чувство гнетущей тоски наполнило ее душу.
— Ах мама, мама, — думала она. — Зачем ты не простила, когда еще было время? Разве ты не была довольно отомщена? Но ты была права, говоря, что болото меня затянет... Боже, в какую грязь я окунулась!.. Своей жизнью я покрываю подлый разврат, и этот ребенок будет носить наше имя... А поступить иначе я не могу. Не будь папа так горяч и вспыльчив, тогда другое дело. В гневе он может сделать то, о чем будет потом горевать всю жизнь. Нет, нет, мой долг спасти его. Впрочем, не все ли равно: буду ли я женой этого кутилы и развратника, или кого-либо другого... Действительно честный и вполне порядочный человек побоялся такого «болотного цветка», как я...
Она откинула голову на спинку кресла, закрыла глаза и отдалась охватившему ее чувству усталости.
Прошло часа два времени, как вдруг в дверь постучали, и вошла Юлианна.
Она была все еще очень бледна, но казалась спокойнее и, сев рядом с Мариной, крепко пожала ей руку.
— Завтра граф явится официально просить вашей руки. Всю остальную мою жизнь я буду молить за вас Бога, — вкрадчиво прошептала она.
Видя нервную дрожь, охватившую Марину, Юлианна ее успокаивала и принялась затем обсуждать, что им надо было делать. По-видимому, она обдумала все случайности и приготовила для Марины ответы на всевозможные вопросы, которые мог задать ей отец.
Когда к обеду вернулся Павел Сергеевич, Юлианна казалась веселой, а на лице Марины, кроме тени легкой грусти, тоже не было ничего заметно.
Только что Адауровы встали из-за стола, как лакей подал генералу конверт; по большой монограмме на конверте, Юлианна с Мариной сразу угадали автора.
Марина встревожилась, покраснела и, чтобы положить конец неизвестности, обратилась к отцу:
— Папа, мне надо переговорить с тобой, — нетвердым голосом начала она. — Можешь ты подарить полчаса?
Видя смущение и краску на лице дочери, Павел Сергеевич потрепал ее по щеке и ласково сказал:
— Иди, крошка, со мной в кабинет и докладывай свое дело.
Он взял у лакея письмо и взглянул на монограмму.
— Опять от этой Тудельской.
Он унес с собой предательское послание и кинул его на письменный стол. Усевшись в кресло, он посадил дочь к себе на колени.
— Ну, дорогая, говори, чего тебе хочется. Денег, какую-нибудь золотую вещицу или что-нибудь другое? Да говори же откровенно, не будь такой нерешительной.
Марину на мгновение охватила слабость; из глаз брызнули слезы, и она обняла отца за шею.
— Я боюсь, что ты будешь сердиться, папа. Я не была с тобой откровенна, как бы следовало. Но, видишь ли, я так долго жила вдали от тебя, что, несмотря на всю твою ласку и доброту ко мне, я все боюсь... мне совестно...
Павел Сергеевич взял ее за подбородок, заглянул в смущенные глазки.
— Подобное предисловие сулит разоблачение какой-то сердечной тайны. Но дрожать и бояться тут нечего. Тебе минет скоро восемнадцать лет, а это пора любви и грез. Ну, назови теперь, кто похитил твое сердечко?
— Мне почему-то казалось, что ты его недолюбливаешь... Это граф Станислав, и завтра он придет просить моей руки.
— Земовецкий?— хмурясь, переспросил Адауров. — Признаюсь, не ожидал услышать от тебя это имя и предпочел бы для тебя иного мужа. Не то, чтобы я в сущности имел что-нибудь против него: он красивый малый, из прекрасной семьи, богат и незапятнанной репутации; но ведь он человек-то легкомысленный, слывет за большого повесу и еще эту зиму открыто флиртовал с Тудельской. Ты должна была это заметить.
— Ах, папа, да он ухаживал за этой противной рожей, чтобы возбудить мою ревность. Он любит меня еще со времен Монако; Юлианна знает это и покровительствует нашей любви.
— А-а? Так вот причина ваших нескончаемых совещаний и шептаний. Подумаешь, какая страсть у этих женщин к сватовству!
— Ты не все знаешь, милый папа. Тудельская безумно влюблена в Станислава Болеславовича и положительно преследует его, вообразив, что он женится на ней, если она разведется. Это ему наконец надоело, и он объявил ей, что любит меня. Сегодня она прилетела сюда, как фурия, накинулась на нас и сделала сцену, требуя, чтобы Юлианна Адамовна помогала ей, а не мне.
При этом она объявила, что ты никогда не выдашь меня за поляка, а чтобы положить конец и вызвать между нами разрыв, она сказала, что немедленно отошлет тебе письмо, которое писал мне граф, и которое она украла, не знаю как. Это подло, гадко с ее стороны, но я уверена, что вот это то самое письмо и есть. Папа, дорогой, отдай его мне, — умоляла Марина, покраснев до корней волос.
Отец протянул ей письмо.
— На, бери его, дружок.
Марина торопливо спрятала письмо за корсаж и, прижимаясь своей бархатистой щечкой к щеке отца, нерешительно прошептала:
— Так я могу надеяться, что ты дашь графу благоприятный ответ?
Павел Сергеевич задумчиво молчал и тяжелое чувство сжало его сердце.
Ничего явного, что можно было бы поставить в вину Земовецкому, у него в виду не имелось; партия во всех отношениях была блестящая, да и Марина слишком хороша собой, чтобы не привязать даже такого пустого человека. А между тем, внутренний голос подсказывал ему, что с графом его дочь не будет счастлива. В Станиславе было нечто, очень ему не нравившееся; его бабушка — старая ханжа, окруженная вечно ксендзами и разными темными личностями, была ему противна; наконец его злила мысль, что Юлианна интриговала и пособляла завлекать Марину.
Встретив боязливый, затуманенный слезами взгляд дочери, он тяжело вздохнул и поцеловал ее.
— Хорошо, я приму предложение графа. Поздравляю тебя, дорогая, и буду Бога молить о твоем счастье.
Марина крепко поцеловала отца и убежала. Притворяться далее она была не в силах. Прямо из кабинета отца она прошла в будуар, где взволнованная и бледная Юлиана сидела за книгой и делала вид, что читала.
Остановившись перед мачехой, она разорвала конверт и вынула два письма: одно было от графа, другое от Тудельской; взглянув на подписи, она швырнула их на стол.
— Вот доказательства вашего позора, уничтожьте их в моем присутствии. Но берегитесь и держите вашу клятву. Я эти письма купила ценой жизни и не желаю, чтобы моя жертва пропала даром. Я хочу, чтобы отец был счастлив!
— Он будет счастлив, клянусь вам, — решительно ответила Юлианна. — Мое легкомыслие слишком дорого мне стоило.
Пробежав письма, она бросила их в камин, и, когда от улик остался лишь пепел, Марина ушла.
Вернувшись к себе, она упала в кресло и закрыла глаза руками. У нее кружилась голова, а будущее представлялось ей мрачной бездной, куда она и катится.
Всё кончено... Она будет женой человека, которого не любит и не уважает и который был возлюбленным ее мачехи. Она вздрогнула от отвращения, и вдруг в ее памяти воскрес образ барона Фарнроде. Ах, если бы он был тем человеком, кому она завтра отдаст свое слово!
Но нет, тот не верит в нее; он побоялся и не захотел ее спасти. Она с гневом отогнала воспоминание о бароне; невыразимая тоска и горечь наполнили ее душу, и она зарыдала.
В этих слезах застала ее няня. Авдотья Мироновна испугалась расстроенного вида Марины и стала расспрашивать, что случилось.
Никогда еще Марина не чувствовала в такой степени своего одиночества и потребности поделиться с кем-нибудь горем; теперь у нее не хватало больше сил скрывать и молчать.
— Побожись, няня, что никому не выдашь то, что я тебе скажу, — пробормотала она, обнимая за шею няню.
И когда старуха истово помолилась перед образом, Марина, задыхаясь, рассказала ей все, что произошло.
У Авдотьи Мироновны голова тряслась от волнения, пока она слушала ее.
— Ах, проклятая, — с ненавистью ворчала старуха. — И ты, моя голубка, должна теперь расплачиваться за чужие грехи, чтобы избавить от срама и горя барина? Болезная ты моя, в недобрый, знать, час родила тебя мать! Но Христос и Пресвятая Владычица видят твою дочернюю жертву и благословят тебя. Будь спокойна, твоя старая нянька никому ничего не выдаст до самой могилы, а будет Бога молить, чтобы Христос сохранил тебя.
Взяв Марину за руку, она повела ее к образам и стала с нею на колени.
— Молись Создателю, чтобы Он поддержал тебя, — строго, с полной верой сказала старуха.
Горячий молитвенный порыв успокоил Марину, вселив в нее уверенность в благословение свыше.
Но и на другой день это спокойствие не покидало Марину. Ее прекрасное бледное, задумчивое, по обыкновению, личико было естественно взволновано, когда ее позвали в гостиную, где был граф, а отец взял ее руку и вложил в руку Земовецкого, сказав, что дает свое согласие.
Затем отец уехал на службу, отложив обсуждение разных подробностей до после обеда, и жених с невестой остались одни.
Несколько минут царило неловкое, томительное молчание.
Граф был бледен, и его красивое лицо тоже было взволновано. Каким-то странным взглядом глядел он на опущенную головку Марины. Овладев наконец собой, он схватил руку невесты и поднес к своим губам.
— Простите, что я подобным образом вторгаюсь в вашу жизнь, но, верьте мне, я сделаю все возможное, чтобы быть достойным счастья называть вас своей женой. Я не осмеливался до сих пор думать о вас, но разве можно видеть и не полюбить вас? Клянусь, что безумство, о котором я искренне сожалею, было последним.
Марина вздохнула.
— Верю вам. Так соединим наши лучшие побуждения, чтобы с достоинством выполнить тяжелую для обоих задачу: вы женитесь на мне, чтобы спасти честь вашей кузины, я выхожу за вас, чтобы сберечь счастье и спокойствие отца. Только будущее покажет, одолеем ли мы с вами трудности взятых на себя обязанностей. Но я полагаю, что с глазу на глаз мы не обязаны лгать и разыгрывать несуществующую любовь, потому что основа нашего брака глубоко унизительна для моего женского достоинства. Однако, в свою очередь, обещаю честно выполнить свой долг и не требую от вас ничего, кроме уважения.
— Ваше желание для меня закон.
— Еще одна просьба, граф. Вы понимаете, как трудно играть мою роль, чтобы отец ничего не заметил; поэтому мне хотелось бы сократить, насколько возможно, настоящее положение.
— Понимаю. Я уеду в Чарну под предлогом устройства дома к вашему приезду. Однако мой отъезд надо обставить так, чтобы это не походило на бегство.
Марина утвердительно кивнула головой.
— Я покорюсь неизбежному, конечно, а потом и сама думаю поехать на некоторое время к тетке игуменье. Надеюсь, что отец ничего не будет иметь против этого.
На обед собрались кое-кто из близких знакомых, и помолвка была объявлена; пили за здоровье жениха и невесты и трунили над сконфузившейся Мариной, когда граф должен был поцеловать невесту. Павел Сергеевич был так весел и оживлен, что Марина глядя на него осталась довольна: при восторженности ее натуры, в эту минуту жертва казалась ей легкой.
Вечером решили, что свадьба будет через два месяца, и что через неделю граф уедет в Чарну.
Как ни тяжело было Марине наступавшее время, но она старательно выдержала свою роль счастливой невесты. Ее траур мешал пышно отпраздновать помолвку, а в интимных кругах она весело принимала поздравления. Юлианна тоже была довольна и счастлива, по-видимому, старательно занималась изготовлением приданого и часами таскала падчерицу по магазинам.
Самыми тяжелыми были вечера, которые жених и невеста проводили вместе. Хотя Станислав старался по возможности сгладить неловкость отношений, занимая Марину видами Чарны, рисуя ей планы их будущего помещения и подробно обсуждая устройство и меблировку комнат. Против таких бесед Марина ничего не имела и охотно обсуждала разные вопросы такого рода.
V.
Замок Чарна (Черный) был построен еще в XVI столетии. Его мрачная, внушительная громада с тремя островерхими башенками стояла на высоком холме.
Вначале Чарна была укрепленным замком, но со временем валы и стены ограды были срыты, а рвы — засыпаны, и теперь замок окружал громадный, тщательно содержащийся парк, но которому протекала порожистая речка.
Наружный вид замка тоже претерпел изменения. К главному зданию был пристроен: новый флигель, не подходивший вовсе к общему феодальному виду постройки: широкая терраса с колонками в итальянском стиле с большим венецианским окном.
Старая графиня не любила, впрочем, эту новую постройку, а занимала помещение около одной из древних башен и восстановила, по возможности, все, что напоминало о прошлом.
После обеда в примыкавшей к спальне графини гостиной сидели она и граф Станислав. По их раскрасневшимся лицам сразу было видно, что разговор был бурный.
Графине Земовецкой было за шестьдесят, но она так хорошо сохранилась, что на вид вряд ли ей можно было дать больше пятидесяти. Фигура была рослая, даже массивная, цвет лица чуть красный, как у полнокровных людей; с сильной проседью волосы спускались двумя прядями на уши; сухие, угловатые черты и тонкие сжатые губы носили отпечаток чего-то жестокого и надменного, а в черных проницательных глазах светилась смесь злобности и слащавого притворства. Теперь она глядела на внука сердито сдвинув брови.
— Повторяю тебе, Стах, твое поведение непозволительно. Можно ли быть до того легкомысленным, чтобы связаться с родственницей? Мало ли женщин помимо этой негодной Юлианны? Пожалуйста, не возражай! Юлианна ничего не стоит, иначе она не пошла бы замуж за «москаля». Ясно, что в этом «схизматичном» доме ее душой не руководят надлежащим образом, а то она не сошлась бы со своим двоюродным братом и не стала бы, для прикрытия всей этой грязи, придумывать новую подлость — женить тебя на «москальке», давая, таким образом, будущим графам Земовецким мать-еретичку...
Ее голос дрожал от гнева, и глаза сверкали.
Граф, который ходил из угла в угол по комнате, заложив руки в карманы, остановился, перед бабушкой и смерил ее сердитым взглядом.
— Ты предпочитаешь, вероятно, чтобы она была публично опозорена, а я ранен или убит на дуэли с Адауровым? — глухо и раздраженно сказал он. — Несомненно, я поступил легкомысленно, да мы оба не знаем, как случилась эта глупость; но раз дело сделано, я требую от тебя, grand' mere (бабушка), чтобы ты встретила Марину по-родственному, хотя бы наружно только.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19