Ее сандалии закрепляла на щиколотке нитка жемчуга. Пальцы красивых ступней были украшены драгоценными перстнями. С головы на плечи ниспадала огненного цвета накидка — римский фламмеум. Сквозь ее прозрачную ткань просвечивали тройная жемчужная нить на шее, браслеты на предплечьях и запястьях.
У обоих новобрачных поверх надушенных волос были надеты венки из красных маков, кунжута и майорана — растений, посвящаемых Венере.
У ворот их ждала коляска, запряженная парой белых лошадей. Ими правил чернокожий раб, которого можно было бы принять за эфиопского царя, до такой степени он был увешан драгоценностями.
Далее следовали прислужницы Мероэ и друзья жениха. Напрасно Клиний искал среди них Аполлония. Однако его не оставляла надежда встретить учителя по пути или по возвращении в доме Мероэ.
На прекрасную финикиянку отсутствие философа оказало совершенно обратное действие: ступив на порог, она окинула быстрым беспокойным взглядом группу молодых коринфян и, не увидя среди них Аполлония, вздохнула с облегчением, радостно улыбнувшись.
Наставник Клиния не пришел и, как она полагала, уже не должен был появиться.
Вид молодых красивых супругов рассеял последние предубеждения, если они существовали. Коринфяне слыли горячими поклонниками прекрасной формы. А ведь даже в храмах, где стоят статуи богов, даже на самом Олимпе, где обитают боги, трудно было бы найти пару прекраснее, чем эта. Вот почему девушки устилали путь обрученных лепестками цветов, а юноши возжигали благовония.
И те и другие восклицали: «О нет! Это не простые смертные! Это Бахус и Геба, Аполлон и Клития, Венера и Адонис!»
Раздавались голоса:
«Их союзу предначертано быть счастливым, ведь сегодня утром два голубка опустились на платан у дома Клиния».
Самые суеверные, однако, добавляли:
«Все же идите поосторожнее, вы там, впереди! Внимательно поглядите на то высокое дерево: нехорошо, если слева от влюбленных прокаркает ворона! Остерегайтесь круглоглазого филина, заслоните молодую чету от его мрачного взгляда! Не разбудите сову, а то она заухает прямо над головой молодых!»
Ну а большинство в это время распевало свадебный гимн:
Ты, обитатель горы Геликон, сын Венеры Урании, брат Амура, о Гименей! Ты, что сумел ради встречи с возлюбленной замешаться среди афинских дев, скрывшись под женской одеждой, — о Гименей, Гимен, Гимен, Гименей!
Ты, попав вместе с девами в руки пиратов, сумевший внушить подругам мужскую отвагу, одолеть с их помощью похитителей и вернуть отчему дому прелестнейших из дочерей Аттики, — о Гименей, Гимен, Гимен, Гименей!
Ты, получивший за это в жены свою возлюбленную, став богом для благородной Греции, где от мыса Малеи до горы Орбел и от обрыва Фалары до пролива Левкады ни одна пара молодоженов не может тебя забыть и имя твое прославляет, — о Гименей, Гимен, Гимен, Гименей!
Ты, что увлекаешь к супругу зарозовевшую от смущения деву, приди, чарующий бог, явись с челом, осененным благоухающим майораном, ступая ногами, обутыми в огненные сандалии, — о Гименей, Гимен, Гимен, Гименей!
Приди, помоги нам, вплети свой сладостный голос в веселый хор песнопений, сей лепестки цветов, воскури фимиам вместе с нами, помоги удержать сосновый искрящийся факел — о Гименей, Гимен, Гимен, Гименей!
Введи во храм прелестную деву-невесту и проводи ее в дом, чтобы со дня сего любовь сплела ее жизнь с жизнью супруга, как плющ, обвивающийся по могучему вяза стволу, — о Гименей, Гимен, Гимен, Гименей!
Потом все вместе повторяли хором:
А мы, молодые невинные девы и юноши, когда настанет для нас такой же радостный день, грянем гимн, что сложил в твою честь Симонид Кеосский, — о Гименей, Гимен, Гимен, Гименей!
Свадебное шествие достигло храма Венеры Меланеидской. Перед входом в нее были воздвигнуты три жертвенника: Диане, Минерве и Юпитеру с Юноной.
Диане и Минерве приносили жертву как непорочным божествам, никогда не знавшим брачных уз: чтобы умилостивить их, каждой заклали нетель.
Юпитеру же с Юноной воздавали почести потому, что несмотря на маленькие неурядицы, неизбежные в вечном сожительстве, их любовь имела начало, но не знала конца.
Не возводя отдельных жертвенников, взывали также к милости Неба и Земли, дающих изобилие и плодородие, к паркам, в чьих руках находится жизнь людская, к грациям, украшающим дни счастливых супругов.
На пороге храма Венеры жрец богини вручил брачующимся по ветви плюща — символа связи, нерасторжимой до самой смерти. Затем они вошли в артемизий, храмовый притвор, где Клиний и Мероэ возложили по пряди волос. Клиний своим локоном обвил ветку цветущего мирта, Мероэ — веретено. После этого все вошли в храм, где жрецы, рассмотрев внутренности жертвенных животных, объявили, что боги благосклонны к союзу молодого коринфянина и прекрасной финикиянки.
Бракосочетание было освящено. Супруги покинули храм первыми, как ранее первыми выходили из дома. И здесь их ждали музыканты и танцоры.
Все отправились в обратный путь. Впереди двигались факельщики, за ними музыканты и танцоры, затем в своей коляске следовали Клиний и Мероэ. Лицо молодого супруга сияло любовью; его избранница блистала красотой. Шествие замыкали приглашенные, за которыми шли почти все жители Коринфа.
При выходе из храма молодожены окинули взглядом толпу. Огорченный Клиний тщетно искал глазами учителя.
Мероэ тоже с беспокойством высматривала Аполлония, боясь увидеть его. Пока Клиний и Мероэ отсутствовали, вилла стараниями рабов была ярко освещена и украшена гирляндами. Дорожку от ворот до двери дома устлали коврами, тканными в Смирне и Александрии. Молодожены и их гости могли пересечь двор, ни разу не ступив на землю. Вход в дом и зала для свадебного пиршества были богато убраны цветами.
Клиний и Мероэ задержались на пороге. Нац их головами появились корзины с плодами — символами изобилия, что должно сопровождать их будущую жизнь. Два поэта по очереди продекламировали им свои эпиталамы. Затем все вошли в залу. Там уже находились гости, не сопровождавшие их в храм Венеры и не пришедшие к выходу из него. Клиний надеялся увидеть среди них Аполлония; Мероэ этого опасалась.
Философ отсутствовал.
Последнее облачко беспокойства, заметное, впрочем, лишь взгляду влюбленного, исчезло с лица прекрасной финикиянки.
Она весело взяла за руку Клиния и подвела его к подобию трона посередине подковообразного стола. Оба сели на шкуры пантер с золотыми когтями и зубами из жемчуга. Остальные расположились как им заблагорассудилось.
Пиршественная зала казалась совершенством вкуса, будто сам создатель пропилеев Мнесикл позаботился о ее украшении.
Она была прямоугольной, с беломраморными стенами. Свод, поддерживаемый двадцатью четырьмя ионическими колоннами из того же мрамора, что и стены, имел в середине отверстие, пока что задернутое расшитым золотом пурпурным веларием. Колонны на треть их высоты покрывала роспись в соответствии со стилем капителей. Казалось, изображенные цветы сейчас распустят свои бутоны, а среди них запорхают, как живые, птицы с ярким оперением и бабочками с перламутровыми крыльями. Повсюду, наподобие лесных светлячков или мерцающих углей тлеющего костра, вспыхивали искорками мелкие мазки золотом. В промежутках между колоннами помещались картины работы лучших художников. Они воссоздавали знаменитые пейзажи Греции: Дельфы и их храм, Афины и их Парфенон, Спарту и ее крепость, Додону и ее священную дубовую рощу. Вдоль всего фриза тянулась фреска, изображавшая охоту амуров, которые на повозках, запряженных единорогами, в сопровождении своры собак преследовали ланей, оленей, косуль, волков и кабанов. Сцена охоты связывала роспись стен с потолком, где в тщательном подражании натуре был выписан лиственный свод, населенный самыми необыкновенными и яркими птицами Индии и фасиса. Мозаика пола, приписываемая Гермогену Кифер-скому, являла собой историю любви Приама и Фисбы, послужившую впоследствии рождению не менее прекрасной легенды о Ромео и Джульетте.
Лишь только сотрапезники возлегли на ложах и подушках, крытых алыми чехлами, как сверху на них брызнул рассеиваемый сквозь ткань велария тончайший дождь благовоний, а девушки и юноши внесли венки. Каждому гостю полагалось по два венка — малый возложили на голову, большой надели на шею. В них сплелись мирт, плющ, лилии, розы, фиалки, шафран или нард и неизменно, как средство против опьянения, веточка сельдерея.
Пиршество могло бы устыдить гурманов того времени, чьи имена донесла до нас история: Октавия и Габия Апиция. Кроме греческих вин с Кипра и Самоса, старого фалерн-ского урожая 632 года по римскому календарю (привилегированного консульского вина, упоминаемого Тибуллом), кроме мульсума — медового напитка, составляемого из коринфского вина и меда с горы Гиметт с добавлением нарда и розовых лепестков, — кроме, повторяем, всех этих вин, которые в зависимости оттого, подогретыми или охлажденными надо было их пить, выдерживались в горячей воде или замораживались во льду, — стол изобиловал мясом, рыбой и фруктами, доставленными из трех частей света.
С быстротой, похожей на чудо и говорящей о богатстве съестных лавок Коринфа, Мероэ получила павлинов с Самоса, рябчиков из Фригии, фазанов из Фасиса, журавлей с Мелоса, козлят из Амбракии, тунцов из Халкедона, осетров с Родоса, устриц из Тарента, морских гребешков с Ки-оса, ветчину из Галлии, улиток из Африки, грецкие орехи с Фасоса, лесные орехи из Иберии, финики из Сирии.
Ужин, возглавляемый молодыми, начался. Но дивные кушанья не соблазнили влюбленного Клиния. Вне себя от радости, не обращая внимания на то, что подавали ему чернокожие рабы, он пожирал глазами Мероэ.
Она же, серьезная, почти грустная, бледная, как мрамор, рассеянно улыбалась, не прикасаясь к подаваемым яствам. Лишь время от времени красавица подносила к губам опаловый кубок в форме тюльпана и с каким-то странным наслаждением отпивала несколько капель густого, как сироп, неизвестного напитка цвета крови, поданного ей в золотом сосуде. По мере того как она глотала содержимое кубка, Щеки ее приобретали прозрачную свежесть. Так окрашивается алебастровый сосуд, наполняемый пурпурным вином.
Она теперь позволяла Клинию брать себя за руку, до которой, казалось, доходила эта розовая теплая волна. Прежде, случайно касаясь пальцев Мероэ — она торопливо отстранялась от него, — Клиний чувствовал холод ее руки, будто принадлежавшей мраморной надгробной статуе. Теперь же они потеплели и почти конвульсивно сжимали его руку. Казалось, Мероэ живет в предчувствии какого-то ужасного, известного ей одной события. Или, быть может, вернее было бы сказать, что в ожидании такого события она не осмеливается жить. О чем бы ни заговорил Клиний, что бы она ему ни отвечала, Мероэ не отрывала взгляда от входной двери, словно ждала некоего рокового явления.
Пир шел к концу среди смеха и веселых возгласов гостей. В полночный час, согласно обычаю, молодые должны были удалиться в опочивальню.
За несколько минут до полуночи в залу вошла длинная вереница девушек, которую во всей Греции зовут коринфской феорией. Когда зазвенели на медном пруте золотые кольца занавеси, скрывавшей кедровую входную дверь и теперь отдернутой, чтобы пропустить процессию, Мероэ побледнела, в ужасе сжала руку Клиния и обрела способность говорить, лишь увидев первую пару девушек, одетых в белое, с ветками боярышника в руках.
Разделившись на два потока, процессия проплыла между колоннами и стенами, заключив в свой непорочный круг и гостей, и прислуживающих рабов.
Затем, в сопровождении невидимого оркестра, вновь прибывшие запели:
Сейчас весна нашей жизни; из лучших дев Коринфа, известных своей красотой, выбраны мы… И все ж, о Мероэ, любая из нас уступает тебе в красоте.
О Мероэ! Ты легче фессалийского скакуна, гибче сицилийского тростника, грациозней, нежели лебеди с Илисса! Ты среди нас, о Мероэ, то же, что лилия средь прочих цветов в любимом саду Флоры.
Пальцы твои искусны, глаза же полны любви. Ты одинаково ловко владеешь иглой Арахны и кистью Апеллеса… Царица средь женщин, мы завтра пойдем на луг и принесем тебе большой венок из цветов.
Мы повесим его на самом красивом платане твоего сада, а под деревом воскурим фимиам в твою честь. На его серебристой коре мы напишем: «О смертные, приносите же мне благовония, ибо я древо Мероэ!»
Супруга счастливая и счастливый супруг, хвала вам! Пусть Лато-на, мать Дианы и Аполлона, и Юнона — Луцина, что решает судьбу рождений, даруют вам, о Клиний, о Мероэ, сыновей, похожих на вас!
Но пробил желанный час, погрузитесь же в лоно блаженства, дыша лишь любовью и счастьем… Завтра мы возвратимся с рассветом и в последний раз пропоем: «Гименей, Гимен, Гимен, Гименей!»
Юные девы умолкли. Клиний и Мероэ поднялись, вслед за ними встали гости, устилая своими венками им путь.
Клиний нежно привлек к себе прекрасную финикиянку, говоря:
— О Мероэ! Настал час, когда самая целомудренная и строгая женщина не может ни в чем отказать своему супругу… Пойдем, Мероэ, пойдем!..
Но напрасно он звал ее, напрасно пытался привлечь к себе. Она точно вросла ногами в пол, как некогда Дафна, возлюбленная Аполлона, вросла корнями в землю.
Клиний взглянул в лицо Мероэ и увидел, как она бледнеет, дрожа и сжав зубы так, что они обнажились из-под сведенных судорогой губ. Она цеплялась за него левой рукой, указывая правой на входную дверь, на давно ожидаемое видение.
Молодой коринфянин взглянул туда, куда были устремлены глаза и рука Мероэ, и увидел в противоположном конце залы входящего Аполлония Тианского, а за его спиной бледное, хмурое лицо иудея. Очевидно, именно их появление было причиной испуга Мероэ. Но что могло ее устрашить в Аполлонии Тианском, который ни слова не сказал о ней и о котором она не произнесла ни звука?
Тем не менее, увидев направляющегося к ней философа, она смертельно побледнела, дыхание ее стало прерывистым; Клиний почувствовал, что она готова упасть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105