И это подействовало. Титан уставился на меня, взревел и упал, как мешок с воза. Позже я заметил, что с половины моего черепа содрана кожа, лицо превратилось в кровавую массу, а вся правая сторона бороды и подбородка содрана.
– И как же вы выбрались из битвы? – спросил я.
– Выбрались? Нам пришлось пробиваться еще десятки стадиев, прежде чем враг наконец повернул к нам задни­цу и все было кончено. Не могу описать, в каком состоянии я находился. Брат не позволял мне дотрагиваться до лица. «У тебя несколько царапин»,– сказал он. Я чувствовал, как ветер обвевает череп, и понимал, что рана серьезная. По­мню только, как этот мерзкий лекарь, наш друг Само­убийца, сшивал меня морской бечевкой, а брат поддерживал мою голову и отпускал свои шуточки: «После этого ты уже не будешь таким красавчиком. Теперь я могу не опасать­ся, что ты уведешь мою жену».
Здесь Диэнек замолк, и его лицо вдруг приобрело спо­койное и торжественное выражение. Он заявил, что с этого момента история становится личной и здесь следует по­ставить точку.
Я попросил его продолжить.
– Ты ведь знаешь,– насмешливо предупредил он, ­что случается с оруженосцами, выносящими рассказы за пределы школы? – Диэнек отхлебнул вина и, задумчиво помолчав, продолжил: – Тебе известно, что я не первый муж у моей жены. Сначала Арета была замужем за моим братом.
Я знал об этом, но никогда не слышал этого из уст само­го хозяина.
– Это вызвало печальный раскол в моей семье, посколь­ку я обычно отказывался разделить трапезу в доме у брата, а всегда находил какую-нибудь отговорку. Моего брата это глубоко ранило – он думал, что я не уважаю его жену или и вижу за ней какую-то вину, которую не могу разгласить. Он взял ее из семьи совсем молодой, когда ей было всего семнадцать, и я знал, что эта поспешность беспокоила его. Он так хотел ее, что не мог ждать, боясь, что его опередит кто-то другой. Поэтому, когда я избегал бывать в его доме, он думал, что я осуждаю его за это.
Ятрокл ходил жаловаться нашему отцу и даже эфорам, стараясь заставить меня принять его приглашение. Однажды, борясь в палестре , месте для упражнений, он чуть не задушил меня (я никогда не мог сравниться с ним в борьбе) и велел в тот же вечер явиться к нему в дом в лучших одеждах и с наилучшими манерами. Он поклялся, что сло­мает мне хребет, если я еще раз оскорблю его.
Приближался вечер, когда я заметил, что брат снова идет ко мне. Я как раз заканчивал свои упражнения на Большом Круге. Ты знаешь Арету и ее язык. Так вот, она поговорила с мужем. «Ты слепец, Ятрокл,– сказала она.– Разве ты не видишь, что твой брат влюблен в меня? Потому он отклоняет твои приглашения прийти к нам. Ему стыдно за свои чувства к жене родного брата».
Мой брат прямо спросил, правда ли это. Я солгал, как собака, но он, как всегда, видел меня насквозь. Можешь сам понять его чувства. Но он оставался совершенно спокоен – как в детстве, когда что-то обдумывал. «Она будет твоей, когда я паду в бою»,– объявил он. Казалось, что для него проблема решена.
Но не для меня. Через неделю я нашел повод уехать из города, чтобы сопровождать одно заморское посольство. Мне удалось пробыть вдали всю зиму. Когда я вернулся, наше подразделение лох (самое большое соединение тяжеловооруженных воинов-пехотинцев (гоплитов) в спартанской армии) Геракла призвали, чтобы послать к Пеллене. Там мой брат погиб. Я не знал об этом, пока битва не была выиграна и нас не собрали для переклички. Мне было двадцать четыре года. Ему – тридцать один.
Лицо Диэнека стало еще серьезнее. Действие выпитого вина словно бы испарилось. Он долго колебался, обдумывая, продолжать ли свой рассказ или же закончить на этом. Потом внимательно посмотрел мне в лицо и, как будто удов­летворившись, что я слушаю с должным вниманием и почтением, опорожнил чашу и продолжил:
– Я чувствовал свою вину за смерть брата, как будто я желал ее и боги некоторым образом ответили на мою по­стыдную молитву. Это было мучительнее всего, что со мной случалось в жизни. Я чувствовал, что не могу жить дальше, но не знал, как достойно закончить жизнь. Мне пришлось вернуться домой – ради отца и матери, а также для игр после похорон. К Арете я не приближался. Я собирался снова покинуть Лакедемон, как только закончатся игры, но ко мне подошел ее отец:
«Разве ты не хочешь ни слова сказать моей дочери?» Он не догадывался о моих чувствах к ней. Он говорил просто об учтивости – я был обязан проследить, чтобы Арете достался достойный муж. Он сказал, что я сам должен стать ее мужем. Я был единственным братом Ятрокла, наши семьи уже были тесно связаны, а поскольку Арета еще не родила ни одного ребенка, мой ребенок от нее был бы как будто и ребенком брата.
Я отказался.
Этот достойный человек не мог догадаться о действи­тельной причине – что я не могу принять такого позора: исполнения своих глубочайших желаний на костях собст­венного брата. Отец Ареты не мог этого понять и потому был глубоко задет и оскорблен. Ситуация сложилась невоз­можная, она плодила страдания со всех сторон, но я не имел никакого представления о том, как ее исправить. В тот день я боролся в Гимнасионе, отравленный внутренними муками, когда в его воротах раздался шум. Вошла какая­ то женщина. Как известно, женщинам не позволено вторгаться в Гимнасион. Послышался возмущенный ропот. Я встал,– как и все, гимнос, то есть голый,– чтобы вместе с другими вышвырнуть нарушительницу.
И тогда – увидел… Это была Арета.
Мужчины расступились перед ней, как колосья перед жнецами. Она остановилась прямо у линии овала, где обнаженные кулачные бойцы ожидали своего выхода.
«Кто из вас возьмет меня в жены?» – спросила она у всех собравшихся, которые разинули рты и онемели, как телята.
Арета и теперь прелестная женщина, даже после рождения четырех дочерей, но тогда, еще бездетная, когда ей едва исполнилось девятнадцать, она была ослепительна, как богиня. Не было мужчины, который бы не желал ее, но все были слишком ошеломлены чтобы издать хотя бы звук.
« Что ж, никто не подойдет, чтобы заявить свои права на меня?»
Она повернулась и пошла – прямо ко мне:
«Тогда ты должен сделать меня своей женой, Диэнек, иначе мой отец не вынесет такого позора».
Мое сердце перевернулось от этого – оно наполовину онемело от непомерного бесстыдства этой женщины, а наполовину было глубоко тронуто ее мужеством и сообразительностью.
– И что случилось дальше? – спросил я.
– Что мне оставалось? Я стал ее мужем.
Диэнек рассказал еще несколько историй о мастерстве своего брата на Играх и его доблести, выказанной в сражениях. Во всех областях: в быстроте, и сообразительности, и красоте, и добродетели и выдержке, даже в пении – во всем брат затмевал моего господина. Было ясно, что Диэнек глубоко почитал его – не просто как младший брат старшего, но как человек, трезво его оценивая и восхищаясь им.
– Какая это была пара – Ятрокл и Арета! Весь город ждал, какие будут у них сыновья. Какие воины и герои родились бы, слив воедино достоинства обоих!
Но у Ятрокла и Ареты не было детей, а от Диэнека она рожала только девочек.
Диэнек не говорил об этом, но можно было заметить пе­чаль и сожаление на его лице. Почему боги даровали ему и Арете только дочерей? Чем это могло быть, как не про­клятием, насланным богами возмездием за преступную любовь, выросшую в сердце моего хозяина? Диэнек вышел из задумчивости или из того состояния, что я принял за задумчивость, и указал вниз на Аллею Победителей.
– Теперь ты видишь, Ксео, что проявлять мужество перед врагом мне, может быть, легче, чем другим. Я держу перед собой пример брата и знаю, что какие бы чудеса доблести ни позволили мне совершить боги, я никогда не срав­няюсь с ним. Это моя тайна. И она придает мне скромности. Он улыбнулся. Странной, печальной улыбкой.
– Теперь, Ксео, ты знаешь тайну моего сердца. А на­сколько я стал достойным человеком, судить тебе.
Я рассмеялся, как и хотел мой хозяин.
– А теперь я устал,– объявил Диэнек, поворачиваясь на земле. – Извини меня, но пора, как говорится, лишить девственности соломенную деву.
С этими словами он свернулся на своем тростниковом ложе и мгновенно заснул.

КНИГА ВТОРАЯ
АЛЕКСАНДР
Глава восьмая
Предыдущие беседы записывались в течение нескольких вечеров, в то время как войско Великого Царя продолжало свое продвижение в Элладу. 3ащитники Фермопил были подав­лены, а эллинский флот в это время понес большие потери в кораблях и живой силе в морском сражении при Артемизии. Все грече­ские и союзные им силы, сухопутные и мор­ские, теперь покинули поле боя. Эллинские су­хопутные войска отступили на юг, в направ­лении Коринфского перешейка, куда теперь стеклись силы из других греческих городов и где теперь возводили стену для обороны Пелопоннеса. Морские же силы обогнули Эвбею и мыс Каферея, чтобы соединиться с основны­ми силами эллинского флота у Афин и Саламина в Саронийском заливе.
Войско Великого Царя предало огню всю Фокиду. Персидские войска сожгли до осно­вания города Дримос, Хараду, Эрохос, Тефроний, Амфикею, Неон, Педиеи, Тритеи, Элатею, Гиламполис и Парапотамии. Все храмы и святилища эллинских богов, включая храм Аполлона в Абах, были разрушены, а их бо­гатства разграблены.
Что касается самого Великого Царя, время Царственной Особы почти по двадцать часов в день занимали не терпящие отлагательств военные и дипломатические дела. Несмотря на занятость, желание Великого Царя услы­шать продолжение рассказа пленного Ксеона осталось не­изменным. Он велел продолжить допрос в Свое отсутствие и вести письменный отчет, чтобы прочесть Великому Царю в Его свободные часы.
Грек отозвался на это повеление с рвением. Вид его родной Эллады, побежденной превосходящими силами персидского войска, вызвал у этого человека глубокие стра­дания и словно воспламенил его. Он жаждал записать как можно больше из своего рассказа и как можно скорее. До­несение о разгроме Дельфийского оракула Аполлона еще более усилило горе пленника. Втайне он выражал тревогу, что Великому Царю начнет надоедать рассказ о нем са­мом, Ксеоне, и других частных людях, и он стремился ско­рее перейти к более уместным темам, касающимся спар­танской тактики, военной подготовки и философии войны. Грек умолял Великого Царя о терпении, утверждая, что его рассказ будто бы «рассказывается сам» по указанию Бога и что он, повествователь, может лишь следовать за ним.
Мы начали снова, в отсутствие Великого Царя, вечером девятого дня месяца ташриту в шатре Оронта, коман­дира Бессмертных.
Великий Царь велел рассказать о военных упражнени­ях спартанцев, в частности о тех, которыми занимаются юноши, и об их воспитании согласно законам Ликурга.( Ликург – легендарный законодатель Спарты, создавший якобы по велению Дельфийского оракула политические институты спартан­ского общества. В Лакедемоне ему воздавались божественные почести).
Показательным может быть отдельный пример, не только несущий в себе некоторые подробности, но и передающий сам дух. Это событие отнюдь не явилось исключительным. Я расскажу о нем, так как оно несет много сведений, а так же потому, что в него оказались вовлечены некоторые люди чей героизм Великий Царь засвидетельствовал собственными глазами в сражении при Горячих Воротах.
Это случилось за шесть лет до битвы при Фермопилах. Мне в то время исполнилось четырнадцать, но я еще не был боевым оруженосцем у моего хозяина. В то время я не прожил в Лакедемоне и двух лет. Я служил в качестве парастатес пэс – напарника в упражнениях для одного юноши-спартиата моих лет по имени Александр. Раз или два я уже упоминал о нем. Александр был сыном полемарха (военачальника) Олимпия и в то время, в возрасте четырнадцати лет, находился под опекой Диэнека.
Этот юноша был отпрыском одной из благороднейших спартанских фамилий, его род по линии Еврипонтида восходил к самому Гераклу. Однако по своему телосложению он не подходил к роли воина. В менее суровом мире Александр мог бы стать поэтом или музыкантом. Среди ровесников он был самым лучшим флейтистом, хотя почти не упражнялся на инструменте. Его певческая одаренность была еще более выдающейся – как в юности, когда он пел альтом так и в более зрелом возрасте, когда его голос установился в чистый тенор.
Так случилось, если только тут не вмешалась рука богов, что нас, его и меня, когда нам было по тринадцать, одновременно секли за разные проступки по разные стороны поля для упражнений. Его наказывали за какое-то нарушение в его учебной группе, агоге бова; я же провинился в том, что неподобающим образом выбрил горло жертвенно­му козлу.
При нашей одновременной порке Александр упал раньше меня. Я упоминаю об этом не для того, чтобы похвастать,– просто я получал больше побоев и был более привычен к ним. Это различие, к несчастью для Александра, было воспринято как позор самого худшего сорта. Чтобы ткнуть его носом в это, учитель приставил к нему меня с наставлением, чтобы он постоянно дрался со мной, пока не сможет как следует отколотить. Мне, в свою очередь, было сказано, что, если возникнет хоть малейшее подозрение, будто я поддаюсь из страха последствий за нанесение вреда бла­городному спартанцу, меня будут сечь до тех пор, пока на моей спине не покажутся кости.
Лакедемоняне в высшей степени находчивы в подобных делах. Они знают, что никакие хитрые меры не свяжут двух подростков теснее. Я прекрасно понимал, что если сыграю свою роль удовлетворительно, то буду и дальше прислужи­вать Александру и стану его оруженосцем, когда ему испол­нится двадцать и он займет свое место в боевом строю. А я только этого и хотел. За тем в первую очередь я и пришел в Спарту – чтобы как можно ближе оказаться к военной подготовке и пройти ее всю, насколько позволят лакедемоняне.
При Дубах, в Отонской долине, под обжигающим солн­цем позднего лета войско выстроилось на восьминочник, как это называют в Лакедемоне – единственном городе, который практикует октониктию Обычно это упражне­ние для эномотии , хотя в данном случае участвовала це­лая мора (подразделение в составе лоха численностью 1000-­1200 человек).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52