………………………………………..
– Через час… Создайте ему все условия! Приласкайте, приголубьте человека!.. Стол не забудь поставить в комнате!.. Выполняйте все его просьбы!..
………………………………………..
– Кроме этого!.. Ну, бывай! Пока!..
– Что? – спросил я.
– Выполняйте, говорю, все его просьбы! А если, говорит, он захочет сбежать в Турцию, как, говорит, мне поступать?
Мы рассмеялись.
…В двенадцать часов прибыли в село. Здесь я бывал и раньше – с экскурсией. Но теперь меня не покидало чувство скованности и смущения. В кабинете начальника заставы меня встретил майор – такой красивый, ладный, с такими умными глазами и лицом, что я невольно позавидовал ему. Майор встал, поздоровался со мной, вежливо пригласил сесть, окинул быстрым взглядом и тут же с улыбкой обратился к сопровождающему меня лейтенанту:
– Выгладили бы, что ли, человека… Словно теленок его жевал…
– Не беспокойтесь, пожалуйста, я сам все выглажу! – выпалил я, краснея. Майор подозрительно покосился на меня, видно, подумал: «Врешь, братец! Если ты сразу не постеснялся напялить такую мятую одежду, то вряд ли ты ее потом станешь гладить».
Забыв о моем существовании, Чхартишвили углубился в дело – он что-то записывал в огромную книгу. Наконец явились два молодых лейтенанта, вытянулись перед майором. Тот коротко приказал:
– Знакомьтесь, принимайте, любите и жалуйте!
Лейтенанты, улыбаясь, откозыряли мне, представились. «Чего они все улыбаются! – подумал я, чувствуя, как краска заливает мое лицо. – Взглянуть бы в зеркало, видно, уж очень смешной у меня вид!»
– Товарищ майор! Застава выстроена! – доложил кто-то.
– Пожалуйте! – попросил меня майор. Все направились к двери. На дворе нас ждала построенная в две шеренги застава.
– Смирно-оо! Равнение пря-а-а-мо!
Строй замер… Потом я смутно, словно во сне, слышал голос майора, слышал произнесенную несколько раз мою фамилию. Помню, майор спросил, не желаю ли я говорить с солдатами.
– Друзья, как вам доложил докладчик… – начал я. Больше я ничего не помню.
– Рррразойдись! – донеслась до меня команда майора, и тут только я увидел, что солдаты покатываются со смеху. Глядя на хохочущий строй, я сам почему-то засмеялся…
Потом ко мне подошел Чхартишвили, осторожно дотронулся до моего плеча и – то ли серьезно, то ли в шутку – попросил:
– Уважаемый Владимир, отдайте мне вашу речь, если она у вас написана… Повесим в нашем клубе, рядом с присягой…
Сгорая от стыда, я молча повернулся, пошел в свою комнату, бросился на койку и закрыл глаза…
В тот день я не выходил из комнаты. А потом… потом все улеглось на свои места, и я стал приобщаться к пограничной жизни.
В окне напротив моей койки выбит кусок стекла. Я просыпаюсь утром, и кажется мне, что море пожаловало сюда, в мою комнату. Не думаю, чтобы где-нибудь на свете существовали лучшее море и лучший пляж. Синяя вода так прозрачна, что каждый камешек, каждую рыбешку, каждую медузу видишь ясно, как в аквариуме. Ляжешь в море на спину, и кажется, что синее, прозрачное небо над тобой – это тоже море и ты плывешь между двух морей, и что солнце нежится вместе с тобой в безбрежной этой синеве. Кто не видел моря? Но поверь, дорогой Саргис, здешнее море – особое, это море особых чувств, волнений и раздумий…
Сколько пляжей объездили мы с тобой! Сколько раз нас штрафовали за то, что мы ни во что не ставили ограничительные флажки. Сколько раз гонялись за нами разгневанные спасатели в шлюпках, но мы не обращали на них внимания. Сколько раз свистели и орали с берега перепуганные наши друзья, но мы, не замечая их волнения, плыли все дальше и дальше. Здесь, на зеркальной морской глади, метрах в двадцати от берега, тихо колышутся три маленьких флажка. А попробуй, заплыви дальше этих, казалось бы, невзрачных и незначительных точек! Не заплывешь! И не потому, что ждешь погони, штрафа, свиста и крика! Нет! Не заплывешь, потому что там, за этими безобидными флажками, ты перестаешь быть самим собой, становишься беспомощным. Не сможешь, каким бы ты ни был хорошим пловцом, даже двинуть рукой, задохнешься, пойдешь ко дну. Клянусь тебе, это – не выдумка, это – святая правда! Это чувство – великое, могучее чувство какой-то внутренней силы – мы, очевидно, впитываем его вместе с молоком матери. Оно дремлет в тайниках нашего разума и сердца и вспыхивает лишь тогда, когда человеку нужно быть до конца чистым душой, быть настоящим Человеком. Здесь, на границе, это чувство владеет нами безраздельно, оно обострено до предела. Здесь каждый полон сознания, что он – хозяин, страж и хранитель всего, что стоит, живет и дышит по эту сторону трех невзрачных флажков, что ему доверено нечто необъятное, родное, любимое до боли, имя которому – Родина.
Наш мир, дорогой Саргис, полон парадоксов. Казалось бы, человек должен только радоваться – кругом все спокойно, никто не нарушает границу, мирно, размеренно текут дни… Ты лежишь на теплом песке, блаженствуешь, всматриваешься в голубые дали, в вечное движение моря… Море, словно живое, дышит, стонет, ворчит, о чем-то говорит. Кажется, ты слышишь его и оно слышит тебя… И земля вокруг тебя живет, дышит, зеленеет, убирается сказочным узором цветов, засыпает, пробуждается. Кажется, ты слышишь ее и она слышит тебя… И небо над тобой живет своей феерической жизнью, и ведут на нем праздничный хоровод мириады звезд, то скрываясь, то появляясь из-за пушистых облаков, и луна плывет медленно и величаво, и радуга, сияя всеми цветами, тянется через весь небосвод, словно стремясь обнять его… И кажется, слышишь голос неба, слышишь чудесную симфонию эфира, и голос твой, радостный и восторженный, устремляется ввысь, к солнцу, к небу, к звездам…
Порой у меня появляется странная мысль: что, если Земля – живой организм? Что, если она, как и мы, видит, слышит, любит, ненавидит, радуется, скорбит? А мы, не ведая этого, ходим, бродим по земле, роем, копаем, пашем, беспокоим, терзаем ее. И Земля, доведенная нами до исступления, вдруг задрожит, отряхнется, и тогда… рушатся города и села, исчезают народы и цивилизации. И снова люди, придя в себя, начинают рыть, копать, терзать многострадальную Землю, пока вновь не вздыбится исполин, пока вновь не обратит в пепел плоды человеческого труда. И так бесконечно… Быть может, все это действительно так? Почему же тогда столь велик и могуч в своих помыслах Человек?
Я стою на вершине, простираю руки к небу, к солнцу, и кажется мне, что солнце – венец мой. Я гляжу вниз, на плывущие подо мной облака, и кажется мне, что это – пыль от ног моих. Я взираю на необозримый морской простор, и кажется мне, что море – это капля воды на моей ладони. Подует ветер, и кажется мне, что это я взмахнул крыльями. Я зову бога, и эхо, вырвавшись из горных ущелий, отвечает мне моим же голосом. И если бог создал Землю и все живущее на ней, значит, это я – бог, творец мира и жизни, и все, что ни есть на Земле, – плод моего труда, моего пота, моей крови и моего разума… В такие минуты чувствуешь себя счастливым и хочется, чтобы это счастье длилось бесконечно… И именно такое чувство владеет сейчас мной на сторожевой вышке. О чем же думают они, эти молодые парни?
– Щербина, о чем ты думаешь? – обращаюсь я к Щербине, который сидит тут же на табуретке и рукавом полирует ствол автомата.
– Как вам сказать… Так, ни о чем… – отвечает он, не поднимая головы.
– А все же?
– И думать-то, собственно, не о чем… Скоро кончится срок службы, эти два года, считайте, пропали даром….
– Почему – даром?
– А какая в них польза? Ни одного выстрела, ни одного нарушителя… Бывает, бежим сломя голову, по тревоге, а там, глядишь, медведь или шакал, а то и просто ворона на проводе!.. Вот и вся наша работа…
– Но ведь за два года ты многое узнал, многому научился, друзей скольких приобрел – разве этого мало?
– А для этого, товарищ лейтенант, достаточно было приехать сюда на два месяца… Вроде вас.
– Да, но если каждый станет так думать, кто же будет защищать границу? – спросил я, стремясь придать вопросу максимальную идейную нагрузку.
– Я не о том, товарищ лейтенант! Границу обязан защищать каждый, и мы делаем это честно!.. Просто скука здесь, никаких происшествий…
– Разве это плохо?
– Не знаю, может, и, хорошо. А по мне было бы лучше, если…
– Что – если?
– Если б попался нарушитель! Я бы его!.. Куда, ты, собака, лезешь?! Ты что, подлюга, думаешь?! Что тебе Советский Союз – забегаловка какая-нибудь?! Врешь! Тут стою я, Петро Щербина! Я тебе покажу, гад! Раз, два! Раз, два! Получай!.. Вот это я понимаю, товарищ лейтенант… А то вернешься домой – о чем расскажешь? О каких таких геройских делах? Только и память о границе – мозоль на носу от бинокля… Вот вы, писатель, возвратитесь в город – о чем писать станете?
– Как это – о чем? О том, что служит на границе хороший парень Щербина, сильный, здоровый, честный, засмеется – горы дрожат, скалы крошатся, реки из берегов выходят, разозлится – мороз отступает, солнце за тучами скрывается, топнет ногой – земля разверзается… Напишу, что ни один враг, глядя на Щербину, не осмелится нарушить границу, и потому поймать шпиона стало мечтой Щербины… Что, плохо?
Щербина улыбнулся:
– Ну, это скорее про Пархоменко.
– Напишу и про Пархоменко.
– А может, они действительно его боятся? – А ты как думал?
Щербина недоверчиво взглянул на меня, потом махнул рукой и продолжал свое дело.
– Джакели, а ты о чем думаешь? – спросил я Джакели, который пристально вглядывался вдаль и что-то записывал в журнал дежурства.
– Я думаю, зачем этот болван прячется, ведь знает отлично, что я его вижу?
– Ты про кого?
– Про того глупого аскера. Во-о-он там, видите? – он показал головой и захлопнул журнал.
Пархоменко, как всегда, внизу. Он проверяет систему. О чем он думает? Да и Джакели, разве он сказал правду? А ведь каждый из них думает о чем-то своем, сокровенном. Сидят целыми днями на вышке, с биноклем в руках, смотрят, смотрят туда, в ту сторону… Каждая собака, каждая курица, каждое дерево им напоминает родной край, родной дом… Потому они и грустят. Я понимаю Щербину.
Да, трудно писать о границе, потому что легче отрыть десять артезианских колодцев, чем докопаться до души этих молодых славных ребят…
В углу площадки загорелась зеленая лампочка. Джакели снял телефонную трубку.
– Товарищ лейтенант, вас просит майор.
– Слушаю, товарищ майор!
– Лейтенант, сюда прибыла группа экскурсантов с завода. Прошу вас, займитесь ими, мне некогда.
– Иду.
– Спасибо. Они здесь, во дворе заставы. – Чхартишвили положил трубку.
– Готовьтесь, ребята, сейчас приведу к вам экскурсантов! – предупредил я Щербину и Джакели.
– Делать им нечего… Надоели! – проворчал Щербина. Я спустился по лесенке и поспешил на заставу.
Во дворе ждали человек десять экскурсантов. Один из мужчин был, безусловно, директор. Полная дама, опиравшаяся на руку директора, о чем-то шепталась со стоявшим тут же мальчиком. Другая – помоложе – блондинка, вооруженная двумя фотоаппаратами и блокнотом, с интересом озиралась вокруг. Как только я подошел и поздоровался с гостями, она по очереди из обоих аппаратов сфотографировала меня. Экскурсанты, протягивая мне руку, называли свои имена, и лишь директор представился официально – по фамилии.
– Уважаемая, аппараты и блокнот придется оставить здесь, – обратился я к блондинке.
Она тотчас же положила свое снаряжение на траву, но скрыть беспокойства не смогла.
– Не волнуйтесь, – успокоил я ее, – не пропадет.
– Что вы, я не потому… Как бы они не отсырели на земле…
– Будьте спокойны!
Я пригласил экскурсантов следовать за мной. Подойдя к линии границы, я приступил к исполнению обязанностей экскурсовода:
– История нашей заставы начинается со дня ее основания. Застава является передовой. Многие наши пограничники отличились при охране Государственной границы. С сорок первого по нынешний год здесь задержано 248 нарушителей, в том числе 86 особо опасных агентов иностранных разведок.
– Что же этим господам нужно? – строго спросил директор. – Чтоб им провалиться! – воскликнула директорша.
– Линия границы, – продолжал я, – проходит по такой-то параллели, по такому-то меридиану. В результате, как видите, один брат, можно сказать, живет по эту, а другой – по ту сторону границы.
– Неужели они не жаждут видеть друг друга? – спросил кто-то.
– Еще как!
– И не хотят перейти к нам?
– Очень даже хотят. Но мы не разрешаем.
– И напрасно! – произнес назидательно директор. – Пусть переходят. Слава богу, найдется чем их кормить и поить!
– Знаете, этак самим здесь места не хватит, – ответил я, – придется нам перебираться туда, к ним.
– Вы, товарищ, не шутите! – обиделся директор.
– А кстати, – вмешалась блондинка, – если, скажем, с этого места сбежит человек туда, вы сумеете догнать его?
– Сумеем.
– Ну, а если не сумеете?
– Застрелим!
– Но ведь он будет уже на чужой территории? У вас есть такое право?
– Такого права у нас нет, и все же будем стрелять.
– А если по морю?
– Что – по морю?
– Если, скажем, войдет человек в море и поплывет туда, как скоро он доберется до них?
– Это смотря какой он пловец. Можно добраться и за пять минут.
– А как вы его задержите? – Будем стрелять!
– А если он сбежит ночью?
– Уважаемая, если вам так хочется туда, нет необходимости бежать и плыть под пулями. Купите сторублевую путевку и езжайте себе на здоровье.
– Что вы, что вы! – вскрикнула блондинка. – С какой стати мне ехать туда?.. Я… мне… у меня вполне приличный оклад и вообще…
Мы направились к вышке. По дороге встретились с Пархоменко, он с трудом удерживал Акбара, огромную овчарку, занявшую место погибшей Танго.
– Ну как, ладишь с Акбаром? – спросил я.
– Да ничего, привыкает. Сегодня еще ни разу не кусал, – улыбнулся Пархоменко.
– Можно положить ему руку в рот? – спросил директорский сынок, подходя к овчарке.
– Положить-то можно, только вряд ли сумеешь вынуть! – ответил Пархоменко.
Побледневшая директорша за ухо оттащила умное дитя. Подошли к вышке.
– Джакели! – крикнул я. – Откинь крышку люка. Поднимайтесь, пожалуйста, по трое, – обратился я к экскурсантам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23