Настал долгожданный час; колокол на башне прозвенел двенадцать раз; проследовала стража, крича:
— Полночь!
Принц набросил на себя плащ, пристегнул шпагу, подвесил к поясу кинжал и вышел.
Нет необходимости спрашивать, куда он направился.
В десять минут первого он был у ворот Лувра.
У часового уже было соответствующее распоряжение, так что принцу достаточно было назвать себя, и он вошел.
В коридоре, куда выходила дверь, ведущая в зал Метаморфоз, прогуливался человек.
Конде на миг заколебался. Этот человек был обращен к нему спиной, однако, услышав шаги принца, он повернулся, и наш влюбленный узнал поджидающего его Дандело.
— Ну вот, — сказал он, — как я и обещал, готов оказать вам помощь против какого угодно любовника или мужа, если они преградят вам дорогу.
Конде лихорадочно сжал руку друга.
— Благодарю! — произнес он. — Но, насколько я знаю, мне нечего опасаться: любят-то не меня.
— Но тогда, — спросил Дандело, — какого дьявола вы пришли сюда?
— Чтобы поглядеть на того, кто любим… Но тихо! Кто-то идет.
— Где? Я никого не вижу.
— Зато я слышу шаги.
— Черт побери! — воскликнул Дандело. — Ну и тонкий слух у ревнивцев! Конде оттащил друга в нишу стены, и оттуда они заметили фигуру, похожую на тень: приблизившись к дверям зала Метаморфоз, она замерла на мгновение, прислушалась, осмотрелась и, ничего не услышав, ничего не увидев, толкнула дверь и вошла в зал.
— Это вовсе не мадемуазель де Сент-Андре! — пробормотал принц. — Она выше Шарлотты на целую голову!
— Так, значит, вы ждете именно мадемуазель де Сент-Андре? — спросил Дандело.
— Да нет, не жду; я ее подстерегаю.
— Но почему именно мадемуазель де Сент-Андре?..
— Тихо!
— Тем не менее…
— Берите, мой дорогой Дандело, успокойте вашу совесть и прочтите эту записку; только берегите ее как зеницу ока; почитайте на досуге, и если, против ожидания, я сегодня вечером не обнаружу того, ради кого пришел, постарайтесь по почерку найти того, чьей рукой она написана.
— Я могу передать эту записку брату?
— Он ее уже прочел: разве у меня есть от него секреты?.. Ах! Я бы все отдал, чтобы узнать, кто написал ее.
— Завтра я вам верну ее.
— Нет, пусть она побудет у вас. Можете оставить ее у брата; не исключено, что я и сам смогу кое-что вам рассказать… Да, смотрите, это та же самая женщина, которая сейчас заходила в зал…
Тень в это время вышла и на сей раз направилась туда, где находились два друга; к счастью, этот коридор, возможно преднамеренно, было плохо освещен, а угол, где они спрятались, находился в стороне, и там было темно.
Но когда эта тень быстрым шагом проследовала мимо, несмотря на мрак, было легко понять, что дорога ей знакома.
И как только она миновала обоих друзей, г-н де Конде вцепился в руку Дандело.
— Лану! — пробормотал он.
Лану была одной из фрейлин Екатерины Медичи; поговаривали, что из всех фрейлин королева-мать больше всего доверяла ей и больше всех ее любила.
Зачем она сюда приходила, если не для устройства свидания, о котором шла речь в записке?
Более того, она не закрыла за собой дверь, но оставила ее приоткрытой: значит, она вернется.
Нельзя было терять ни мгновения, ибо, вернувшись, она могла затворить дверь за собой.
Все эти мысли молнией пронеслись в голове у принца; он еще раз пожал руку Дандело и бросился в направлении зала Метаморфоз.
Дандело попытался его удержать, но Конде был уже далеко.
Как принц и предполагал, дверь поддалась от самого слабого нажима, и он очутился в комнате.
Этот зал, один из самых красивых в Лувре, еще до того, как Карл IX начал сооружение малой галереи, получил свое имя от мифологических сюжетов, изображенных на гобеленах.
Это были легенды о Персее и Андромеде, о Медузе, о боге Пане, об Аполлоне, о Дафне, и на всех этих картинах игла неоднократно одерживала победу в состязании с кистью.
Но самое пристальное к себе внимание привлекало, как рассказывает один из историков, изображение Юпитера и Данаи.
Даная была вышита столь изящно и умело, что на ее лице явственно отражалось чувственное наслаждение, проистекавшее из ощущения, созерцания и восприятия ниспадающего золотого дождя.
И она, как царица всех гобеленов, была освещена серебряной лампой, кованой, а не литой, причем, как уверяли, ее изготовил лично Бенвенуто Челлини. И действительно, кто еще, кроме флорентийского чеканщика, мог прославить себя тем, что из одного куска серебра им была изготовлена цветочная ваза с вырывающимся ярким цветком, то есть пламенем?
Это изображение Данаи занимало целую стену алькова, и лампа, освещавшая бессмертную Данаю, созданную художником, одновременно предназначалась для того, чтобы освещать всех Данай, живых и смертных, ожидавших в этой постели под гобеленом золотой дождь Юпитеров этого земного Олимпа — Лувра.
Принц огляделся вокруг, приподнял занавеси и портьеры, чтобы убедиться, что он тут один, и после тщательной проверки перешагнул через балюстр и, улегшись на ковер, скользнул под кровать.
Для тех из наших читателей, кто незнаком с меблировкой XVI века, поясним, что такое балюстр.
Балюстром называлось ограждение, сделанное из невысоких столбиков, рядами окружавших постель, чтобы прикрывать альковы (теперь можно увидеть это на хорах церквей и часовен или в спальне Людовика XIV в Версале).
Изобразив сцену, в которой г-н де Конде перешагнул балюстр, причем так же быстро, как об этом рассказано, мы рассчитывали, что читатель удовольствуется этим и можно будет прекратить дальнейшие наблюдения; но, подумав, предпочли, вместо того чтобы уклониться от повествования, храбро ринуться вперед.
Улегшись на ковер, как об этом уже говорилось, принц скользнул под кровать.
Без сомнения, это была весьма смехотворная позиция, недостойная принца, особенно если этого принца зовут де Конде. Но что вы хотите, это не моя вина, если принц де Конде, молодой, красивый, любвеобильный, но столь ревнивый, попал в смешное положение, и уж раз я обнаружил этот факт в исторических материалах, касающихся его лично, мне незачем быть более щепетильным, чем историку.
Однако ваше замечание, дорогой читатель, вполне правильно и разумно: едва принц очутился под кроватью, как ему в голову пришли те же самые соображения, что и вам. Ругая себя самым суровым образом, принц представил, как неприлично он будет выглядеть под этой кроватью, если его там обнаружат (пусть это будет всего лишь слуга); какую пищу для насмешек и издевательств даст он своим врагам! Каков будет риск потерять уважение друзей! Ему даже стало казаться, что из гобелена возникает разгневанное лицо адмирала, ведь и в детском, и в зрелом возрасте, попав в сомнительную ситуацию, мы больше всего опасаемся, что нас застигнет именно тот, кого больше всех любим и уважаем, ибо нам страшно и стыдно услышать именно от него слова упрека и осуждения в связи с нашей безумной выходкой.
Вот почему принц обратил к себе (просим щепетильных читателей в этом не сомневаться) все возможные упреки, какие при подобных обстоятельствах могли бы возникнуть у человека его склада ума и его положения; однако результатом всех размышлений было лишь то, что принц выдвинулся ближе к краю кровати, сантиметров на двадцать, как бы мы сказали сегодня, и устроился как можно удобнее.
Тем более что ему было над чем поразмышлять.
Он стал продумывать варианты своего поведения на случай появления влюбленной пары.
Самое простое — быстро выбраться наружу и безо всяких объяснений скрестить шпаги со своим соперником.
Однако этот вариант, каким бы простым он ни казался, по здравом размышлении представился ему достаточно опасным не столько для жизни, сколько для чести. Да, конечно, этот человек, кто бы он ни был, соучастник преступного обмана мадемуазель де Сент-Андре, но, соучастие непредумышленное.
И тогда он вернулся к первоначальному намерению, готовясь хладнокровно присматриваться и прислушиваться к тому, что произойдет у него на глазах и достигнет его ушей.
Но стоило ему мысленно свершить этот величайший акт смирения, как вдруг звоночек его часов, весьма громкий, внезапно поставил принца в опаснейшее положение, о котором он даже не подумал. С тех самых времен (и увлеченность многих — от Карла Пятого и до Сен-Жюста, — это с избытком подтверждает) карманные и комнатные часы, будучи не только предметами роскоши, но и плодами фантазии, ходили не по упованиям механика, а по собственному капризу. В итоге часы г-на де Конде, отстававшие на полчаса от луврских, вздумали бить полночь.
Господин де Конде, как нам уже приходилось наблюдать, отличался исключительной нетерпеливостью; из опасения, что все может раскрыться, он не мог позволить часам играть по собственному усмотрению и тем самым предать своего хозяина; положив нескромную игрушку в ладонь левой руки, он прижал к ней рукоятку кинжала и с силой надавил на циферблат; под этим натиском, сокрушившим их двойной корпус, часы издали последний вздох.
Человеческая несправедливость взяла верх над безвинным предметом. Стоило этой казни свершиться, как вновь отворилась дверь и скрип ее тотчас же привлек внимание принца; г-н де Конде заметил, как на пороге, следуя на цыпочках за отвратительной личностью по имени Лану, настороженно оглядываясь и прислушиваясь, появилась мадемуазель де Сент-Андре.
IX. ТУАЛЕТ ВЕНЕРЫ
Когда мы сказали: «Следуя на цыпочках за отвратительной личностью по имени Лану», то ошибались, но не насчет Лану, а насчет мадемуазель де Сент-Андре.
Очутившись в зале Метаморфоз, мадемуазель де Сент-Андре более не следовала за Лану, а шла впереди.
Лану задержалась, чтобы затворить дверь.
Девушка остановилась перед туалетным столиком, на котором находились два канделябра, ожидающие лишь живительного огня, чтобы вспыхнуть ярким светом.
— Ты уверена, что нас никто не видел, моя дорогая Лану? — спросила она сладчайшим голосом, заставившим сердце принца, ранее трепетавшее от любви, трепетать от гнева.
— О, ничего не бойтесь, мадемуазель, — ответила сводня, — после вчерашнего угрожающего письма в адрес короля отданы самые строгие распоряжения, и начиная с десяти часов вечера ворота Лувра накрепко закрыты.
— Для всех? — спросила девушка.
— Для всех.
— Без исключения?
— Без исключения.
— Даже для принца де Конде? Лану улыбнулась:
— Для принца де Конде в особенности, мадемуазель.
— Ты в этом совершенно уверена, Лану?
— Совершенно, мадемуазель.
— А! Значит…
И девушка тотчас же осеклась.
— Почему вы так опасаетесь его высочества?
— По многим причинам, Лану.
— Так уж и по многим?
— Да, и среди них есть одна особая.
— Какая же?
— Как бы он не последовал за мною сюда.
— Сюда?
— Вот именно.
— В зал Метаморфоз?
— Да.
— Но как он может знать, что мадемуазель здесь?
— Он это знает, Лану.
Принц, как нетрудно догадаться, напряженно слушал.
— Кто же мог его предупредить?
— Я сама.
— Вы?
— Да, дура я такая!
— О Господи!
— Вообрази: вчера, в тот момент, когда он собирался от меня уходить, я поступила неблагоразумно и, желая над ним подшутить, бросила ему свой платок, а в платке находилась переданная мне записка.
— Но записка была без подписи?
— К счастью, да.
— Иисус-Мария, это величайшая удача! Сводня благочестиво перекрестилась.
— И, — продолжала она, — вам так и не удалось вернуть платок?
— Я пробовала; Мезьер шесть раз заходил к нему по моему поручению в течение дня: принца не было у себя с утра, и в девять часов вечера он еще не вернулся.
«А-а, — подумал принц, — так это паж, достававший удочку, заходил, чтобы переговорить со мной, и был так настойчив в желании со мной увидеться».
— Вы доверяете этому молодому человеку, мадемуазель?
— Он без ума от меня.
— Пажи бывают весьма нескромны, на этот счет даже существует поговорка.
— Мезьер не просто мой паж: он мой раб, — проговорила девушка тоном королевы. — Ах, Лану, этот проклятый господин де Конде! Нет такой беды, которой бы я ему не пожелала!
«Спасибо вам, красавица из красавиц! — продолжал размышлять про себя принц. — Обязательно припомню ваши искренние чувства ко мне!»
— Ну что ж, мадемуазель, — сказала Лану, — начиная с этой ночи вы можете чувствовать себя спокойно. Я знаю капитана шотландской гвардии, и я поручу принца его попечению.
— От чьего имени?
— От моего собственного! Успокойтесь, этого будет достаточно.
— Ах, Лану!
— Чего вы хотите, мадемуазель? Раз уж я занимаюсь устройством чужих дел, не худо немного позаботиться и о собственных.
— Спасибо, Лану! Одна мысль о возможном появлении принца во дворце заранее портит мне удовольствие, что я получу предстоящей ночью.
Лану приготовилась уходить.
— Эй, Лану! — приказала мадемуазель де Сент-Андре. — Перед уходом зажги, будь добра, эти канделябры; я не могу оставаться в полумраке — все эти огромные полуобнаженные фигуры внушают мне страх; кажется, они вот-вот сойдут с гобеленов и бросятся на меня.
— Ах, если они и сойдут, — заявила Лану, разжигая бумагу от тлеющего очага, — не тревожьтесь, значит, они обожают вас словно богиню Венеру.
И она зажгла пятисвечники, оставив прелестную девушку прихорашиваться в ореоле пламени на глазах у принца.
Она выглядела блистательно, если судить по отражению в туалетном зеркале; под прозрачным газом просвечивало ее розовое тело.
Она взяла в руки миртовую ветвь в цвету и приколола к волосам точно корону.
Жрица Венеры, она украсила себя цветком любви.
Теперь, оставшись одна в комнате или полагая, что она осталась одна, мадемуазель де Сент-Андре кокетливо и влюбленно рассматривала себя в зеркале, проводя кончиками розовых пальцев по черным бровям, мягким, как бархат, и прижимая ладонью золотую копну волос.
Приняв позу, подчеркивающую изящество и гибкость фигуры, девушка, изогнувшаяся перед зеркалом, нарядная, свежая, как вода из источника, розовая, как утреннее облачко, безмятежная, как сама девственность, юная и полная жизненных сил, как первые весенние ростки, что, спеша жить, пробиваются сквозь последний снег, напоминала, как уже заявила Лану, Венеру на острове Кифера, но Венеру, которой уже исполнилось четырнадцать в то утро, когда она, выйдя из лона вод, прежде чем направиться к небесному двору, в последний раз смотрится в зеркало морской глади, все еще неся в себе ее прохладу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43