Чтобы забыть Анджелу, Казанова уехал в Падую и, как он сообщает, сделал докторскую работу в двух областях права: по гражданскому праву на тему «De testamentis» («О завещаниях»), и по каноническому праву на курьезную тему «Могут ли евреи строить новые синагоги?» Казанова не сообщает выступал ли он за религиозную свободу и почему он вообще проявляет так много интереса к евреям.
Из архива падуанского университета неопровержимо следует, что действительно Казанова на двенадцатом году жизни был записан на юридический факультет и жил у священника Гоцци. Главное же, что сообщает Казанова в мемуарах, то есть его юридические штудии, многими критиками ставятся под сомнение. Утеря экзаменационных листов Венецианской коллегии юристов в Падуе за годы с 1742 по 1744 делает невозможным точное документальное доказательство его юридического докторского экзамена.
Когда он вернулся в Венецию, Нанетта в доме тети Орио передала ему записочку Анджелы, что он не должен печалиться и может провести с ними вторую ночь. Нанетта просила, чтобы он обязательно пришел. Он пришел отомстить ханжески стыдливой Анджеле соей полной холодностью. Как и в первый раз он проскользнул в спальню, но нашел там лишь двух сестер. Анджела его одурачила?
Он опять был заперт на всю ночь. Сестры предлагали ему их широкую постель, а сами хотели устроиться на канапе в соседней комнате. Это предложение затрагивало его честь. Вместо этого он достал из карманов плаща копченый язык и две фляжки кипрского вина. Сестры принесли хлеба, воды и пармезана, и все вместе поели. Вино кружило им головы. Они смеялись все дольше. Он сел меж ними на софу, жал их руки. Постепенно впал в меланхолию и спросил, как они смотрят на манеры Анджелы.
Сестры со слезами на глазах говорили о его любовных мучениях. Он просил их видеть в нем брата и обменяться с ним братским поцелуем. Они не могли отказать в такой малости, но ощутили больше, чем ожидали. Пораженные смотрели они друг на друга с внезапно посерьезневшими лицами.
В это мгновение Джакомо понял, что страстно любит обоих сестер. Разве они не прелестнее Анджелы? И Нанетта тотчас процитировала Ариосто. Но обе девушки были невинны и принадлежали знати. Казанова, который знал, что можно, а что нельзя, был вначале в сомнении, подарившем ему некое моральное удовольствие.
Он не хотел упустить случай, давший ему в руки двух девушек. Но он не был столь суетен, чтобы воображать, что девушки, разгоряченные кипрским вином и поцелуями, любят его. За долгую ночь искусными приемами он мог бы соблазнить невинных девушек к определенным далеко идущим любезностям. Это умозаключение напугало его. Он хотел дать себе слово, что при всех обстоятельствах сохранит их невинность. Его целомудренные намерения растрогали его. Целый час он говорил, что Анджела не любит его. «Но она любит тебя», сказала наивная Мартина, «когда она лежала с нами в постели и обнимала меня, она пылко шептала: “Мой маленький аббат!”»
Покраснев и смеясь, Нанетта прижала руку ко рту Мартины. Мартина оправдывалась, что ведь они заключили братский союз, а Джакомо достаточно умен, чтобы не знать, чем занимаются девушки вместе в постели. Эти невинные признания возбудили Джакомо. Нанетта тоже играла мужа Анджелы? Мартина ответила, что Анджела играла мужа Нанетты. Что говорила Нанетта в постели? Нанетта быстро крикнула: «Этого никто не узнает!»
«Ты любишь кого-нибудь?», спросил Джакомо и внезапно утвердился в подозрении, что Нанетта соперница Анджелы и любит его. Неужели он всю ночь должен провести «бесполезно»?
Тотчас он начал зевать, словно сраженный усталостью. Девушки снова предложили ему свою постель, канапе слишком плохо для него. Мартина предложила, чтобы все трое спали в постели одетыми. Одетым он спать не любит! И его честь требует, чтобы все трое спали в постели раздевшись. Любое недоверие обижает его. И разве их не двое против одного? И разве они не видят, что он смертельно устал?
Наконец сестры пообещали лечь в постель раздетыми, когда он уже заснет. Тогда он повернулся к ним спиной, торопливо разделся, лег в постель, притворясь будто засыпает, и в самом деле заснул.
Он проснулся, когда девушки легли, перевернулся на другой бок и притворялся спящим, пока они не заснули или не сделали вид что заснули.
Девушки потушили свет. Когда он осторожно повернулся к лежащей справа, то не знал, была ли это Нанетта или Мартина. Тщательно избегал он малейшего намека на насилие. С дружеской заботой о девичьей стыдливости он осторожно зашел так далеко, что она отдалась ему без сопротивления и в конце концов предоставила ему свободу действий, как будто во сне. Как продолжает Казанова, скоро подействовала природа и помогла ему. Уже без сомнений, хранить ли ему девственную невинность, он достиг цели своей мечты.
Старый Казанова довольно спокойно замечает по этому случаю, что тогда он впервые овладевал молодой невинной девушкой, и что только пустые предрассудки заставляют нас преувеличивать ценность девственности.
Тогда он с восторгом впервые завершил акт любви.
Без малейшей потери времени он со свежей энергией обратил свои чувства и усилия на девушку по другую сторону, которая тихо спала, лежа на спине. С чрезвычайной заботливостью стараясь не разбудить ее, он придвигался к ней гибко и настойчиво и нежно поглаживал, чтобы подольстить ее чувствам, и понял, что она замерла в ожидании.
Наконец, ему показалось, что почва подготовлена. Он завершил объятие. В одно мгновение добрая девушка пробудилась ото сна, пылко обняла и поцеловала его, и разделила его экстаз, пока их «души», как говорит Казанова, «не растаяли в сладострастии».
По пылкости он узнал Нанетту и назвал ее по имени. Она откликнулась, что она (и Мартина) будут счастливы, лишь бы он оставался верным! (Ей? Мартине? Обоим?)
Они зажгли свечу и все трое насладились своим видом. Смеясь, они умылись. Новый жар погнал его в объятия Нанетты. Мартина светила им свечой. Потом они поклялись в вечной дружбе и доели остаток копченого языка.
В следующий раз Нанетта тайком достала ему восковый оттиск входного ключа, чтобы с помощью копии он мог приходить к ним по желанию. Она написала, что Анджела ночевала у них, все разгадала, и, оскорбленная, поклялась никогда не приходить. Сестер это не тронуло. Счастливый случай, пренебрежительно говорит Казанова, через пару дней освободил их от Анджелы, когда ее отец, художник по фрескам, увез ее в Виченцу.
Итак, могущественный впоследствии соблазнитель Казанова был впервые соблазнен девочками, и первых женщин, отдавшихся ему, он познал анонимно, в темноте, одну за другой.
Казанова, приверженец группового соблазнения, часто соблазнял одновременно сестер или подруг. В своих воспоминаниях, подлинной энциклопедии соблазнителей, он ясно учит, что двух женщин вместе легче соблазнить, чем одну. Одна освобождает другую от стыда и соперничает с другой, из ревности или в насмешку. Двоим легче пренебречь опасностью и неосторожно достичь пункта, где более стыдно отступать, чем двигаться дальше, и порыв становится сильнее, чем стыд.
На пасху он приехал в имение под Пасеано и узнал от плачущих родителей Люсии, что незадолго до того она исчезла со скороходом графа, парнем по имени л'Эгле.
Пораженный, ушел он в ближний лес и оплакивал себя целый час, цитируя при этом подходящее место из «Неистового Роланда» Ариосто, и был особенно безутешен тем, что несчастная девушка вероятно ненавидит его и проклинает как первого виновника своих несчастий; если б он не раздразнил ее, ее возможно не соблазнил бы л'Эгле.
Поэтому он решил отныне не щадить невинность девушек. К старости он понял, что «эта новая система впоследствии часто заводила его слишком далеко».
Его боль была так велика, сообщает он, что оставалось либо убежать, либо оглушить себя; поэтому за столом он с намеренно бешеной веселостью влюбился в прелестную девятнадцатилетнюю крестную дочь графа, которая, хотя и была замужем за богачем-арендатором, ревновала к своей сестре, знала множество пословиц, и уверяла Казанову, что никогда не совершит смертный грех внебрачного прелюбодеяния с аббатом.
Казанова напрасно осаждал ее четырнадцать дней, до тех пор пока на Вознесение целое общество не выехало на природу к знаменитой поэтессе Луизе Бергали, дочери венецианского сапожника и супруги литератора графа Гаспаро Гоцци, который был на десять лет младше ее. Когда вечером возвращались домой, Казанова устроил, что молодая арендаторша села в его двухместную коляску и приказал кучеру ехать дальней дорогой через лес.
Через полчаса поднялась гроза и испуганная арендаторша попросила вернуться, но обратно было далеко и кучер продолжал путь. Под гром и молнии дождь полил потоками и молодая женщина вскрикивала от страха. Казанова снял плащ, чтобы прикрыть ее ноги, молния ударила в ста шагах от них, лошади встали на дыбы, молодая женщина судорожно вцепилась в Джакомо.
Он нагнулся поправить перекрутившийся плащ, и воспользовавшись случаем поднял ее юбку; когда она хотела его оттолкнуть, новая молния сковала ее руки. Укутывая ее плащем, он, наполовину следуя движению коляски, притянул ее к себе, и она склонилась на него в самой счастливейшей позе. Он не терял времени и изготовился. Она начала упираться. Тогда он стал грозить, что кучер все увидит, если она совсем тихо не изобразит обморок. Напрасно она бранила его бездельником. Он достиг полной победы, которую «когда-либо получал атлет». Дождь и ветер били им в лицо. Она не могла уклониться от него, говоря только о своей чести и его совести. Он пригрозил, что отпустит плащ, и напомнил о кучере.
Посреди экстаза она спросила, доволен ли он по крайней мере. Он занимался ею до конца грозы. Она клялась, что до конца жизни он сделал ее несчастной, и спрашивала, чего он еще хочет. Потоки слез! Она звала себя погибшей и позволяла все. Он лишь просил у нею извинения и молил, чтобы она разделила его страсть. «Я чувствую ее», сказала она, «и да, я прощаю вас». Тогда он наконец ее оставил, и хотел знать, любит ли она его. Но она не стала скрывать, что он скатится в ад. Небо опять стало голубым.
Как утверждает Казанова, ни к одной женщине насилия он больше не применял.
Месяц спустя Дзанетта написала сыну, что больше не рассчитывает на свое возвращение и должна отказаться от наемного жилья в Венеции. Гримани выкупил обстановку и отдал ее в пансион сестрам и братьям Джакомо.
Джакомо, который для покрытия многочисленных долгов уже тайно превратил в серебро часть мебели, тем не менее решил продать остаток, не обращая внимания на часть, причитающуюся родственникам.
Через четыре месяца мать написала, что после ее ходатайства королеве Польши ученый монах-минорит из Калабрии был возведен в сан епископа, и что этот епископ Бернардо де Бернардис в следующем году будет проезжать через Венецию в Калабрию, возьмет с собой Джакомо и будет обращаться с ним как с сыном. Она надеялась, что через двадцать лет увидит Джакомо епископом. Джакомо, практичная натура из распутного семейства, уже видел тиару на голове и толпу аббатов и служителей вокруг епископа Джакомо.
Сенатор Малипьеро советовал ему следовать богу («sequere deum»), как стоики, или как Сократ — даймону, «saepe revocans, rare impellens», редко поощряясь, часто тревожась, или следовать стезе судьбы. «Fata viam inveniunt.» Казанова знал соответствующие места: Цицерон «De divinatione», Платон, «Энеида» Вергилия.
Несмотря на эти мудрые девизы, он все же потерял благосклонность сенатора. После одного из обедов с сенатором, Августой Гардела, и Терезой Имер, он остался сидеть с Терезой за маленьким столиком, Гардела ушла на урок танцев, а сенатор на сиесту. Тереза и Джакомо сидели спиной к кабинету, где покровитель почивал во сне. Хотя Джакомо никогда прежде не ухаживал за Терезой, в обоих неожиданно проснулся непреодолимый естественный интерес к различным частям тела обоих полов, и они витали как раз между тихим разглядыванием и ощупывающим исследованием, когда тычок в спину Джакомо тотчас прервал пикантные поиски истины. Несправедливый, как бог, Малипьеро замкнул для Казановы свою дверь, а для Терезы свои поцелуи.
Через некоторое время по поручению опекуна Гримани в жилище Казановы пришел загорелый человек сорока лет в черном парике и ярко-красном плаще по имени Антонио Рацетта и опечатал комнату судебной печатью, пока Казанова не выкупит из залога остаток мебели. Джакомо переехал в один из других домов Гримани, где жила известная танцовщица ла Тинторетта. У нее был ум и она любила поэзию. Не торопясь стать епископом, он в нее влюбился, говорит Казанова.
Актриса Дзанетта написала аббату Гримани, что не годиться, если ее сына епископ найдет в одном доме с танцовщицей.
Гримани посоветовался со священником Тозелло и сунул Джакомо в семинарию Сан Киприано на острове Мурано. Джакомо надел наряд семинариста. Вероятно, у Гримани были наилучшие намерения. Но даже в старости Казанова с яростью замечает, что он до сих пор не знает, был ли его опекун Гримани «добр по глупости или глуп по доброте». Нельзя нанести остроумному молодому человеку более мрачного удара, чем сделать его зависимым от дураков. Казанова отослал пакет с книгами и рукописями (у него уже были литературные зарисовки) госпоже Манцони. Она была на двадцать лет его старше, подруга с материнским чувством, которую он уважал всю жизнь, как свою бабушку Марсию Фарузи или позднее Сильвию Балетти. Дочь госпожи Манцони была влюблена в Казанову. Казанова ее не упоминает. Госпожа Манцони пророчила ему со смехом, что в семинарии он не выдержит и месяца, как впрочем и у епископа. Казанова возражал. Тогда она сказала: «Ты не знаешь себя».
Последнюю ночь на свободе он провел с сестрами Нанеттой и Мартиной. Он всегда спал с обоими. Очевидно, они были для него двойной фигурой, двухголосой, двухлонной.
Джакомо было уже семнадцать, он был смугл, как мавр, и высок. Чтобы выглядеть моложе, он еще не брился. В семинарии он присоединился к одному умному пятнадцатилетнему парню, с которым читал Горация и Петрарку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57