.. Хотя, в данном случае, я не первый и не последний из тех, которые так женятся. Но, Боже упаси, чтобы я был причиной смерти Марины, настроенной к тому же моей почтенной бабушкой. Я вовсе не жажду обладать ею. Она не в моем вкусе: в женщине я люблю жизнь, огонь, страсть. Вот, например, покойная Надин или Юлианна! У тех огонь, а не кровь течет в жилах; а этот бледнолицый, хладнокровный призрак меня не увлекает. Мало разве женщин, которые будут любить меня по-моему! Но я очень признателен тебе за предупреждение.
Пожав друг другу руку, они разошлись. Ревнивая подозрительность барона хотя и замерла на время, но в равнодушие Станислава он не поверил. Тот был слишком тонким знатоком женской красоты, чтобы не оценить чарующую прелесть своей молодой жены, и слишком распутен, чтобы добровольно отказаться от обаятельной женщины, принадлежащей ему по закону. Разумеется, пока он обязан смириться, в виду той злой шутки, которую сыграла с ним графиня Ядвига из слепой ненависти ко всему русскому и православному; но рассчитывать на будущее было бы непростительно, и граф, в конце концов, все-таки мог попробовать добиться своего.
Марина в большой тревоге вернулась к себе. Она надела белый капот, заплела на ночь волосы и отослала горничную. Затем она торопливо открыла шкатулку и достала из нее маленький револьвер дивной работы, который подарил ей муж ее приятельницы, Булавиной, и сунула его в карман. После этого она села у окна, с трепетом прислушиваясь к малейшему шуму. Она не знала, удалось ли барону переговорить с ее мужем, придет ли тот объясняться с ней, и что он скажет? Иногда сознание, что она оправдалась перед бароном, и что он ее любит, вызывало счастливую улыбку на ее лице, однако страх и беспокойство брали верх.
Часы пробили уже час пополуночи, как вдруг она услышала приближавшиеся шаги в коридоре, сообщавшемся с комнатой мужа. Минуту спустя дверь раскрылась, и вошел граф.
Он не снял фрака и был очень бледен; холодно и сумрачно взглянул он на Марину, которая встала дрожа, волнуясь и бледнея.
— Сядьте, мне нужно с вами побеседовать, — сказал он пододвигая ей кресло, в которое та машинально опустилась.
Сам он остался стоять.
— Реймар сказал, что вы с отчаяния хотели покончить с собой, — холодно продолжал он, — узнав от бабушки о моих отношениях с вашей покойной матерью. Слава Богу, что он успел помешать вашему самоубийству. Но, так как я нисколько не желаю обратить ваше пребывание здесь в сплошной скандал, то пришел заявить, что вам нечего опасаться какой-либо назойливости с моей стороны. Позвольте добавить, что если б я только мог подозревать в вас такую наивность, то, конечно, отверг бы предложение Юлианны и предпочел бы дать удовлетворение вашему отцу с оружием в руках. Я не мог себе представить, чтобы вы, выросши в доме вашей матушки, где вообще в разговорах и поступках стеснялись мало, не знали того, что было известно любому лакею или горничной на вилле Коллеони. Но раз это так, я уважаю вашу наивность и не желаю только быть посмешищем, а потому требую, чтобы наружное приличие было соблюдено. Может быть, впоследствии, через несколько лет, вы будете благоразумнее и поймете, что такое любовь...
— Только не к вам, — вспыхивая, прервала его она.
— Чтобы это не было ни к кому другому, за этим я сам присмотрю. Если уж мне предстоит любоваться вами издали, то я никому, конечно, не позволю к вам приблизиться. А на развод не рассчитывайте: я вам его дам в том лишь случае, если это мне будет удобно. Но это в будущем, а теперь я требую, чтобы для света мы были мужем и женой, как и все другие: вы будете называть меня на ты, мы будем делать вместе визиты, вместе кататься и т. д. В этом отношении я полагаюсь на ваше благоразумие. Помните, что по закону, вы — моя жена, носите мое имя и обязаны меня слушаться. Вот все, что я хотел вам сказать; а теперь позвольте пожелать вам спокойной ночи и откланяться. Ревнивая тень вашей матери не встанет между нами.
Граф направился было к двери, но вдруг снова обернулся к жене.
— Этот коридор ведет прямо в мою спальню, и вы можете запирать его для вашего спокойствия, но для вида эта дверь должна оставаться открытой. Вы меня, надеюсь, поняли? Кстати, позвольте воспользоваться вашей свечой, там темно.
Он взял с туалета серебряный подсвечник, зажег свечу и вышел, но Марина« заметила, что рука у него дрожала.
Едва шаги мужа затихли вдали, как она кинулась к двери и закрыла ее на задвижку.
Хаос разнообразных чувств кипел в ней, но сознание, что ока избавилась от страшной неприятности, господствовало над всем, хотя ее давила, как кошмар, мысль, что всю свою одинокую отныне жизнь ей придется играть мучительную комедию с этим человеком, который был ей ненавистен.
«Но нет, он не имеет права приковывать ее навсегда к себе. Придет же наконец день, когда она потребует развода; да Станиславу первому наскучат их ложные отношения и положение, и он отпустит ее на свободу. Следует лишь быть осторожной и не злить его понапрасну».
Успокоившись, она помолилась Богу и легла спать.
VII.
Для Марины потянулась томительная, тяжелая жизнь. Замок опустел; барон уехал на другой же день после свадьбы, и она чувствовала себя сб-всем одинокой между мужем, который был ничем для нее, старой графиней, ненавидевшей ее, и ксендзом.
Граф упорно держался намеченной им программы: объездил с женой всех соседей, гулял и катался с ней верхом, и даже не раз пивал вечерний чай в гостиной жены. Марине эти tete-a-tete были отвратительны, но протестовать не было основания, потому что муж держал себя крайне сдержанно; тем не менее, она его почему-то боялась, и, когда черные глаза Станислава останавливались на жене с каким-то особенным, непонятным для той выражением, ее охватывала нервная дрожь, что вызывало ироническую усмешку на устах графа.
Однажды вечером, несколько дней спустя после свадьбы, Марина вышла на террасу подышать свежим воздухом, и вдруг до нее долетели звуки рояля. Исполнение было артистическое. Сначала раздавались могучие аккорды духовной кантаты, затем, мало-помалу, артист стал, видимо, импровизировать:' послышались странные мотивы, то дикие, душераздирающие, то бурные и страстные, но те и другие ясно выражали, что музыкант изливал в мощных звуках борьбу и муки своей души.
Кто бы это мог быть? Во всяком случае, не графиня, не Станислав и не панна Камилла.
Марина слушала внимательно, но любопытство взяло верх. Она сошла в сад и убедилась, что звуки доносились из ближайшей башни, где проживал, как она слышала, отец Ксаверий. Несомненно, это играл он. Значит он прятал мучимую нравственной борьбой душу, чего никто не подозревал, под маской равнодушия и бесстрастия...
С этого дня молодой ксендз заинтересовал Марину, и она стала наблюдать за ним, пытаясь разгадать тайну его жизни. Кроме того, ей внушало даже симпатию вежливое, почтительное и дружественное, по-видимому, отношение к ней отца Ксаверия, а его такт в религиозных вопросах резко отличался от грубой нетерпимости и заметной враждебности графини Ядвиги.
Марина, по природе, всегда была набожна, а теперь, при ее фальшивом положении в новой семье и полном одиночестве, потребность молиться чувствовалась еще настоятельнее. Но ходить в замковую «каплицу» она избегала и всего лишь раз была в большом и прекрасном костеле соседнего села, где по праздникам тоже служил отец Ксаверий с викарием. В таких случаях его возили туда в коляске, и все, живущие в замке, обязаны были присутствовать на богослужении.
Не без труда удалось; наконец, Марине разузнать, что поблизости имеется и православный храм. И вот, в ближайшее воскресенье она приказала заложить коляску и отправилась к обедне, но ее охватил ужас, когда экипаж остановился у полуразвалившейся лачуги, которая оказалась православной церковью.
Привыкнув к богатым столичным церквям и соборам, она содрогнулась при виде разрушенной колокольни, покосившихся стен, сгнивших, дырявых балок и окон, в которых разбитые стекла заклеены были бумагой. Стыд и горечь охватили ее, когда она вошла внутрь: такой нищеты она и вообразить себе не могла.
В церкви было всего лишь две иконы с почти стертой живописью; облачение и ризы на священнике были из старого полинялого ситца, Евангелие — в старом, истрепанном переплете, чаша — жестяная, лампады представляли глиняные плошки с горевшим в них салом вместо масла, а в кадиле, взамен ладана, курился можжевельник. Такая вопиющая нужда невольно вызывала сравнение с богатым костелом, его высокими готическими окнами, чудным убранством алтаря и великолепным облачением причта.
В церкви стояло с десяток бедно одетых крестьян и баб, которые не то с любопытством, не то с недоверием оглядывали нарядную барыню.
После обедни Марина подошла к священнику и заговорила о причинах такого упадка церкви. Отец Андрей, человек средних лет, простой и добродушный, почтительно просил ее зайти к нему на квартиру в бедный, крытый соломой домишко.
Матушка с двумя дочками крайне понравились Марине, и она отдохнула душой в бедном домике, словно в родной семье, не то что в замке, где ее угнетало тайное и явное враждебное к ней отношение.
— А сколько нужно, чтобы обновить храм, пополнить инвентарь и сделать все необходимые переделки? — вдруг спросила она.
— По меньшей мере, тысяч двести, — со вздохом ответил отец Андрей. — А как собрать такую уйму денег?
Обрадованная Марина попросила немедля приступить к работам, на которые жертвовала двадцать пять тысяч. Кроме того она обещала помочь и в деле внутреннего украшения храма. Вся семья заплакала от радости. Провожаемая их благословениями и добрыми пожеланиями, Марина уехала и вернулась в замок такой счастливой, какой уж давно не была.
В тот же день она описала все Павлу Сергеевичу, прося его закупить на ее счет всю необходимую церковную утварь. И несколько недель спустя пришло несколько больших ящиков с иконами, бронзовыми лампадами, парчовым покровом для престола и шелковой завесой. Словом, всего было в изобилии, даже не забыто было несколько фунтов ладана. Лично от себя Павел Сергеевич добавил облачение, два ковра и люстру.
Перестройка церкви тоже подвигалась быстро, к великой радости православного населения.
Разумеется, все это не осталось втайне от господ и челяди; в замке и окрестностях только и разговора было, что о «выходках» молодой графини Земовецкой, как прозвали помощь, оказанную Мариной родной церкви.
Хотя она и заметила, что старая графиня дулась, но не обращала внимания на ее неудовольствие, а ядовитые замечания пропускала мимо ушей. Однако, когда как-то попробовала отпустить по этому поводу колкость Марине в присутствии графа, тот сердито поглядел на бабушку и многозначительно сказал:
— Я не потерплю, чтобы мою жену стесняли в ее действиях, а ее желание прийти на помощь своей церкви — вполне законно.
Но графиня Ядвига не очень-то давала себя осадить, и замечание внука ее взбесило. Спустя некоторое время после привоза ящиков, богатое содержимое коих привлекло внимание всего замка и дало повод Камилле для обстоятельного доклада, затаенная на время злость графини вылилась, наконец, наружу.
Как-то после обеда, когда графа не было дома, а Марина вернулась только что с поездки на постройку, графиня Ядвига ядовито заметила:
— Благотворительность, дочь моя, конечно, прекрасное дело; тем не менее, следует быть осторожной, даже делая добро. И так уж все кругом говорят про ваше усердие в деле постройки новой русской церкви и частые посещения того грязного, нечистого и невежественного мужика, которого зовут «попом». По моему мнению, ни ему, ни его лачуге здесь не место. Вы же, дорогое дитя мое, совершенно забываете, что принадлежите к семье Земовецких, все жены которых всегда были преданными детьми нашей святой церкви. Я твердо надеюсь, что придет день, когда вы захотите исповедать одну веру с мужем, отречетесь от вашей ереси и тоже вступите в лоно католичества. В от об этой великой минуте вам следует подумать и сберечь вашу щедрость для истинной церкви Христовой.
Дело происходило на террасе, куда были поданы ягоды, фрукты и конфеты; отец Ксаверий сидел тут же и читал перед тем графине книгу духовно-нравственных размышлений.
Пока графиня говорила, яркая краска заливала лицо Марины. Гордым, твердым тоном, которого трудно было ожидать от ее мягкого мелодичного голоса, ответила она, ставя на стол блюдечко с земляникой:
— Я стремлюсь сохранить свою веру, которую люблю всей душой. А ваше предположение, что я когда-нибудь перейду в католичество, меня крайне поражает. Что могло бы побудить меня отречься от своей церкви? Вы лучше, чем кто-либо, знаете, что я лишь случайно оказалась членом семьи Земовецких; а ваша фанатическая нетерпимость не внушает мне симпатии. Одинаково несправедливым я нахожу ваше презрение к отцу Андрею. Это простой и добрый человек; правда, он беден, но он работает, деля со своей паствой страдания, нужду и то презрение, на которое так щедро наше общество по отношению к мужику и его скромным пастырям. Разве он виноват, что должен жить на картофеле и квасе, вместо того, чтобы лакомиться печеньем и дорогими винами, душить выхоленные руки, кататься в колясках и снисходительно разрешать изысканные грехи своих знатных грешниц.
Вы также ошибаетесь, считая отца Андрея ограниченным и неучем. Хотя его простой, бесхитростный ум и не изощрен в разных схоластических, иезуитских тонкостях, зато он действительно умеет утешить добрым словом свою паству, нужды и страдания которой понимает, и я нисколько не считаю для себя унижением исповедовать ему мучения моей души; он меня поймет и разрешит мои слабости и сомнения. Для моей души нужен не тюремщик, а утешитель.
При последних словах бледное лицо ксендза вспыхнуло, но Марина не обратила на него внимания, потому что в это время графиня, слушавшая ее пока в большом смущении, вдруг перешла в наступление.
— Вы чересчур откровенны, моя милая, — задыхающимся от бешенства голосом прошептала она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19