— Назад! — закричал комиссар, но солдаты не остановились.
«Они увлекут за собой всех!» — испугался он.
— Назад! — повторил он, голос его сорвался и перешел в хрип.
Солдат, приближавшийся скачками, был неестественно бледен: каска криво сидела на голове. Из-за поворота появилась новая группа людей, кто-то вскарабкался на бруствер задней стенки, сорвался и плюхнулся в воду… Крики и ругань слились уже в нестройный рев, покрывший все другие звуки. И хотя стрельба на левом фланге ослабела, голос Лукина был не слышен теперь ему самому. Острое сознание своей полной беспомощности охватило комиссара — не гнев на бойцов, которые не повиновались, но ощущение своей вины перед ними. Он отскочил на шаг, стремясь выиграть еще несколько секунд… Вдруг он вспомнил, что был вооружен. Он рванул пистолет и поднял руку с таким чувством, словно бросал веревку тонущему человеку. Не целясь, в упор он выстрелил в длинноногого солдата. Ослепленные вспышкой люди попятились. Сразу стало очень тихо. И так как все продолжали стоять, Лукину показалось, что он таи в кого не попал. Но в следующую секунду высокий солдат схватился за плечо, ступил в сторону и прислонился к стенке.
— Назад!.. — глухо сказал Лукин.
Он обернулся, чтобы передать приказ пулеметчикам, и увидел Уланова. Тот стоял вплотную к нему, держа на весу винтовку, готовый сражаться и умереть. Но лицо юноши, зеленоватое в свете ракет, морщилось, нижняя выпяченная губа вздрагивала.
— По противнику огонь! — крикнул старший политрук пулеметчикам.
Когда «гочкис» снова заработал, он быстро пошел на правый фланг. Бойцы молча расступались перед Лукиным, поворачивали, бежали обратно.
12
Член военного совета фронта дивизионный комиссар Волошин и генерал-майор профессор Юрьев прибыли в медсанбат на рассвете. Они добирались всю ночь, сначала на машине, потом на лошадях, и немолодой уже профессор чувствовал себя утомленным. Худенький, хрупкий, он стоял перед потемневшим овальным зеркальцем в избе командира медсанбата и обтирал одеколоном лицо. Дивизионный комиссар — очень высокий, плотный, наголо обритый — ходил из угла в угол, слушая доклад Луконина.
— Так больше и не пустил вас к себе командующий? — сердито переспросил Волошин.
— Никак нет… Говорит, у него нет времени… — Луконин, не отрывавший глаз от шагавшего по комнате комиссара, послушно поворачивал голову.
— Нет времени?.. Ну, а вы что же?
— Мы неоднократно пытались… Командующий приказал судить меня.
— Да ведь он серьезно ранен, вы говорите! — закричал Волошин так громко, что Юрьев оглянулся.
— Есть основания опасаться… — поспешно поправился врач. — Общее самочувствие генерала, насколько мне известно, удовлетворительное… — добавил он, адресуясь к главному хирургу фронта.
— Он действительно перенес сюда свой КП? — недоверчиво спросил комиссар.
— Да, в известной степени…
— Павел Иванович! — обратился Волошин к профессору. — Вы видели что-нибудь подобное?
Было заметно, однако, что член военного совета повеселел. Озабоченный бедственным положением армии, позиции которой находились под водой, он несколько успокоился, услышав, что Рябинин, вопреки ожиданиям, остался в строю. Следовало поэтому думать, что отвод войск из затопленного района совершился в порядке и без значительных потерь, возможных в таких случаях.
— КП в медсанбате! Вы представляете это?! — удивился обрадованный Волошин.
— Пока — не очень, — отозвался Юрьев, пристально рассматривая себя в зеркальце.
Бумажные розы, ниспадавшие из-за рамы на стекло, осеняли отражение бледного, узкого лица, с покрасневшими глазами в лучиках мелких морщин.
— Нет, это здорово! — сказал Волошин.
Профессор уложил в кожаный футляр щетку, которой только что оглаживал редкие, расчесанные на пробор, серые от проседи волосы, и по вернулся к Луконину.
— Я готов… Благодарю вас, доктор! — Юрьев вежливо улыбнулся бескровными губами.
Через несколько минут он и Волошин шли по двору школы. Занималось утро, и черепичная крыша домика в глубине была ярко освещена первыми розовыми лучами. На ступеньках крытого крылечка флигеля сидели автоматчики и связные; оседланные лошади были привязаны к низкой ограде палисадника.
— Луговой, заводи машину! — кричал кто-то нетерпеливым, гневным голосом.
— Да тут целый штаб, — заметил Волошин с видимым удовольствием. — Знаете? — он повернулся к профессору. — Рябинин приказал своей охране не пускать к себе докторов. Опасный у вас пациент предвидится…
— Когда человек становится пациентом, он никому уже особенно не опасен, — ответил Юрьев, зябко поводя плечами.
В комнате, где лежал командующий, окна бы ли еще занавешены и горели лампы — под потолком и на столе. Из угла приподнялось навстречу вошедшим крупное, с отвисшими щеками, почти прямоугольное лицо Рябинина; он полу лежал на подушках. Справа от койки на табурете стояли два телефона в деревянных ящичках, блюдечко с нарезанным лимоном; поблескивали круглые массивные часы…
Запах лекарств и еще чего-то — сладковатый, слабый, подобный дуновению — неприятно поразил комиссара.
— Сергей Антонович, здравствуйте, дорогой! — громко сказал Волошин, улыбаясь, чтобы скрыть невольное стеснение.
— Товарищ член военного совета… — начал было командующий.
— Лежите, лежите, Сергей Антонович! — перебил комиссар и широким жестом подал Рябинину руку. — Напугали вы нас… — сказал он весело. — Из ставки запрашивали уже, как здоровье Рябинина.
— Вот… Бывает и на старуху проруха… — в тон ему ответил командующий. — Простите, сейчас освобожусь… Семененко дайте мне, — приказал он адъютанту.
— Привез к вам нашего чудотворца, — представил Волошин профессора. — Генерал-майор Юрьев…
— Неудобно мне, право… Ранение пустяковое… — проговорил командующий.
— Рад слышать… — сказал профессор.
— Поташнивает меня только… Я своим эскулапам говорил: пропишите мне что-либо желудочное.
— И прописали вам желудочное? — поинтересовался Юрьев.
— Лимон вот достали, — сказал Рябинин.
Адъютант, склонившись к его изголовью, доложил, что Семененко на проводе, и подал трубку. Минуту генерал внимательно слушал, глядя поверх очков в потолок…
— Спасибо, орел! — проговорил он в трубку. — Нет уж, откладывать больше не будем… Я тебя прошу — не зарывайся очень… Стой, где приказано, и ни шагу… Доноси мне почаще… Ну, помогай тебе… — Генерал положил трубку.
— Дай мне Богданова, — попросил он адъютанта.
Тот вышел, и командующий устремил на Волошина узкие, сухо горевшие под набрякшими веками глаза.
— Через полчаса начинаю, Петр Андреевич!
— Что именно? — спросил комиссар.
— Артподготовку начинаю… Как полагается…
Волошин молчал, не понимая, и командарм потянул к себе карту, расстеленную на одеяле.
— Эх! — крякнул он от боли, неловко шевельнувшись, и умолк, отдуваясь; карта ломалась и шумела под его тяжелой, морщинистой рукой.
— Правый фланг у меня затоплен, — начал он, — к счастью, позиции моей артиллерии почти не пострадали. И самое важное… — Рябинин провел языком по тонким синеватым губам, — самое важное, что Лопать разлилась не только у нас, но и в немецком тылу… А там — смотрите! — там низкие места, поймы… Мне и воздушная разведка донесла, — там сейчас потоп…
— И вы что же? Вы решили атаковать? — спросил Волошин, испытующе глядя на генерала, словно усомнившись в его рассудке.
— Как же можно было упустить такой случай? Раньше я думал только потеснить немца, теперь я выкупаю его… Если я прорвусь вот сюда, в Каменское, ему некуда будет податься. А там у него две дивизии на пятачке.
Лицо командующего было горчичного цвета; губы все время пересыхали, и он облизывал их. Но Волошин уже не замечал этого… На карте лента Лопати вилась с востока на запад, пересекая фронт; на нее опирались фланги обеих сторон. Выше, на севере, в анилиновой зелени заливных лугов петлила другая голубая полоска — поуже. Немецкое расположение, обозначенное цепочкой синих карандашных овалов и полукружий, образовывало под ней небольшой выступ. И две красные стрелы были нацелены в вершину выступа и в северную точку его основания.
— Но части вашего правого фланга будут атаковать по воде, — сказал дивизионный комиссар.
— Это вода на мою мельницу, — сострил Рябинин. — Именно там немцы теперь не ожидают удара. А пехота наша пройдет… Она и на Сиваше прошла…
— И вы успели перегруппироваться?
— Как же не успеть, если надо? Бригадный комиссар Уманец все время находился в частях. У нас была целая ночь.
— Только одна ночь… — заметил Юрьев. Он стоял за плечом Рябинина, тонкий не по годам, изящный, также рассматривая карту.
— Спать нам, правда, не пришлось. Ну, да одну ночь можно потерпеть. — Широкий рот Рябинина изогнулся в улыбке. — С медиками только трудно было… Я их гоню — они опять стучатся…
— Какие части у вас на правом фланге?..
— Там держатся еще остатки батальона двенадцатого полка… А на прорыв пойдут.
Командующий пошевелился, и карандаш, лежавший на карте, скатился с койки. Потянувшись за ним, Рябинин коротко ахнул.
— Не могу, — проговорил он тихо.
Волошин подал командующему карандаш.
— Благодарю, — сказал тот. — На правом фланге у меня Богданов. Я его усилил двумя мотодивизионами…
Рябинин подробно доложил обстановку, и перед членом военного совета вырисовался неожиданный замысел наступательного боя в условиях, требовавших, казалось, немедленного отступления.
— Лихо! — проговорил он, наконец, и опять пристально посмотрел в глаза командующего. — Лихо, а? — повторил он, повернувшись к Юрьеву.
— Генерал обратил в свое преимущество то, что всем нам представлялось катастрофой, — галантно произнес профессор.
— Начинаю сейчас… — тихо вымолвил Рябинин, и сдержанное удовлетворение прозвучало в его словах.
— Богданов у аппарата, — доложил адъютант.
— Как настроение, орел? — спросил Рябинин в трубку. — У меня хорошее… — Он слушал, жуя потрескавшимися губами. — Ты не подведешь, я знаю… Да и глубина там — полметра, три четверти… Ты не подведешь, орел… — Командующий закивал головой и громко, радостно закончил: — Действуй, полковник! За Родину, за Сталина!
Волошин встал и взволнованно прошелся по комнате; желтый свет лампы сверкал на его бритой круглой голове.
— Лихо! — пробормотал он.
Командующий лег на подушки и, казалось, к чему-то прислушивался, затем взял с табурета серебряные часы.
— Еще пять минут осталось, — сказал он, но в ту же секунду в комнате послышался отдаленный артиллерийский грохот, дробный, глухой.
— Отставать начали, — удивился Рябинин и положил часы на место.
Канонада шумела за окнами, словно где-то обваливались горы.
— Бог войны играет! — сказал Волошин и засмеялся. — А вы говорили: неопасный пациент! — закричал он Юрьеву.
Рябинин скупо улыбнулся, подумав о том, что канонаду слышат все в медсанбате, что она разбудила, быть может, Никитина и сержанта с цыганскими глазами. Волошин шагнул к окну и резким движением сорвал плащ-палатку. На дворе было утро. Солнце, устремившееся в угол, осветило командарма… Жмурясь, он все еще улыбался, но лицо его мгновенно посерело, как будто запылилось…
— Сергей Антонович, сейчас же пожалуйте на перевязку, — проговорил Волошин.
— Вы думаете, это обязательно? — спросил Рябинин.
— Совершенно обязательно… — Комиссар с содроганием смотрел на изменившееся лицо генерала. — Да и время есть, пока там палят…
Стекла в ветхих рамах тоненько позванивали от воздушной волны; слабо колебались белые, омертвевшие язычки еще горевших ламп.
— Ну, что же… Ведь вы не долго со мной провозитесь? — обратился командующий к профессору.
— Не дольше, чем это будет необходимо, — любезно успокоил тот.

Когда с ноги командующего сняли повязку, Юрьев увидел, что его вмешательство опоздало. Темные, малахитовые пятна появились уже на туловище Рябинина; мышцы в глубине раны были бледны. Профессор легонько провел пальцами по распухшему бедру, ощущая мягкое похрустывание, — газы шумели, пронизывая клетчатку. И он искренне подивился тому, что до последней минуты генерал еще держался… Ассистенты Юрьева — армейский хирург и врачи медсанбата — молча ждали, что предпримет профессор. Было ясно, что гангренозный процесс, возникший в ране и зашедший так далеко, уже неостановим. Но Юрьев творил чудеса даже там, где на другое не оставалось надежды…
Командующий лежал с закрытыми глазами, отдыхая. Уже прекратился слитный гул его пушек и за окнами наступила тишина — пехота его пошла в атаку. Мысленно генерал старался представить себе ее движение. Вдруг он почувствовал беспокойство: части его правого фланга, судя по времени, вступили только что в соприкосновение с противником… Рябинин разомкнул веки, — люди в белом, стояли вокруг него, ничего не делая…
«Почему так долго не начинают?» — подумал он удивленно.
Юрьев встретился с ним взглядом и отвернулся, чтобы не отвечать на прочитанный по-своему вопрос. И Рябинин, закрыв глаза, снова погрузился в созерцание огромной, как бы ожившей карты. Две красные стрелы с расширяющимися хвостами, похожие на кометы, пульсировали и пылали на ее зелено-голубом фоне… Теперь по всему фронту наступления атакующие достигли уже, видимо, первой линия немецких траншей. Надо думать, Семененко преодолеет ее без особых усилий… А вот Богданову приходится туго… Затейливая полоска Лопата расплылась на карте в широкое, светлое озеро. И генерал опять огорчился оттого, что не был сейчас там, где каждую минуту мог потребоваться его совет или приказ.
Профессор медлил, не желая мириться с тем, что положение командующего безнадежно, хотя видел это лучше, чем другие. Приподняв руки, он слабо поводил тонкими пальцами в перчатках, как будто колдуя, и это означало, что он упорно искал пути к исцелению. Он был смел за операционным столом, поэтому ему чаще, чем другим, улыбалась удача. Но безошибочное, похожее на вдохновенную догадку знание того, что происходило с его пациентами, не изменило хирургу и на этот раз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26