Наконец, после переговоров с девушкой по имени Виола, он обернулся, увидел меня и подошел. Мы прошли в соседнюю комнату, и вместо того, чтобы спросить, что я здесь делаю, он обрушился с гневной критикой на Селвина.
– Его близко нельзя подпускать к театру, – продолжал твердить он, присев на маленький коричневый деревянный столик и взяв рассеянно Флору на руки. – У него нет ни малейшего представления, что должен делать режиссер. Мы без конца прогоняем одну и ту же сцену, а он сидит на задних рядах, улыбаясь, как идиот, и если кто-нибудь жалуется, он спрашивает: «А что вы предлагаете?»
Я как могла посочувствовала ему. Он успокоился и спросил:
– Не ожидал увидеть тебя здесь. Соскучилась?
– Нет. Просто хотела узнать твои планы на сегодняшний вечер.
– Сегодняшний вечер? Дай подумать. Мне надо заглянуть к Виндхэму и спеть песни, кажется, он кое-что хочет записать для той штучки Вебстера.
– Это обязательно должно быть сегодня вечером? – спросила я печально, и он неожиданно вспомнил.
– О, Боже, – воскликнул он, – Сегодня же приезжает Хью!
– Вот именно!
– Я совсем забыл об этом… Теперь я не могу отказать Виндхэму, он договорился с каждым в отдельности, и я – единственный, кто умеет петь. А во сколько Хью приезжает?
– Он сказал, что приедет поездом, значит, около семи.
– Тогда все еще не так плохо, – Дэвид спешно придумывал решение. – Он сможет пойти вместе со мной к Виндхэму, тот не станет возражать, он очень общительный парень. Тогда тебе даже не придется беспокоиться насчет ужина для нас, верно? Мы купим в пабе пирог или еще что-нибудь.
– Кажется, ты пригласил еще Невиля и Виолу?
– Да, действительно. Ничего, я все им сейчас объясню.
– Надеюсь.
– Ты ведь не возражаешь, Эмма?
– Не возражаю.
– Тебе Хью всегда не очень-то и нравился, так?
– Отчего же?
– Ладно, ничего, он еще приедет в другой раз, – сказал Дэвид, и когда я пыталась найти силы, чтобы холодно осведомиться: «А что же мне делать вечером?», появилась Виола и сообщила, что Дэвида ищет Селвин, чтобы снова прогнать сцену в коридоре.
– Проклятье, – застонал Дэвид, сунув Флору мне в руки. – Это уже пятнадцатый раз за утро.
И он снова убежал. Мы «встретились» только в постели в два часа ночи. Остаток дня я провела, размышляя, злюсь я или нет? Является ли его забывчивость серьезным супружеским проступком? В результате, съев три порции шоколадного мусса, я пришла к выводу, что совершенно не сержусь. Я не ждала от него, что он будет помнить, и не стала винить, когда он забыл. Мои чувства имели совсем иную природу; то, что я чувствовала, было завистью. Это более серьезно, чем раздражение, хотя, возможно, не настолько серьезно, как мое недоверие.
После этого я уже не пыталась продолжать свои искусственные попытки вести какую-то светскую жизнь. Я в себе замкнулась.
Однажды днем, спустя около трех недель с нашего приезда, когда я сидела одна дома, ко мне пришел посетитель. Флора и Джозеф ушли с Паскаль в парк при театре: она была просто влюблена в театр и часами крутилась в саду, здороваясь с входящими и выходящими из театра актерами. Они радостно отвечали ей: Паскаль была симпатичной девушкой. В их отсутствие я пыталась утолить свой духовный голод чтением итальянского романа и как раз искала словарь, когда в дверь позвонили. Я представить не могла, кто это мог быть, и взволнованно побежала открывать. На пороге стояла моя старая школьная подруга Мери Скотт. Мы долго неприязненно смотрели друг на друга, и затем она несколько нервозно сказала:
– Эмма, ты нисколько не изменилась.
– Мери, как приятно, какой сюрприз, – я не знала, как поздороваться с ней, поэтому мы так и стояли, глядя друг на друга, пока я не произнесла:
– Входи же, – и добавила: – ты тоже совсем не изменилась.
Она действительно не изменилась. Хотя за то время, что мы не виделись, все должно было стать другим. Я знала, почему она сказала, что я не изменилась: чтобы обезоружить меня, попытаться предотвратить проявление с моей стороны тревожных симптомов изменения. И ей это удалось: я вспомнила, что Скотты никогда ни с кем не целовались в знак приветствия. Когда она последовала за мной через захламленный гараж к узкой лестнице, я ощутила некоторую неловкость: это было так на меня похоже, жить наверху, когда другие живут внизу, а она никогда не одобряла моей склонности к экстравагантности, начавшей проявляться еще в школе. Мы были подругами, и тем не менее, тех задатков, которые должны были развиться у меня, она всегда чуралась. Например, она всегда не доверяла моему университетскому прошлому. Я иногда развлекала своих школьных подруг веселыми историями-анекдотами о молодых людях, с которыми была знакома, живших на одном хлебе месяцами и носивших деревянные башмаки, которые не могли по утрам вылезти из кровати, потому что читали Беркли и не были уверены, где находится пол. У меня обычно были хорошие слушатели, и я с энтузиазмом рассказывала об этих странностях, но меня очень обижало, что Мэри никогда не было среди них. Она не одобряла мои рассказы, мягко замечая, что, по ее мнению, по – настоящему интересные люди не ведут себя столь странно, что эти странности – всего лишь признак неуверенности, а настоящий интеллигент может найти удовлетворение общепринятыми способами. Я прекрасно знала, что она имела в виду. И вот снова я ощутила возрождение этих старых волнений и почувствовала, что все во мне: моя прическа, мебель, профессия мужа, моя временная безработица, даже тот факт, что моя гостиная находилась над гаражом, – дает ей широчайший простор для критики.
Мы поднялись по лестнице и я провела ее в гостиную, которая сразу же показалась мне убогой. Она села в одно из кресел от гарнитура из трех предметов, прилагавшегося, как говорится, к дому: мне нравилась эта мебель, но было жаль, что я не успела поменять обивку на красный бархат, который когда-то служил занавесями в кабинете моего отца. Мери выглядела так же, как всегда. У нее были светло-русые естественные вьющиеся волосы и мелкие черты улыбающегося лица, которое все находили прелестным и в школе, и в городе, и в стране; и у нее за это время не убавилось ни волосинки и не прибавилось ни морщинки. Слегка припудренный носик, светло-розовая, очень симпатичная помада, желто-серая клетчатая юбка и серый свитер.
– Мери, какой сюрприз, после всех этих лет!
– Кажется, мои родители намекали, что я могу заехать?
– Они говорили, но ты же знаешь, как это бывает. Давно же мы не встречались. Лет шесть?
– Наверное, так. – Она не стала восклицать по поводу этих шести лет, и сердце мое сжалось. Я заговорила:
– Я видела тебя на первом курсе университета. Помнишь тот день, когда мы встретились в Лондоне? Мы пошли посмотреть какой-то фильм, не помнишь названия? Кажется, «Гамлет» с Оливье? Помню, он показался мне очень мрачным.
– Понятия не имею. Я никогда особенно не запоминаю такие вещи. Это у тебя всегда была хорошая память.
– Да…
Я принялась потихоньку раскачиваться взад-вперед на своем кресле-каталке. Я чувствовала себя почти побежденной этим странным обвинением. Это было правдой: у меня всегда была хорошая память.
– А теперь ты замужем, – сказала я, не найдя ничего более подходящего. – Кажется, твои родители не говорили, как зовут твоего мужа.
– Саммерс. Генри Саммерс.
– Значит, ты – миссис Саммерс? Мери Саммерс. Очень милая фамилия. Намного лучше, чем моя – Эмма Эванс.
Я состроила гримасу, но она никогда не придавала особого значения именам и, возможно, не заметила неблагозвучие сочетания.
– В школе мы часто гадали, – сказала она. – Когда выйдем замуж? Если вообще выйдем. Ты помнишь? Кстати, мама сказала мне, что у тебя двое детей. Знаешь, я как-то не представляла, что у тебя будут дети.
– И я тоже, – подхватила я, оглядываясь по сторонам в поисках подтверждения существования моих детей и не найдя ничего, кроме «Сказки о Питере-Рэббите», валявшейся у меня под креслом. Я вытащила ее и намерено положила на подлокотник дивана. – Они на прогулке в парке. С няней.
– Наверное, ты давно замужем, – заметила она, а я засмеялась и сказала:
– Годы, годы и годы.
Потом мы снова замолчали и просто смотрели друг на друга. Я уже начинала беспокоиться, потому что к чаю в доме ничего не было, а разве не для такого случая в буфете всегда должен храниться кекс? Мы заговорили, о том, что каждая из нас делала после окончания школы. Мери поступила в Лондонский университет по настоянию отца и получила степень по истории, потом Диплом об образовании. Около двух лет она преподавала в женском пансионе на севере Англии. Я рассказала, что уехала в Италию, потом жила в Лондоне и вообще ничего не делала. Я не решилась рассказать ей о своих надеждах получить работу на телевидении. Теперь я видела в ее холодном рассудительном взгляде, как ничтожны, мелки и незначительны были, по ее мнению, подобные стремления. Она заметила:
– Я всегда думала, что ты поступишь в университет, после года, проведенного за границей: тебе всегда удавалось то, к чему ты стремилась.
Но я не могла объяснить, почему я этого не сделала. Пока мы говорили, мне пришло в голову, что наши жизни оказались совершенно противоположными нашим представлениям: она собиралась рано выйти замуж и завести детей, я же думала о независимости и интеллектуальной карьерой. Что же изменилось? Мы? Мир? Или это просто случай?
Пока я думала, что мне надо все-таки приготовить чай, Мери спросила о моей матери.
– Она умерла, – сказала я. – Четыре года назад, перед тем, как я вышла замуж.
– Прости. Как печально, – сказала Мери спокойно, но нежно и искренне. – Мне действительно очень жаль. Но после стольких лет это можно считать неким счастливым избавлением.
– Да, – резко отреагировала я. – Благословение Господне, без сомнения. – И тут же пожалела о своих словах, потому что она вспыхнула и смутилась:
– Ну, это только пустая фраза.
– Я серьезно, – повторила я. – Я действительно это имею в виду. Благословение. В ту ночь, когда она умерла, мой отец… не знаю… – я выискивала веское клише, – мой отец помолодел на десять лет. Правда-правда. Он бы сам умер, протянись все это дольше. А теперь я пойду приготовлю нам по чашечке чая.
– О, не стоит беспокоиться, я не хочу, – сказала она, но я вышла на кухню, пытаясь припомнить, что Скотты обычно подавали к чаю. Сэндвичи, кекс, печенье – кажется, у меня был пакет печенья, – тонко нарезанный хлеб с маслом и джем в стеклянных розетках. Я стала быстро нарезать хлеб и раскладывать джем по розеточкам, которых у меня было две, хотя Дэвид всегда использовал их под пепельницы. Вот они и пригодились. Я как раз отбрасывала слишком тонко отрезанный кусок хлеба без корочки, когда снова прозвенел дверной звонок. Еще раз мое сердце подпрыгнуло, потому что я ожидала только одного человека. Но опять это оказался не он, а Софи Брент.
– Привет, – сказала она. – Решила вот заглянуть к вам. Не возражаете? Вы ведь ничем сейчас не заняты? Мне нечего делать – репетиция закончилась. Я уже видела оба фильма, не хочу смотреть их еще раз. Элвис Пресли и «Переход Ганнибала». Вы видели «Ганнибала»? Очень веселая штучка, некоторые моменты просто уморительны, там, где слоны падают в пропасть, и потрясающая девчонка-итальянка с огромнейшей грудью, которую то ли взяли в плен, то ли еще что…, – взбежав по лестнице, она заметила Мери через открытую дверь, – О, Боже, я не знала, что у вас кто-то есть, я не помешаю?
– Нисколько. Это – Мери Саммерс, моя старая школьная подруга. Мери, это Софи Брент.
– Хэлло, – произнесли обе, а я извинилась и пошла готовить чай, слыша, как Софи вновь затараторила:
– Ненавижу встречаться со старыми школьными друзьями. Никогда не знаю, о чем с ними говорить, и никак не могу припомнить их имена…
После нескольких ничего не значащих фраз Мери высказала предположение, что Софи – актриса: впервые с момента своего прихода она упомянула о театре. Ободренная, Софи принялась рассказывать ей о «Тайном браке», о чае в зеленой комнате, о Виндхэме Фарраре, о драматической школе и о, как она выразилась, «великолепном, потрясающем супермуже Эммы». Когда я принесла поднос и стала официальным участником беседы, она обратилась ко мне со своим веселым уэльским акцентом:
– А кстати, где он, ваш муж-злодей? Я знаю, что не в театре, потому что я только что сама оттуда.
– Я думаю, он у Питера Йитса. Кажется, они собирались вместе пройтись по сценам Фламинео – Брахиано.
– Боже, – воскликнула Софи, – они прямо как с цепи сорвались.
И она продолжала в том же духе, не задумываясь о том, что Мэри может совершенно не находить эти сплетни занимательными. Я беспомощно наблюдала за ними, не в состоянии контролировать это светское событие, которое так неожиданно произошло со мной. Софи могла быть ходячим символом актрисы: яркая внешность, длинные распущенные волосы, красивая аккуратная одежда, толстый слой туши на ресницах, накрашенные ногти, стройная фигура и красивое лицо. А также – болтливость и глупость. В этом не было никаких сомнений, так она и шла по жизни – глупая и румяная, словно яблоко. Она так часто называла меня «дорогушей» и обращалась ко мне с такой фамильярностью, что Мери могла принять ее за мою ближайшую подругу. Но ее манеры мне казались более приемлемыми, чем сдержанность Мери. Я уже настолько привыкла к яркой и легкомысленной речи, что безо всяких усилий воспринимала ее. Я очень старалась не встать на сторону Софи: мне вообще не хотелось занимать чью-либо сторону, поэтому я пыталась балансировать посередине. Тут же мне пришла на ум басня Эзопа, в которой участвовали мальчик, его отец и осел, отправившиеся в дорогу. Ни один прохожий не мог равнодушно пройти мимо и не сделать им замечания: «О, бедный мальчик», – кричал один, если отец ехал верхом; «О, бедный старик», – кричал другой, если в седле сидел мальчик; «О, бедный осел», – кричал третий, если в седле сидели оба; «О, какие дураки – идут, вместо того, чтобы использовать осла», – кричал четвертый, если они спешивались. И эти крики с постоянной настойчивостью звучали у меня в ушах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23