Чистокровный парижанин, г-н Пелюш не подозревал об этих различиях; поэтому перед лицом неопровержимых доказательств влияния своего друга он стал сомневаться в достоверности полученных от него сведений.
«Этот чертяка Мадлен меня обманул, — сказал он себе. — Наверное, он унаследовал не меньше десяти тысяч ливров ренты».
Однако скромное жилище друга, простота его домашней обстановки быстро показали г-ну Пелюшу, что Мадлен сказал чистую правду и что вовсе не к нему можно приложить итальянскую пословицу: «Danaro e santita, meta della meta», означающую: «В богатство и святость верят наполовину».
Тогда, вместо того чтобы предаваться сомнениям и строить предположения, которые опрокидывали то, что ему казалось логикой здравого смысла, тщеславие г-на Пелюша утешилось, обретя надежды на будущее, вознаграждающие его за нынешнее униженное положение, — надежды, бесконечно льстившие его самолюбию. Он сказал себе: «Если полутора тысяч ливров ренты достаточно, чтобы стать в провинции чем-то вроде сеньора, то с тридцатью или сорока тысячами ливров — сумма, которую г-н Пелюш надеялся получить, отдав коммерции еще пять или шесть лет, — я могу добиться, чтобы меня уважали, как короля».
И г-н Пелюш, предаваясь возвышенным рассуждениям о политике, пытался отыскать на лицах своих слушателей проявления этого уважения.
Мадлен, имевший свои взгляды на г-на Пелюша, увидел, посмотрев на стенные часы, что до появления Анри у него еще есть десять минут, оборвал цветочника в самый разгар его речи и предложил ему пойти вместе в сад, чтобы собрать там десерт для стола.
Вынужденный повиноваться, г-н Пелюш не без некоторого неудовольствия увидел, как группа его слушателей незаметно рассеялась: по приглашению радушного хозяина все прошли в обеденную залу, чтобы, приняв там стаканчик абсента, приготовиться достойно встретить предстоящий завтрак.

XXI. ГЛАВА, В КОТОРОЙ ГОСПОДИН ПЕЛЮШ, ИЗЛОЖИВ ГОСТЯМ МАДЛЕНА СВОИ ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ, ИЗЛАГАЕТ ЕМУ СВОИ СОЦИАЛЬНЫЕ ТЕОРИИ

Сад Мадлена, за исключением той липовой аллеи, в которой он предложил прогуляться своей крестнице, не имел ни малейших притязаний ни на роскошь, ни на живописность; это был четырехугольник, разделенный на шесть разбитых через равные промежутки параллельных грядок, между которыми были устроены проходы, чтобы собирать горох, салат, артишоки, капусту, фасоль и картофель; с трех сторон сад был окружен стенами, используемыми вместо шпалер: южная стена была отдана абрикосам и персикам, восточная — увита виноградом, а вдоль северной росли груши; с четвертой стороны шла уже упомянутая аллея лип, между стволами которой в живую изгородь сплетались кусты боярышника; посреди нее простая решетчатая калитка открывала выход в поле. В одном конце этой аллеи, тянущейся более чем на сто пятьдесят метров, стояла скамейка, пригодная для того, чтобы предаваться на ней грезам, как это советовал сделать Камилле Мадлен; на другом конце аллеи находилась площадка для игры в шары, и по воскресеньям, когда она становилась ареной схватки самых прославленных игроков округи, там раздавались веселые крики. Наконец, в предвидении приезда Камиллы, для того чтобы не жертвовать полностью приятным во имя полезного, вдоль живой изгороди, внутри сада, на клочке земли шириной более двух метров Кассий вырастил розы на высоких и низких стеблях, золотарник, осенний безвременник, хризантемы и китайские астры.
Господин Пелюш, вне всякого сомнения, из чувства профессиональной зависти, которую он испытывал к природе, даже не удостоил опустить свой взгляд на то, что показалось ему продукцией конкурента; вместе с тем он долго и искренне восхищался основательными культурами и в равной мере уделил свои восторги тыквам и персикам, капусте и абрикосам, моркови и грушам, невидимому картофелю и красноватым и бархатистым гроздьям винограда, которые проглядывали сквозь багровеющую листву вьющейся лозы.
— Но, — сказал г-н Пелюш, — ты же владеешь настоящим рынком Невинно убиенных; стоит тебе только что-нибудь пожелать, и ты можешь получить это в тот же миг, не развязывая кошелька.
— Добавь к этому, что ни за золото, ни за серебро твой рынок Невинно убиенных не смог бы дать мне таких прекрасных овощей и фруктов, какими мне кажутся эти.
— Черт! — воскликнул г-н Пелюш, раскрыв глаза от удивления. — Так у тебя здесь какие-то особенные сорта, на которые ты имеешь исключительное право?
— Нет, — отвечал Мадлен, прерывая друга. — Все, что здесь есть: деревья, фрукты и овощи, ты найдешь и в других садах Вути и Норуа, если тебе случится туда попасть.
— Хорошо! Однако тогда что за особая прелесть заключена для тебя в этих фруктах и овощах, раз ты предпочитаешь их продуктам с рынка Невинно убиенных?
— Прелесть того, что они твои собственные, друг мой. Взгляни-ка на этот персик, разве он не кажется тебе более красивым, более свежим и более бархатистым, когда краснеет на фоне этой белой стены под этими зелеными листьями, чем когда лежит в корзине продавщицы? Подойди к дереву, на котором он висит, возьми плод в ладонь и, не сжимая, поверни пальцами так, чтобы аккуратно отделить его от ветки, а потом скажи мне, не ощутил ли ты под тяжестью его веса, при прикосновении к нему некую чувственность, которую тебе никогда не приходилось испытывать, покупая самый лучший персик из корзины. Поднимись по этой лестнице, выбери среди гроздьев винограда самую тяжелую, самую зрелую, самую налитую и яркую; зажми между двумя пальцами стебелек, удерживающий ее, а другой рукой садовым ножом или ножницами перережь его — разве ягоды не кажутся тебе гораздо вкуснее даже самого превосходного масла, который в корзинах поставляют из Фонтенбло и который стоит один франк за фунт? Становись землевладельцем, мой друг; собирай свой горошек, дергай свой салат, собственноручно ломай шеи своим артишокам, и ты увидишь, что я ничуть не преувеличил, говоря об этой не изведанной тобою прелести собственности.
— Я ведь не говорю нет, вовсе не говорю нет, — ответил г-н Пелюш после некоторого молчания, и лицо его приняло задумчивое выражение. — Возможно, я и решусь на это, если найду что-нибудь подходящее в этом славном краю, где, как мне кажется, жители сохранили — и это меня сильно растрогало — наивность и простоту прошлых времен, а главное то, что, к несчастью, так редко встречается в наши дни, — почтительность и уважение к людям, стоящим благодаря своему состоянию и общественному положению выше их.
— О-о! — воскликнул Мадлен, чуть насмешливо улыбаясь. — Похоже, мои соседи покорили тебя.
Господин Пелюш распрямился.
— Ты знаешь, Мадлен, я достаточно хороший физиономист, чтобы понять и оценить человека с первого взгляда. Поэтому я с первой же встречи распознал, что твои друзья обладают весьма приятными и серьезными качествами, и уверен, что прекрасно полажу с ними. Одним словом, они произвели на меня очень хорошее впечатление.
— Что же ты скажешь о том, кого ты еще не видел и кого я собираюсь тебе сейчас представить?
— О-о! — воскликнул в свою очередь г-н Пелюш. — Похоже, ты приготовил мне заключительный сноп фейерверка!
— Ему, — проговорил Мадлен, приходя в возбуждение, — ему исполнилось двадцать пять, и у него столько же тысяч ливров ренты.
— Вот как?! — воскликнул хозяин «Королевы цветов». — Так это молодой человек из постскриптума?
— Но его состояние ничто, — продолжил Мадлен, переходя от восхищенности к восторженному воодушевлению, — по сравнению с его качествами. Видишь ли, Пелюш, его качества тянут, по меньшей мере, на добрых сто тысяч ливров ренты.
— Мой дорогой друг, — проговорил г-н Пелюш, в восторге от того, что он только что придумал, и заранее смеясь тому, что он сейчас скажет, — если бы ты занимался коммерцией, — ибо я не называю, в сущности говоря, коммерцией то, чем занимаешься ты здесь, — если бы ты занимался коммерцией, то тебе было бы известно, что следует начинать с перечня, прежде чем подводить счет.
— Я говорю с тобой серьезно, Анатоль, — возразил Мадлен, — а это бывает со мной не так уж часто, чтобы ты не уделил мне толику своего внимания. Я знавал много светских людей и много простых. Одних я наблюдал вблизи, других — издалека, смотрел на них трезвым взглядом и видел их насквозь, и никогда, клянусь тебе, мне не встречался человек более одаренный, чем тот, о ком я сейчас тебе говорю. Он богат, скромен, милосерден, элегантен, образован, непритязателен, любезен, смел, как лев, и кроток, как девушка. Никогда, Пелюш, слышишь, никогда я не встречал более благородного сердца и более возвышенной души. Моя любовь к нему невольно заставляет меня сказать тебе, что я о нем думаю. Быть может, мне стоило дождаться, пока ты не составишь о нем свое собственное мнение. Видя его, слушая его, невозможно не попасть под его обаяние: оно неотразимо.
Господин Пелюш выслушал Мадлена с еще большим вниманием, чем слушал тогда, когда речь шла о персиках, абрикосах и винограде.
— Странно, — заметил он, — я его видел, я его слышал, твоего господина Постскриптума, и он совсем не произвел на меня подобного впечатления.
— Ты его видел?.. Ты видел Анри?.. Ты знаешь Анри?
— Господина графа Анри де Норуа? Разумеется, я его видел… Высокий брюнет… довольно смазливый молодой человек, согласен, с точки зрения нынешних вкусов… этакий денди… держит себя с нарочитой учтивостью, которую я назвал бы дерзостью.
— Анатоль… — попытался прервать его Мадлен.
— Да, да, которую я называю дерзостью, поскольку она всего лишь способ показать, что ты сделан из другого теста, чем остальные люди.
— Но неужели ты предпочел бы, чтобы у него были манеры ломового извозчика?
— Недостойно копирующий… — продолжал владелец «Королевы цветов», не обращая внимания на слова Мадлена, — недостойно копирующий в своей одежде и манерах этих островитян, одно только имя которых должно быть ненавистно каждому доброму французу. Одним словом, — подытожил г-н Пелюш, — у него вид фата. Таков мой портрет твоего Анри, Мадлен. Он нисколько не похож на только что нарисованный тобой, но мой, по крайней мере, имеет то преимущество, что он точен.
— Черт! — вскричал Мадлен, расхохотавшись. — У тебя это получается — составлять опись примет.
— Я же тебе говорил, что я физиономист, — ответил г-н Пелюш, и в голосе его зазвучали довольные нотки. — А теперь, старина Кассий, я пойду прямо к цели и откровенно выскажу тебе все, что я думаю. Когда я слушал твои высокопарные похвалы в адрес господина Анри, мне казалось и до сих пор кажется, что ты серьезно намерен предложить мне для моей дочери это чудо из чудес, называемое тобой господином Анри. Я поделился с тобой впечатлением, какое он произвел на меня. По-моему, сказано достаточно, и это значит, что до тех пор, пока господин Анри не заставит меня изменить мнение, какое у меня составилось о нем, мне будет весьма неприятно, если ты станешь настаивать на предложении, которое, на мой взгляд, ты несколько поторопился сделать мне.
— Но твоя дочь, но моя добрая маленькая крестница Камилла, возможно, не будет столь же категорична в своих суждениях. Посмотри, вон она гуляет там в липовой аллее; я вижу ее отсюда, нам надо сделать всего сто шагов, чтобы оказаться рядом с ней. Это не столь уж большое беспокойство, когда речь идет о деле такой важности. Хочешь, узна…
— Зачем? — высокомерно спросил г-н Пелюш. — Разве выбор мужа касается самих девушек?
— Не знаю, касается ли их это лично, — смеясь ответил Мадлен, — но несомненно это их интересует.
— Это их интересует?! Ну-ну, хорошенькие же глупости мы наделаем, если только начнем советоваться с ними, спрашивать их мнение по этому поводу. Нет! Камилла выйдет замуж за того человека, которого изберу ей я! Камилла получит мужа из моих рук. Впрочем, моя дочь слишком хорошо воспитана и слишком любит меня, чтобы даже хоть на мгновение помыслить о том, что можно быть счастливой с мужем, не устраивающим ее отца.
Мадлен пожал плечами.
— Пожимай плечами сколько хочешь, Кассий. Прежде всего будущий зять должен понравиться мне, а уж после этого моей дочери.
— Послушай, мой бедный Пелюш, — возразил Мадлен, — позволь мне сказать тебе вот что: именно из-за таких принципов появляются несчастные семьи, неверные жены и злые матери. Как ни воспитана, покорна и послушна девушка, будет вызовом Провидению и искушением Господа толкнуть к ней в объятия человека, которого она не любит и, быть может, никогда не полюбит, под тем предлогом, что он подходит… ее родителям, хотя не им придется жить с ним. Я слышал, как по поводу дуэлей говорили, что убивают секунданты, а не противники. К несчастью, по поводу браков то же самое можно сказать и о родителях. Впрочем, я всегда видел в тебе, если не считать твоей гордости — ибо ты гордец, мой бедный Анатоль, хотя и не подозреваешь этого, — я всегда видел в тебе благоразумного человека. Ну а отвергнуть того, кого ты едва разглядел, кого ты можешь упрекнуть лишь в том, что он был слишком вежлив с тобой, отвергнуть его бесповоротно, даже не познакомившись поближе, только потому, что он не имел счастья понравиться тебе, было бы признаком не благоразумия, а полного безрассудства. Если бы ты мог мне привести хотя бы одно серьезное возражение, я бы поспорил с ним, но его нет. Я должен, словно Дон Кихот, сражаться с ветряными мельницами.
— Ну так вот! — воскликнул г-н Пелюш. — Вот тут ты ошибаешься, у меня есть одно возражение.
— Какое?
— Господин Анри — дворянин, он аристократ, граф и потому должен презирать буржуазию.
— Ты и сам отлично видишь, что нет. Это ведь он был учтив с тобой, а ты был с ним груб.
— Он тебе сказал, что я был груб с ним… вот как!
— Он не мог мне этого сказать, потому что совсем не знал тебя и даже не подозревал, что мы с тобой знакомы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67