Более тысячи двухсот человек в полном во­оружении и вспомогательное войско из такого же числа оруженосцев и илотов выступили в высокогорную долину и в темноте выполняли маневры в течение четырех ночей. Спали днем в лагере, попеременно, в полной готовности и под открытым небом, а потом, в течение последующих трек суток, выполняли маневры и день и ночь. Условия пред­намеренно придумывались так, чтобы приблизить их по суровости к настоящему походу, имитируя все, кроме убитых и раненых. Были тренировочные ночные атаки вверх по крутому склону, и каждый воин нес полный набор вооружения и паноплию – от пятидесяти до шестидесяти, мин доспехов со щитом. Потом атаки вниз по склону. Потом – вдоль склона. Территория выбиралась покаменистее, где росло множество узловатых дубов с низко нависающими ветвями. Искусство заключалось в том, чтобы обойти все препятствия, как вода сквозь камни, не сломав строя.
Никакой утвари с собой не бралось. Первые четыре дня вино отпускалось в половинной норме, потом два дня вина не полагалось, а остальные два дня – никакой жидкости вообще, даже воды. В рацион входили только буханки из льняного семени, которые Диэнек считал годными лишь для утепления хлевов, да фиги – ничего горячего. Подобные упражнения лишь отчасти являются подготовкой к ночным атакам; их главная задача – привить навык стремления к цели ориентирования на местности, чувство места в фаланге привычку действовать вслепую, особенно на пересеченной местности. Для лакедемонян это аксиома – войско должно уметь выравнивать линию и перестраиваться одинаково ловко как при хорошей видимости, так и вслепую, поскольку как известно Великому Царю, в пыли и ужасе офисмоса первого боевого столкновения, в результате которого возникает страшная толчея, никто ничего не видит далее пяти футов в любом направлении и не слышит в общем шуме даже собственного крика.
Среди других эллинов бытует заблуждение – и спартанцы специально культивируют его среди них,– что характер лакедемонской военной подготовки крайне жесток и сух. Ничто не может быть дальше от истины. Никогда в других обстоятельствах я не испытывал ничего подобного тому неослабевающему веселью, какое царило во время этих полевых маневров. Иначе они стали бы смертельно изнурительными. Шутки слышны с того момента, когда протрубит сарпинкс на побудку, и до последнего изнеможительного часа, когда воины заворачиваются в свои плащи и ложатся спать. И даже тогда еще несколько минут из раз­ных углов, как удары молота, доносятся неудержимые при­глушенные смешки.
Это тот особенный солдатский юмор, что происходит из перенесенных вместе лишений. Он непонятен для тех, кто не был в том месте и не испытал таких трудностей. « Чем отличается спартанский царь от рядового воина?» – подыгрывает один спартанец другому, ложась спать в от­крытом поле под проливным дождем. Его товарищ на момент театрально задумывается. «Царь спит в дерьме вон там,– отвечает он,– а мы спим в дерьме здесь».
Чем хуже условия, тем сильнее надрывают живот шут­ки – или, по крайней мере, так кажется. Я видел, как по­чтенные благородные мужи лет пятидесяти и старше с гу­стой сединой в бороде и величественным, как у 3евса, выражением лица бессильно падали на четвереньки, опро­кидывались на спину и непроизвольно мочились от сме­ха. Однажды, придя по поручению, я видел, как сам Лео­нид больше минуты не мог встать на ноги, скорчившись от чьей-то непереводимой остроты. Каждый раз, когда он пытался встать, один из его товарищей по шатру, седой военачальник, заканчивающий шестой десяток, друг дет­ства, звавший царя по прозвищу, данному еще в агоге, пы­тал его новой вариацией той же шутки, отчего тот снова в конвульсиях падал на колени.
Этот и другие схожие случаи вызывали к Леониду все­общую любовь – не только полноправных спартиатов, но и просто благородных мужей – периэков . Они видели, что их почти шестидесятилетний царь претерпевает все те же лишения, что и они сами. И знали, что, когда настанет бит­ва, он не займет безопасное место в тылу, а окажется в пер­вой шеренге, в самом горячем и рискованном месте на поле боя.
Цель восьминочника – довести воинов отряда до такого состояния, когда они уже не могут шутить. Говорят, если шутки прекращаются, это значит, что урок усвоен и каждый человек и вся мора совершили тот прирост в цене, которым расплачиваются при последнем суровом испытании. Трудность учения предназначается не столько для укрепления спины, сколько для закалки духа. Спартанцы говорят, что любое войско может победить, пока стоит на ногах; настоящее испытание начинается, когда все силы иссякли и воины должны выковать победу из одной своей воли.
Наступил седьмой день, и войско достигло той степени изнеможения и раздражительности, которую и должен вызывать восьминочник. День шел к вечеру, все еле поднимались после явно недостаточного сна, иссушенные, грязные, смердящие, в предвкушении последней ночи учений. Все изголодались и устали, иссохлись от жажды. Вокруг одной и той же шутки было обвито сто вариаций, и каждо­м хотелось настоящей войны, чтобы можно было наконец не вздремнуть на полчаса, а по-настоящему поспать и набить брюхо горячей жратвой. Спартанцы, ворча и жалуясь, расчесывали свои спутанные патлы, в то время как оруженосцы и илоты, такие же уставшие и измученные жаждой, как господа, протягивали им последнюю фиговую лепешку без вина и воды и готовили их к вечернему жертвоприношению, а их составленное штабелем оружие и паноплия ждали в безупречном порядке начала ночной работы.
Обернувшись, я увидел, как Александр стоит перед своей эномотией рядом с Полиником, благородным спартиатом и олимпийским победителем, который яростно уставился на него. Александру было четырнадцать, Полинику – двадцать три, и даже за полстадия было видно, что юноша перепуган этой яростью.
С этим воинственным Полиником шутки были плохи. Он приходился племянником Леониду, имел награду за доблесть и не знал жалости. Очевидно, Полиник пришел из верхнего лагеря с каким-то поручением и, пройдя вдоль строя юношей из агоге , заметил какое-то нарушение.
Теперь Равным с верхнего склона было видно, в чем оно заключалось.
Александр недостаточно внимательно следил за своим щитом или, если употребить дорийский термин, этимазен ,– «обесчестил» его. Каким-то образом щит остался лежать без присмотра, вне пределов досягаемости Алек­сандра, лицевой стороной вниз, вогнутой поверхностью к небу.
Перед Александром стоял Полиник.
– Что это я вижу в грязи? – проревел он. Спартиатам наверху был слышен каждый слог.
– Это, наверное, ночной горшок такой изящно подо­бранной формы. Это ночной горшок? – вопросил он Алек­сандра.
Мальчик ответил:
– Нет.
– Так что же это?
– Это щит, господин.
Полиник заявил, что сие невозможно.
– Это не может быть щит,– раскатился его голос по амфитеатру долины,– так как даже тупейший, оттраханный в задницу копошащийся в дерьме червяк из пайдариона не оставит щит лежать лицом вниз там, откуда его нельзя моментально схватить, когда наступит враг.– Он навис над смертельно напуганным мальчиком.– Это ноч­ной горшок,– объявил Полиник.– Наполни его.
И началась пытка.
Александру было велено помочиться в свой щит. Да, это был учебный щит. Но, взглянув со склона вниз вместе с другими Равными, Диэнек понял, что именно этот аспис , латаный-перелатаный за десятки лет, раньше принадлежал отцу Александра, а до того – его деду.
Александр был так напуган и так обезвожен, что не смог выдавить из себя ни капли.
Теперь в представлении появились новые участники. Среди юношей, которые в данный момент не оказались объектом ярости старшего, было много любителей посмеяться над жалким видом или любой неудачей своего товарища, «подвешенного на вертеле над углями». Однако весь строй прикусил языки, сдерживая внушенное страхом веселье. Но один парень по имени Аристон, очень красивый, лучший бегун на короткие дистанции среди юношей своего возраста, похожий на самого Полиника в молодости, не смог сдержаться и фыркнул.
Полиник в бешенстве повернулся к нему. У Аристона было три сестры, все, как говорят лакедемоняне, «двуглядные», то есть такие хорошенькие, что хочется смотреть на них и снова и снова.
Полиник спросил Аристона, не кажется ли ему происходящее забавным.
– Нет, господин,– ответил мальчик.
– А если кажется, подожди, когда попадешь в дело. Тогда это доведет тебя до истерики.
– Нет, господин.
– Да, доведет. Ты будешь хихикать, как твои паршивые сестрицы.– Он шагнул к Аристону.– Ты так себе представляешь войну, вонючий выскочка.
– Нет, господин.
Полиник вплотную приблизил свое лицо к лицу мальчика, его глаза горели жгучей злобой:
– Ответь мне, что, по-твоему, смешнее: когда вражеское копье фута эдак на полтора войдет в прямую кишку тебе или твоему дружку певуну Александру?
– Ни то ни другое,– с каменным лицом проговорил Аристон.
– Ты ведь боишься меня, правда? И в этом причина твоего смеха? Ты ведь до одурения счастлив, что не тебя поставили перед строем!
– Нет, господин.
– Что? Ты меня не боишься?
Полиник потребовал объяснения. Поскольку если Аристон боится его, то он трус. А если не боится, то он безрассудный невежа, что еще хуже.
– Что – «нет», ты, жалкий комок дерьма? Тебе бы сле­довало бояться меня! Я вставлю тебе член в правое ухо, что­бы вышел из левого, и сам наполню этот ночной горшок!
Полиник велел другим юношам помочь Александру. Пока их жалкие капли мочи брызгали на дерево щита и его кожаную обивку, на талисманы, сделанные матерью и сестрами Александра и повешенные на внутреннюю сторо­ну, Полиник вернулся к самому Александру, спросив у него, как подобает обращаться со щитом. Мальчик знал это с трехлетнего возраста.
– Щит должен всегда находиться в вертикальном по­ложении,– во весь голос объявил Александр,– и лямка и рукоять щита должны быть в полной готовности. Если воин отдыхает стоя, то должен прислонить щит к коле­ням. Если он сел или лег, то должен прислонить щит к трипоус базис – легкой треноге, которую носят с внут­ренней стороны гоплона в специальном гнезде…
Другие юноши по приказу Полиника прекратили свои потуги помочиться в щит Александра. Я взглянул на Диэнека. Его лицо не выдавало никаких эмоций, хотя я знал, как он любил Александра и, несомненно, больше всего на свете ему хотелось броситься вниз и убить Полиника.
Но Полиник был прав. А Александр виноват. Мальчика следовало проучить.
Теперь Полиник взял в руку трипоус базис Александ­ра. Маленькая тренога состояла из трех штырей, соединен­ных с одного конца кожаным ремешком. Штыри были толщиной с палец, а длиной около полутора футов.
– Построиться к бою! – проревел Полиник.
Подразделение выстроилось. Полиник велел всем поло­жить щиты – позорным образом, лицевой стороной в грязь, как раньше сделал Александр.
Теперь тысяча двести спартиатов вместе с таким же числом оруженосцев и слуг-илотов смотрели со склона на спектакль.
– Взять щиты!
Юноши бросились к своим тяжелым лежащим на земле гоплонам , и в это время Полиник ударил Александра треногой по лицу. Брызнула кровь. Он ударил следующего, а затем следующего, пока пятый наконец не поднял свой двадцатифунтовый громоздкий щит, чтобы защититься.
Полиник проделал это же снова и снова.
Начиная с одного края строя, потом с другого, потом с середины. Как я уже говорил, Полиник был Агиад – один из трехсот Всадников – и, кроме того, олимпийский победитель Он мог делать все, что захочет. Учителя, простого ирена , он поставил в сторону, и тот мог только смиренно взирать на все это.
– Весело, правда? – спросил мальчиков Полиник.­ Я вне себя от веселья, верно? Не могу дождаться боя, тогда будет еще забавнее.
Мальчики знали, что последует за этим.
Дрюченье деревьев.
Когда Полинику надоест мучить их самому, он велит учителю прогнать их маршем за край равнины, к самому толстому дубу, чтобы там они, построившись, толкали дерево щитами, как при атаке на противника.
Мальчики встанут в восемь шеренг, упираясь щитом в спину товарища впереди, а стоящие в первом ряду вложат весь их совокупный вес в толкание дуба. А потом последует муштровка в офисмосе .
Они будут толкать.
Они будут пыжиться.
Они будут дрючить это дерево изо всех сил.
Подошвы их босых ног будут месить грязь, увязая и упираясь, пока не вытопчут борозду по лодыжку, а сами они все будут выдавливать друг другу кишки, горбясь и надрываясь, долбя этот неподвижный ствол.
Через два часа Полиник невзначай вернется, возможно, с несколькими другими молодыми воинами, которые сами не раз проходили через подобное во время своего пребывания в агоге, и они изобразят изумление, увидев, что дерево все еще стоит.
– О боги! Эти щенки пыхтят уже половину смены, а жалкое деревце все там же, где и было!
И к перечню прочих грехов добавится еще и недостой­ная мужчины изнеженность Немыслимо, чтобы им позво­лили вернуться в город, пока это дерево не поддастся им,­ такая неудача опозорит их отцов и матерей, сестер, братьев, теток, дядек и более отдаленную родню, всех богов и героев в их роду, не говоря уж об их собаках, кошках, овцах и козах и даже крысах в хлеву у илотов, которые, понурив голову, поплетутся в Афины или какой-нибудь другой занюханный полис, где мужчины все же отличаются от женщин и умеют должным образом дрючить.
Это дерево – противник!
Долбай врага!
И так будет продолжаться всю ночь до середины вто­рой стражи, пока у провинившихся не начнется отрыжка и недержание; они будут блевать и дристать, тело будет разрываться от изнеможения, а потом, после того как утрен­нее жертвоприношение наконец принесет милость и пере­дышку, юношам предстоит целый день учений без минуты сна.
И стоящие перед Полиником мальчики знали, что их ждет эта пытка. Они уже предвкушали ее.
К тому времени уже у всех в строю нос был расквашен. Лица всем заливала кровь. Полиник как раз сделал пере­дышку (у него устала рука лупить), когда Александр, не подумав, вытер рукой свое окровавленное лицо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52