Все везде тихо и пустынно; усталая прислуга, должно быть, ужинала в людской.
Ксаверий не был ни трусом, ни суеверным; однако, когда он проходил через спальню, его охватила дрожь и чувство панического ужаса.
Высокие стрельчатые окна были раскрыты настежь, и бледный луч луны озарял белесоватым светом пустую кровать и неубранные, в беспорядке лежавшие платье и белье. И вдруг ему почудилось, что с подушек поднимается багровое лицо покойницы, что ее пристальные, стеклянные глаза смотрят на него с бешеной, ревнивой злобой, и что она грозит ему кулаком... Дрожавшей, рукой схватил он с туалета подсвечник, зажег и кинулся в молельню.
Бедная Марина, волнуемая страхом и отчаянием, была в эти дни настоящей мученицей... Уже две недели, как длилось ее заточение в сыром, зараженном воздухе погреба. Когда ей перестали носить пищу, она питалась спрятанными раньше припасами; но самое ужасное было, когда потухла ее лампа. Заметив, что свет гаснет, она подтащила к своему ложу остатки вина и провизии и села, с револьвером в руках, готовая защищаться в случае необходимости. По-видимому, ее или осудили на смерть, или хотели сломить страхом и голодом.
И действительно, когда она очутилась в темноте, как в могиле, ее охватили такой страх и отчаяние, что она чуть не сошла с ума. Дрожа от нервного возбуждения, Марина чутко прислушивалась к малейшему шуму; но снаружи все было тихо и слышался лишь писк мышей, которые дрались на полу и грызли остатки еды.
От ужаса волосы вставали дыбом, и была минута, когда она подумывала воспользоваться оружием, чтобы прекратить свою невыносимую муку; но когда она раздвинула лиф, чтобы нащупать сердце, ее рука тронула висевший на груди византийский крест, и револьвер выпал. Символ искупления напоминал словно, что не в самоубийстве, а в молитве надо искать спасения в минуту скорби...
Марина стала молиться, как еще ни разу в жизни не молилась, прося источник вечного милосердия освободить ее, или послать смерть. И восторженный порыв не был бесплоден: удивительное успокоение снизошло на ее душу и дремота заслонила собой весь ужас ее положения.
Спала она так крепко, что не слышала, как заскрипел засов и открылась дверь. Это вошел отец Ксаверий и поставил на стол зажженную свечу.
Подойдя к спавшей, он залюбовался ею. Несмотря на смертельную бледность и застывшее на лице страдальческое выражение, она была дивно прекрасна. Волнуемый страстью, ксендз нагнулся к ней и в эту минуту заметил в ее руке револьвер, который он осторожно вынул и опустил в карман.
— Вот теперь, голубушка, ты будешь сговорчивее и безопаснее, — проворчал он.
Однако, несмотря на всю его осторожность, прикосновение влажной, холодной руки разбудило Марину. В первую минуту она подумала, что, вероятно, на нее взобралась крыса и, вскрикнув, вскочила, но когда почувствовала, как чьи-то руки обхватили ее и горячие уста прижались к ее устам, к ней тотчас вернулось сознание.
Она вмиг поняла, что обезоружена и в полной власти негодяя-ксендза; но разгоряченное лицо Ксаверия возбудило в ней такое гадливое, отталкивающее чувство, что силы ее словно удвоились. Она выпрямилась в державших ее за талию руках и стала отчаянно отбиваться.
Ксаверий упал, между тем, на колени и задыхавшимся голосом шептал:
— Не противься, это бесполезно. Ты в моей власти, и ничто в мире не помешает мне упиться твоей красотой. Дай поцеловать мне твой ротик и раздели мою горячую, преданную любовь. Я буду твоим рабом и верну тебе свободу...
Но Марина даже не слушала его; она боролась и отбивалась с такой силой, что он едва мог ее удержать. В этой борьбе платье рвалось в клочья, летели булавки, и вдруг оборвалась золотая цепь, на которой висел крест, очутившийся у нее в руках. Зажав его крепко, она со всей силы ударила им ксендза по голове.
Острым углом массивного креста она попала в висок с такой силой, что Ксаверий с криком замертво повалился на пол.
С злобным самодовольством, на которое пять минут назад она не считала себя способной, смотрела она на залитое кровью лицо врага и его неподвижное тело; ее объяла сладость освобождения.
Но она вспомнила, что надо бежать, пока можно и пока этот мерзавец не пришел в себя. Дрожащими руками схватила она подсвечник и бросилась к выходу; дверь была полуоткрыта. Как молния, взбежала она на лестницу, пролетела по коридору и открыла дверь в молельню. Здесь она остановилась в нерешительности.
Если графиня увидит, она ее не пропустит и снова захочет заточить. Но нет! Теперь она не дастся в руки, а оглушит ее подсвечником и поднимет на ноги замок, потому что знает, где электрические звонки.
Задув свечу, она решительно откинула портьеру и остановилась в смущении. Что значат открытые окна, пустая постель и беспорядок в комнате?.. Да не все ли равно! Дорога свободна и надо пользоваться.
Она пробежала гостиную и другие комнаты графини и очутилась в широком коридоре, который через столовую вел в ее апартаменты.
В эту минуту открылась дверь, и лакей с посудой на подносе показался на пороге. Увидав ее, он остановился ошеломленный, и поднос вывалился из его рук.
— Jesus, Maria! Покойная графиня, — завопил он, бросаясь назад.
Впрочем, испуг лакея был вполне извинителен. Своим мертвенным лицом, распущенными и всклокоченными волосами, окровавленным и изодранным платьем, со спасительным крестом в руках Марина могла испугать кого угодно.
В столовой Павел Сергеевич с бароном и Эмилией Карловной пили чай; но услыхав неистовый крик лакея, сопровождаемый звоном разбитой посуды, они бросились к двери и остановились, как вкопанные.
В нескольких шагах от них в коридоре стояла Марина, или, вернее, ее тень, потому что в этом видении ничего живого не было, кроме широко открытых горящих глаз. Но вот «призрак» протянул вперед руки, выронил крест и с криком «папа» двинулся к ним...
В ту же минуту Марина зашаталась и упала бы на пол, если бы барон вовремя ее не подхватил.
Адауров с Реймаром отнесли ее в соседнюю комнату и уложили на диван, а Эмилия Карловна, видя, что она полунагая, сняла с себя шаль и закутала ее. Закрывая Марину, она увидела кровоподтеки и рубцы, покрывавшие ее спину и шею.
— Точно следы плети, — ужаснулась она.
— Да, она была в каком-то погребе: платье насквозь пропитано запахом сырости, — заметил Реймар.
Один Павел Сергеевич ничего не говорил и, стоя на коленях у дивана, покрывал поцелуями похолодевшие руки и бледное лицо дочери, повторяя:
— Мара, Мара, дорогое дитя мое.
Реймар первый опомнился от изумления и, послав тотчас же за доктором, принес сам воды и нюхательной соли, чтобы привести: Марину в чувство.
После долгих страданий она пришла наконец в себя и ее первыми словами были:
— Я убила ксендза... крестом, который дала мне игуменья. Он там, в подземелье-Судорожно обхватив затем руками шею отца, она прижалась к нему, повторяя: — Защити меня... увези отсюда... Павел Сергеевич утешал ее и уверял, что впредь никогда с ней не расстанется, и это отчасти успокоило Марину. Она выпила вина и молока; однако возбуждение все же было сильное, и она поминутно вздрагивала, когда стала нервным голосом описывать все, что с ней случилось.
— Увези меня, папа, из этого ужасного места, — просила она, — чтобы я никогда'не видела больше ту страшную женщину, которая меня так мучила. После всего того, что- произошло, Стах не посмеет меня дольше здесь удерживать...
— Ты свободна, моя ненаглядная: враги твои умерли, — тихо ответил Адауров. — А жертва твоя, увы, была напрасна.
И он вкратце рассказал ей, как узнал правду от Юлианны и последние события: самоубийство графа и смерть графини.
— Ты видишь, дорогая, что для нас с тобой все горести кончены. Ты меня больше не покинешь, а мне в твоем лице возвращена хоть половина моего счастья. Значит, еще стоит жить!..
И Павел Сергеевич нежно прижал ее к своей груди.
Марина дивилась и ужасалась, слушая отца, но была, видимо, слишком утомлена, чтобы ясно оценить значение происшедших событий. Наблюдавшая за ней Эмилия Карловна встревожилась, заметив, что глаза Марины лихорадочно блестят, а по временам ее бросает в краску и по телу пробегает дрожь.
— На сегодня довольно болтать, надо ее уложить. Я приказала приготовить ей ванну, а потом пусть она хорошенько отдохнет.
Опираясь на отца и барона, она добрела до своей комнаты.
Когда ее уложили на диван, и отец вышел, Реймар схватил ее руки и прижал их к своим губам.
—Простите меня, Марина Павловна.
Он прошептал так тихо, что она едва могла услышать, но взгляд, сопровождавший его слова, был полон безграничной любви и стоил самого горячего признания. Блаженная улыбка пробежала по истощенному лицу Марины', и сквозь охватившую ее истому ей рисовалась уже далекая картина счастливого мирного будущего.
Марина чувствовала невыразимое блаженство, когда час спустя, освежившись в ванне и надев - чистое белье, она легла в кровать, а горничная расчесала и заплела ей волосы.
— Как вы добры и как я вас люблю, — прошептала она, обнимая Эмилию Карловну, которая заботливо подсовывала ей под голову подушечку. — Побудьте еще со мной.
— Да я вас не оставлю. Я буду спать тут же. Видите, мне приготовлена на диване постель.
Марина облегченно вздохнула, но вдруг привстала и схватила за руку свою собеседницу.
— Скажите, это большой грех, если чувствуешь довольство при мысли, что мои преследователи умерли, и не жалеть Станислава? Ведь он был моим мужем, да и кончил так печально.
— Успокойтесь, дорогая, и не мучайте себя такими вопросами. Господь знает, что делает, и не осудит за естественное и извинительное чувство; а если вам не хочется спать, так уж думайте лучше о будущем, а не о прошлом. Я твердо убеждена, дорогая Мара, что вы будете любимы и счастливы, — с доброй улыбкой успокаивала ее Эмилия Карловна.
Марина покраснела и закрыла глаза.
В это время барон с Павлом Сергеевичем спустились в подземелье и с ужасом осмотрели тюрьму, в которой Марина могла томиться целые годы и даже умереть голодной смертью, если бы Провидение не спасло ее.
С отвращением взглянули они на тело ксендза, лежащее в луже крови; он еще дышал и слабо стонал. Негодяй не внушал им, конечно, жалости, но барон позвал людей и после строго запрета болтать про то, что видели, велел перенести отца Ксаверия в одну из комнат нижнего этажа и перевязать его рану.
Обсудив все, Реймар с генералом решили, ради чести Павла Сергеевича и доброго имени барона, так как преступление учинено было его бабкой, избежать, по возможности, огласки скандальной истории. Кроме того, барон послал нарочного с письмом к епископу, в котором сообщал о проделке Ксаверия, предоставляя его преосвященству замять эту историю.
Прибывший поутру доктор нашел, что здоровье Марины внушает опасение. Больная проснулась в лихорадочном состоянии и по временам никого не узнавала; по мнению врача, ей грозила нервная горячка. Положение отца Ксаверия было безнадежным: полученный в голову удар повредил череп и вызвал кровоизлияние в мозгу.
Он умер на следующий день, не приходя в сознание.
Похороны Станислава и старой графини прошли тихо и без всякой торжественности; погребальную службу справил присланный епископом каноник.
Ксаверия схоронили втихомолку, ночью. Затем тот же каноник долго беседовал с викарием и толковал о чем-то с прислугой. Результатом этих разговоров было полное молчание о происшествии в замке; лишь глухие слухи проникли впоследствии в общество.
Для молодого хозяина замка и его гостей наступило тяжелое и тревожное время. Жизнь Марины висела на волоске, а пережитые нравственные страдания, нервное возбуждение вместе с физическими лишениями в сыром и холодном подземелье были слишком тяжелы для ее нежной, хрупкой натуры. Болезнь развивалась быстро, не поддавалась лечению, и положение больной ухудшалось со дня на день.
Затаив в душе горе, Павел Сергеевич не отходил от постели дочери; тревожно следил за ходом болезни и барон, со страхом допрашивая докторов, Адаурова и тетку, ходившую за Мариной. Его сводила с ума мысль, что, когда для него блеснула надежда отвоевать любимую женщину, смерть может отнять ее у него.
За эти тяжелые дни и ночи, деля вместе тревогу, и горе, Адауров и Реймар стали друзьями; чувство привязанности к невинной жертве чужих грехов их объединило и посеяло полное доверие друг к другу.
Уже три недели шла эта изнурительная борьба жизни со смертью, и, наконец, доктор объявил положение больной отчаянным: если в ночь не последует поворота болезни, молодая не доживет до утра. Павел Сергеевич настолько был истощен, по мнению врача, бессонными ночами и вечной тревогой, что ему необходимо было прописать, хотя бы и без его ведома, наркотик, чтобы дать ему несколько часов сна для восстановления сил.
Барон поднес лекарство Адаурову в стакане вина, и тот заснул после обеда глубоким сном до утра; сам же барон бродил, как помешанный.
В нескольких шагах от него умирала Марина... Никогда уже ее чудные, бархатные глаза не глянут на него тем чистым, наивным и любящим взглядом, который поработил его; никогда ее прозрачная, нежная ручка не ответит на пожатие, и завтра он увидит лишь ее труп... Сознание неизбежного смертельного исхода возмущало его. Нет и нет! «Хоть один раз, но он должен видеть ее живой...
Он прошел в маленькую гостиную Марины и решил ждать тетку. Эмилия Карловна вышла за чем-то из комнаты больной и очень удивилась, увидав племянника. На просьбы барона дать ему взглянуть на Марину она ответила было отказом, но его горе и просьбы ее поколебали.
— Хорошо, идем. Она все равно тебя не узнает. Ночью она все бредила Стахом и графиней, а теперь уж несколько часов как у нее резко упала температура, и она впала в забытье. Боюсь, что это конец... — со слезами на глазах сказала она.
Испуганный Реймар с замирающим сердцем нагнулся над неподвижно спавшей больной. Она казалась тенью прошлой Марины, а исхудавшее лицо было бело, как подушки, на которых она лежала, прозрачные руки бессильно покоились на одеяле.
Реймар чуть не зарыдал, но сдержал себя, хотя горячая слеза скатилась по щеке и упала на лоб больной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19