? Его сделал на заказ один из моих предков, и все мужчины нашего рода носят копии с этого кольца. Потом они передаются по наследству потомкам. Приятно сознавать, что придется умереть.
Он усмехнулся, все еще держа протянутую руку в ожидании рукопожатия. Я колебалась, не желая запачкать эту безукоризненно чистую ладонь, а с другой стороны, боясь, что миссис Северн меня накажет, если я это сделаю. Тристану Вульфберну мои мысли были неизвестны, и он спокойно ждал.
Робко я протянула руку.
Его улыбка стала еще теплее.
Без сомнения, он очень отличался от брата. Правда, он еще не закончил университета, а лорду Вульфберну было уже за тридцать. Но их различие не определялось возрастом. Они были совсем разные по темпераменту и манерам. Темные глаза Тристана Вульфберна излучали доброту и интеллигентность, что-то выдавало в нем истинного джентльмена, тогда как его брат обращал внимание только на внешние данные человека, его внешний вид. Пожав мою руку, он спросил:
— А Вы кто будете?
— Джессами, — ответила я, специально не произнеся «Лейн».
Он нахмурил брови.
— Прошу извинить меня великодушно. Брат не любит писать писем, я мало знаю о его жизни. Каково Ваше место в этом доме?
Мне захотелось сказать правду и ответить:
— Самое ничтожное.
Но это потребовало бы дальнейших объяснений. К тому же гордость не позволяла признать свое ничтожество перед этим представительным господином, который обращался со мной как с леди.
— Леди Вульфберн взяла меня в дом, когда мне было пять лет, — сказала я.
Брови распрямились.
— Так Вы воспитанница брата! Не понимаю, почему он ни разу не упомянул о Вас. Обычно он охотно распространяется о своих щедротах, — его темные глаза вспыхнули, голос перешел на доверительные нотки. — Ему еще предстоит сделать так, чтобы я смог забыть, что он оплачивает полностью мое образование.
Он подмигнул, давая понять, что теперь мы заговорщики и можем тайно поострить насчет его брата. Это меня настолько покорило, что от обожания, переполнившего мое сердце, я стала вдруг косноязычной и не могла ничего сказать.
— Ах, какой же я неблагодарный! — воскликнул он, неправильно истолковав мое молчание. Я хотела было возразить, но он поднял руки вверх, признавая поражение. — Нет, Вы абсолютно правы. Что бы я ни думал о Генри, я не имею права насмехаться над ним. Прошу только, не выдавайте меня!
Он вновь усмехнулся, и я поняла, что он просто дразнит меня. Тем не менее я торжественно поклялась, что буду молчать.
Он снова остановил на мне испытующий взгляд.
— Да что же это я держу Вас здесь, Вы ведь так натерпелись в грязном подвале! Пойдемте лучше в дом и попросим, чтобы Вам приготовили горячую ванну.
Он взял меня за руку и повел наверх, ничуть не смущаясь, что его ладони были черны, как мои, а белоснежные манжеты забрызганы сажей. Лакей открыл дверь и уставился на нас глазами, полными ужаса. Тут же позвали миссис Северн, и я была отправлена наверх, где меня ждала, помимо ванны, головомойка за неосторожность. В этот день я уже не вышла из своей каморки на чердаке.
Больше мне не довелось увидеть Тристана Вульфберна, потому что он больше не появлялся в Вульфбернхаус. Мне казалось, что они с братом о чем-то поспорили, я часто думала, из-за чего же это могло быть. В те дни, когда Генриетта оказывалась особенно несносной, мне нравилось тешить себя надеждой, что братья поссорились из-за меня, что мистер Тристан Вульфберн советовал брату быть со мной помягче, но это было маловероятно. Когда я стала старше, до меня доходили слухи, что причиной ссоры было нежелание старшего брата заниматься делами родового поместья, но это были только сплетни. Я предпочитала не обращать на них внимания и твердо верила в придуманную мной версию.
После отъезда моего кумира жизнь потекла скучно и однообразно, не могу припомнить ни одного выдающегося события. Меня обучали вместе с Генриеттой, я занималась игрой на фортепиано, рукоделием, постигала изысканные манеры и правила поведения в избранном обществе, хотя со мной никто не думал обращаться как с равной.
Я была послушна и приятна в общении, постепенно все поняли, что я не представляю угрозы для маленькой Анабел, и стали часто доверять ее моим заботам. Я превращалась в подобие гувернантки, что их очень устраивало, так как мне не нужно было платить жалования.
С годами я стала высокой и стройной девушкой, почти точной копией леди Вульфберн, чья красота к этомувремени начала блекнуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35