— Согласитесь, мой дорогой принц, — вполголоса сказал адмирал, — что вы заставили меня взяться за довольно необычное занятие.
— Мой дорогой кузен, — ответил Конде, — вам известна пословица «Глупых занятий не бывает», особенно когда занимаешься чем-то из преданности.
Лакей объявил о приходе его высочества монсеньера принца де Конде и его превосходительства адмирала Колиньи.
Затем послышался ласковый голосок мадемуазель де Сент-Андре:
— Проси!
Лакей отступил в сторону, и два сеньора вошли в апартаменты, занимаемые мадемуазель де Сент-Андре; посреди комнаты находился канделябр на пять свечей — тот самый, свет которого уже в течение трех месяцев принц наблюдал через затянутое шторами окно девушки.
Это был небольшой будуар, обтянутый светло-голубым атласом; мадемуазель де Сент-Андре, бело-розовая и светловолосая, выглядела в нем точно наяда в лазурном гроте.
— Боже мой! Мадемуазель, — обратился к ней принц де Конде, словно он был до такой степени возбужден и напуган, что пренебрег обычными приветствиями, — что же произошло с вами и с господином маршалом?
— Ах! — воскликнула девушка. — Так вам уже известно о происшествии, сударь?
— Да, мадемуазель, — начал рассказывать принц, — мы с господином адмиралом вышли из Лувра и оказались как раз под вашими окнами, как вдруг у нас над головами просвистел камень; мы тотчас же услышали звон разбившегося стекла, что нас обоих весьма перепугало, и поспешили вернуться в Лувр, взяв на себя смелость расспросить ваших лакеев, не случилось ли чего-либо с господином маршалом. Ваш славный слуга, к которому мы обратились, неосторожно посоветовал нам разузнать все непосредственно у вас; он сказал, что, невзирая на поздний час, вы из уважения к чувствам, руководившим нами, возможно, соблаговолите принять нас. Господин адмирал колебался. Но участие, испытываемое мною к господину маршалу и к другим членам его семьи, заставило меня быть настойчивым, и, Бог мой, пусть это даже выглядит нескромно, но мы здесь.
— На самом деле вы были весьма добры, принц, когда побеспокоились о нашей судьбе, полагая, что угроза направлена именно против нас. Но опасность, если она существует, грозит гораздо более высоким особам, чем мы.
— Что вы этим хотите сказать, мадемуазель? — живо вмешался адмирал.
— Камень, разбивший окно, был завернут в письмо, содержавшее чуть ли не угрозы в адрес короля. Мой отец поднял послание и отнес его по назначению.
— Однако, — спросил принц де Конде, повинуясь внезапному озарению, — начальника стражи уже предупредили?
— Я этого не знаю, монсеньер, — ответила мадемуазель де Сент-Андре, — но, во всяком случае, если это еще не сделано, то его следует предупредить.
— Тогда, без сомнения, нельзя терять ни минуты, — продолжал принц.
И, повернувшись к Колиньи, Конде осведомился:
— Не ваш ли брат Дандело эту неделю командует в Лувре?
— Он самый, мой дорогой принц, — ответил адмирал, схватив на лету мысль Конде, — и на всякий случай я сам его попрошу удвоить бдительность, сменить пароль и привести стражу в состояние боевой готовности.
— Так идите же, господин адмирал! — воскликнул принц в восторге от того, что его так великолепно поняли. — И дай Бог, чтобы вы сумели прийти вовремя!
Адмирал с улыбкой удалился, оставив принца де Конде наедине с мадемуазель де Сент-Андре.
Девушка насмешливым взглядом проводила сурового адмирала.
Затем она обратилась к принцу:
— Ну, пусть теперь скажут, ваше высочество, что вы не преданы королю как родному брату!
— Но кто же мог усомниться в моей преданности, мадемуазель? — спросил принц.
— Весь двор, монсеньер, и я в частности.
— В том, что двор сомневается, нет ничего удивительного, ведь двор принадлежит господину де Гизу, в то время как вы, мадемуазель…
— Я ему еще не принадлежу, зато я хочу ему принадлежать: в этом различие между настоящим и будущим, монсеньер, ни более и ни менее.
— Значит, столь невероятный брак все еще реален?
— Более чем когда-либо, монсеньер.
— Не знаю почему, — проговорил принц, — но в голове у меня — вернее сказать, в сердце — гнездится тайная мысль, что он никогда не состоится.
— По правде говоря, я бы испугалась, мой принц, если бы вы не были столь дурным пророком.
— О Господи! Кто же подорвал в ваших глазах мою репутацию ученого астролога?
— Вы сами, принц.
— Каким же образом?
— Предсказав, что я вас полюблю.
— Неужели я на самом деле такое предсказывал?
— О, да я вижу, что вы забыли тот день, когда состоялась чудесная рыбная ловля.
— Чтобы это забыть, мадемуазель, мне пришлось бы порвать ячейки сети, куда вы меня поймали в тот день.
— О принц, вам следовало бы говорить о той сети, в которую вы поймали сами себя. Я никогда, благодарение Богу, не накидывала на вас сетей.
— Нет, но зато вы завлекали, подобно сиренам, о каких рассказывает Гораций.
— О! — воскликнула мадемуазель де Сент-Андре, знакомая с латынью, как все женщины того времени, столь же педантичные, сколь и галантные, — Гораций говорит: desinit in piscem . Посмотрите на меня, разве мог туловище заканчивается рыбьим хвостом?
— Нет, и потому вы еще опаснее, так как обладаете голосом и взором античных обольстительниц. Вы, возможно, сами того не ведая, безотчетно влечете меня к себе; но я уже, смею вас заверить, безвозвратно околдован.
— Если бы я хоть сколько-нибудь верила вашим словам, принц, я бы вас искренне пожалела, ибо любить без взаимности мне кажется самым жестоким испытанием для чувствительного сердца.
— Тогда пожалейте меня от всей души, мадемуазель: еще ни один человек не любил сильнее и не был менее любим, чем я.
— Вы должны, по крайней мере, отдать мне должное, принц, — улыбнулась мадемуазель де Сент-Андре, — ведь я предупредила вас заблаговременно.
— Прошу прощения, мадемуазель: тогда уже было слишком поздно.
— Так к какой же эре относится дата рождения вашей любви — к эре христианской или эре магометанской?
— К празднику ланди, мадемуазель, к тому несчастному или счастливому дню, когда, закутанная в накидку, вы показали мне свои волосы, растрепанные грозой и ниспадающие светлым каскадом на вашу лебединую шею.
— Но вы со мною в тот день почти не разговаривали, принц.
— Возможно, я слишком долго на вас смотрел и лицезрение убило речь. Ведь не разговаривают же со звездами: на них смотрят, о них мечтают и на них надеются.
— А знаете ли вы, принц, что такому сравнению позавидовал бы господин Ронсар?
— Оно вас поразило?
— Да; я не знала, что у вас такой поэтический склад ума.
— Поэты, мадемуазель, суть эхо природы: природа поет, а поэты повторяют ее песни.
— Невероятно, принц, и, похоже, я ошибалась на ваш счет, когда сказала про склад ума, вы ведь, кроме этого, обладаете прекрасным воображением.
— В моем сердце живет ваш образ, и этот сияющий образ освещает самые скромные мои слова, так что адресуйте только себе те достоинства, какими вы меня наделяете.
— Прекрасно, принц, тогда послушайтесь меня и закройте глаза, не разглядывайте больше мой образ во плоти; я хочу пожелать вам этого ради вашего же счастья.
Мадемуазель де Сент-Андре, сияя от своей победы, в то время как г-н де Конде был унижен поражением, сделала шаг к нему и, протянув руку, заявила:
— Примите ее, принц, ибо так я обращаюсь с побежденными.
Принц схватил белую, холодную руку девушки и жадно прильнул к ней губами.
От этого резкого движения дрожавшая на краю ресницы принца слеза, которую неуемная его гордость тщетно пыталась удержать, упала на эту мраморную руку, дрожа и сверкая, как бриллиант.
Мадемуазель де Сент-Андре одновременно увидела и почувствовала это.
— Ах! Клянусь верой! Полагаю, что вы плачете по-настоящему, принц? — воскликнула она и разразилась смехом.
— Это капля дождя после грозы, — ответил, вздыхая, принц, — что же тут вас удивляет?
Мадемуазель де Сент-Андре устремила горящий взор на принца, казалось, не зная, что избрать: кокетство или сострадание; наконец, так и не решив, что предпочесть, а возможно, под воздействием и того и другого сразу, она вынула из кармана изящный батистовый платок, без герба, без инициалов, но пропитанный запахом ее духов, и бросила его принцу.
— Держите, монсеньер, — сказала она, — если вас вдруг одолеет та же самая болезнь и вы заплачете, то вот платок, чтобы осушить ваши слезы.
Затем она бросила на него откровенно кокетливый взгляд:
— Пусть это будет память о неблагодарной! И, легкая, как фея, она исчезла.
Принц, наполовину обезумевший от любви, поймал платок, и, словно боясь, что у него отнимут столь драгоценный дар, ринулся к лестнице, более не вспоминая о том, что жизнь короля в опасности, забыв о том, что его кузен-адмирал должен зайти за ним к мадемуазель де Сент-Андре, и мечтая только об одном: о том, как он любовно покроет поцелуями этот драгоценный платок.
VII. ДОБРОДЕТЕЛЬ МАДЕМУАЗЕЛЬ ДЕ СЕНТ-АНДРЕ
Конде остановился лишь у обрывистого берега реки, словно считал, что между ним и мадемуазель де Сент-Андре должно быть не менее пятисот шагов и только тогда он сможет спокойно обладать полученным сокровищем.
Вдобавок, именно там он вспомнил об адмирале и об обещании его подождать; он ждал почти четверть часа, прижимая платок к губам, прикладывая его к груди, словно шестнадцатилетний школьник, влюбившийся первый раз в жизни.
Другое дело, действительно ли он ожидал адмирала или находился там лишь ради того, чтобы подольше смотреть на свет, притягивающий его, словно ночную бабочку с блестящими крылышками, которая летит на огонь и в нем сгорает.
Да, он уже весь горел и пылал, этот бедный принц, и надушенный платок лишь разжигал в нем бушующий пламень.
Он был далек от мысли считать себя побежденным, этот горделивый рыцарь любви, и если бы, спрятавшись за шторами окна, юная девица увидела при лунном свете вторую слезу, слезу радости, горящую на кончике ресницы принца, то, без сомнения, она поняла бы, что этот платок, вместо того чтобы осушать слезы, обладал привилегией их порождать и что слезы сожаления уступили место слезам счастья.
Какое-то время принц предавался раздумьям о любви и страстно целовал подарок, полученный от девушки, но вдруг одно из чувств принца, до того пребывавшее в спячке, без сомнения мстя за пренебрежение им со стороны хозяина, внезапно пробудилось под воздействием неожиданного шороха. Этим чувством был его слух.
Шорох явно исходил из складок платка. Сначала еще можно было бы отнести этот шорох на счет сухих листьев, которые расшевелил осенний ветер; или, быть может, его производили насекомые, плотной массой заползавшие под кору дерева после дневных утех; или, не исключено, столь унылые звуки издавали капли воды, падающие на дно бассейнов из фонтанов.
Нет, этот тихий шорох был похож на тот, что издает в руках шелковое платье.
Так откуда же он доносился?
Само собой разумеется, очаровательный, крохотный батистовый платочек сам по себе и по своей воле не смог бы издавать столь заметного шуршания.
Принц де Конде, удивленный этими звуками, тщательно расправил платок, и тот во всей своей наивности раскрыл ему тайну.
Повинен был в этом шорохе скрученный листочек бумаги, по недосмотру очутившийся в складках платка.
При этом записка не просто была пропитана теми же духами, что и платок, но, возможно, как раз именно платок пропитался духами от записки.
Он попытался большим и указательным пальцами ухватить крошечный листок бумаги так же осторожно, как ребенок старается снять за крылышки бабочку с цветка; но, точно так же как бабочка, улетев, спасается от ребенка, эта записка, подхваченная порывом ветра, улетела от него.
Господин де Конде наблюдал за тем, как эта записка, точно снежинка, летела в ночной мгле, и наконец ринулся вслед за ней с гораздо большим пылом, чем ребенок бежит за бабочкой.
К несчастью, записка упала посреди строительного камня, заготовленного для работ во дворце, а поскольку она была почти того же цвета, что и сложенный песчаник, ее очень трудно было различить между камней.
Принц со страстным упорством принялся ее искать. Видимо, он все более и более утверждался во мнении (влюбленные ведь на самом деле странные люди!), что мадемуазель де Сент-Андре видела его под своими окнами, что она заранее заготовила эту записку, чтобы передать ему, как только представится возможность, и когда возможность представилась, она ее передала!
Эта крохотная записка была, вероятно, объяснением ее поведения, и подаренный платок был средством передать записку по назначению.
Согласитесь, было бы крайним невезением потерять эту записку.
Но г-н де Конде готов был поклясться именем Господним, что записка не потеряна, а надо лишь дождаться утра.
А пока он искал ее, но безрезультатно.
Тут ему пришла в голову идея направиться в караульное помещение Лувра, взять там фонарь и с ним отправиться на поиски.
Все так; но если вдруг за это время по скверному стечению обстоятельств налетит порыв ветра, кто тогда может поручиться, что принц найдет записку там, где ее оставил?
Так принц и стоял, преисполненный горьких раздумий, пока неожиданно не увидел ночной дозор во главе с сержантом, в руках которого был фонарь.
Лучшего в данный момент и нельзя было желать.
Он подозвал сержанта, назвался и в ответ на просьбу тотчас же получил фонарь.
После десятиминутных поисков он издал крик радости: на свое счастье, он отыскал записку!
На этот раз записка не пыталась убежать, и с несказанной радостью принц протянул за ней руку.
Но не успел он взять в руки этот листок бумаги, как чья-то рука легла ему на плечо и хорошо знакомый голос с некоторым удивлением спросил:
— Какого дьявола вы тут делаете, мой дорогой принц? Случайно не человека ищете?
Принц узнал голос адмирала.
Тут он поспешно вернул фонарь сержанту и дал дозорным два или три золотых, что были при нем, — скорее всего, все состояние бедного младшего отпрыска рода в данный момент.
— А! — проговорил он, — я ищу нечто еще более важное для влюбленного, чем человек для философа: ищу письмо от женщины.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43