«Та же нога опять…» — подумал Николай. Идти он больше не мог.

Дождь заливал лес; на опушке, где находился Горбунов, образовались кипящие озера. Ветви деревьев трепетали под тяжестью рушившейся на них воды. В омраченном, перекосившемся воздухе не стало видно немецких укреплений. Но навесной обстрел противника не утихал. Синеватые, призрачные столбы разрывов метались в темной толще ливня; вспышки огня перебегали по полю.
Горбунов смотрел, как его артиллеристы тащат две пушки, третья была уже подбита. Люди шли по колено в воде.
— Герои! — кричал Горбунов. — Гвардейцы! Давай!
Он перебрасывал свою батарею на новую позицию, чтобы помочь Лукину, когда тот получит возможность, поднять бойцов в атаку.
— Давай, давай! Сейчас мы дадим им жизни! — кричал старший лейтенант.
Артиллеристы выбивались из сил и поэтому не отвечали. Они облепили орудия так, что казались неотделимыми от них, — бесформенные многоголовые существа ползли, покачиваясь, кренясь набок… Над касками бойцов забилось белесое свечение разбивающихся капель.
Артиллерийский командир на минуту задержался около Горбунова.
— Тонем, товарищ комбат, — проговорил он и отжал ладонью намокшие усы…
— Чертова погодка! — крикнул Горбунов.
Он стоял спиной к своим телефонистам, ожидая, когда его позовут к аппарату. Чтобы не обнаружить нетерпения, он не поворачивался. Связи все еще не было, и Горбунов прислушивался, не заговорят ли наши тяжелые орудия. По расчетам старшего лейтенанта, Уланов должен был уже добраться до командира полка.

Уланов полз на правом боку, опираясь на локоть, оберегая поврежденную ногу. При каждом случайном толчке или неудачном повороте он стонал от боли. Он был один на залитой ливнем полянке, и голос его слабо звучал в шуме падавшей воды. Иногда Николай погружался до подбородка и шарил рукой, чтобы не потерять линию. Так он прополз десятка три метров, и силы начали оставлять его…
— Вот дьявольщина, — пробормотал он, испугавшись, что не сможет доставить донесение.
— Ничего, ничего, Коля! Еще разок, еще! — вслух заговорил он, подбадривая себя. И собственный голос, доброжелательный, полный искреннего участия, придал ему энергии.
— Еще немножко… Еще, — повторял Николай, не приказывая, но прося.
— Ой, ой! — коротко вскрикнул он, задев левой ступней за неровность почвы.
— Ничего, ничего… — снова сказал он, нежно обращаясь к себе.
Ливень скрыл от Уланова границы его полянки. Поднимая голову, Николай видел только плоские, смутные силуэты редких кустов; дальше была непроницаемая стена ревущего потока.
— Еще, еще разок! — твердил Николай, бессознательно повышая голос, чтобы не потеряться в мире, утратившем устойчивость и прочность. Руки Николая тонули в жидкой земле, вода заливала лицо, стекала в открытый рот, катушка цеплялась, мешая двигаться.
— Еще, еще… — повторял Николай.
У него не хватало уже дыхания, и он беззвучно шевелил губами. Он плохо теперь сознавал окружающее, так как все силы его сосредоточились на повторении одних и тех же простых, мучительных движений: надо было Правый локоть перенести вперед, потом подтянуться, помогая левой рукой, и снова вдавить согнутый локоть в землю. Николай забывал минутами даже о цели своих усилий, но и тогда глаза его не отрывались от тонкого черного провода…
Увидев, наконец, место обрыва. Уланов не обрадовался, потому что слишком изнемог, отыскивая его.
— А, черт! — прошептал Николай, глядя на обгоревший конец кабеля, высовывавшийся из грязи.
Он попытался ухватить конец, но провод выскользнул из непослушных пальцев.
— А, черт! — выругался он и левой рукой обернул кабель вокруг кисти, чтобы больше его не терять.
Николай долго кружил на одном месте, ища второй конец, отброшенный разрывом. Нащупав его в воде, он две-три минуты лежал не шевелясь, отдыхая… Затем он вынул из сумки нож, — следовало зачистить концы «до блеска», как наставлял раненый связист. Но пальцы у Николая обессилели, нож не брал обмотки и после нескольких попыток выпал…
— А, черт! — простонал он.
Разозлившись, он зубами поймал конец провода и обгрыз его, обнажив проволоку. Потом этим же способом приготовил второй конец. Когда место их соединения было обмотано лентой, Николай опять немного полежал. Он так ослабел, что не испытывал удовольствия от выполненной работы.
Дождь понемногу утихал, но и это было безразлично Уланову. Каждый новый метр стоил ему теперь тяжких мучений. Боль в щиколотке распространилась на всю ногу, волочившуюся по земле. Больше всего Николаю хотелось опустить голову и не двигаться. Но он как будто ощущал на своей груди невесомый листок бумажки, которую должен был доставить в полк. Поэтому он двигался дальше. Он вполз уже в лес, замыкавший полянку, когда его увидели два связиста, посланные от майора Николаевского. Бойцы подняли Николая, и он потребовал, чтобы его немедленно доставили на КП. Поддерживаемый под руки, он прошел шагов пятьдесят, как вдруг остановился и закричал:
— Там связист остался… Взять его надо…
Терзаемый раскаянием оттого, что не вспомнил о раненом раньше, он торопливо объяснил, как найти его… Один из бойцов побежал назад, на полянку, другой потащил Николая.
Прыгая на одной ноге, держась руками за обшитую досками мокрую стенку, Уланов спустился в землянку. Здесь, в полутьме, около низкого стола, вбитого в землю, находилось несколько человек. Ноги их были погружены в черную воду, залившую пол.
— Что еще? — спросил один из офицеров.
Голова его рисовалась черным силуэтом на фоне маленького окошка, вырезанного напротив входа. Длинные усы торчали по обе стороны затененного лица.
— Связной, товарищ майор, от старшего лейтенанта Горбунова, — доложил за Уланова боец, приведший его. Сам Николай не нашелся сразу, что ответить, — он был слишком взволнован тем, что добрался, наконец, сюда.
— Давай, — сказал командир полка низким, хриплым голосом.
— Сейчас… Вот… — заспешил Николай.
Он прислонился спиной к стене и начал расстегивать шинель. Но жесткое сукно ее набухло водой, и пальцы все еще плохо повиновались Николаю. Офицеры в землянке молча ждали…
— Ах, черт! — в отчаянии пробормотал Николай.
Боец помог ему справиться с крючками, и он извлек, наконец, из кармана гимнастерки промокшую бумажку. Осторожно, чтобы не порвалась, он подал ее майору. Тот развернул донесение, и листок расползся в его пальцах на четыре кусочка.
— Эх! — с неудовольствием крякнул майор.
Сложив обрывки на ладони, он поднес их к окошку.
— Смыло все… Не разобрать ничего, — сердито добавил Николаевский.
Уланов рванулся вперед, инстинктивно стремясь опровергнуть страшные слова. Он пошатнулся, встал на больную ногу и ахнул.
— Говори… Что там у вас? — спросил майор, стряхивая на стол мокрые бумажки.
— Огня… Товарищ старший лейтенант очень просит огня, — высоким голосом сказал Уланов.
— Огня? — переспросил майор, присматриваясь к юноше.
— Да, да… Подавить тяжелую артиллерию, — горячо, но вежливо пояснил Николай.
— Опоздал, брат, — сказал командир полка.
— Как? — прошептал Николай.
— Опоздал, говорю… Ты что, ранен? Ну, ступай…
Наверху боец, сопровождавший Уланова, долго толковал, как пройти на перевязочный пункт. Николай, однако, ничего не понял, потому что был испуган и подавлен.
— Плохо тебе? — спросил связист. Сам он казался не многим старше Уланова; почти белые брови щеточками торчали на его смуглом лице. — Ладно, давай доведу…
Он подставил шею и обхватил Уланова за пояс. Тот обнял товарища, и они потащились на перевязочный.

Связь снова работала, и Горбунов переговорил, наконец, по телефону с командиром полка. В ответ на просьбу старшего лейтенанта Николаевский передал ему все тот же приказ командарма: идти вперед! Огня, который способен был подавить немецкую артиллерию, майор обещать не мог…
Дождь прекратился. Над лесом, над белыми березами двигались с востока на запад низкие серые облака. Горбунов отошел от аппарата, сказал, чтобы ему дали гранаты, и навесил их на пояс. Потом кликнул своих связных и приказал следовать за ним.
«Ну, все, кажется…» — подумал он, как спрашивает себя человек, собравшийся в далекую поездку. Он помедлил, что-то вспоминая, и, ничего не вспомнив, вышел из лесу.
Комбат решил лично поднять в атаку своих солдат, — только себя он еще мог послать в бой. Все остальное, чем он располагал, было сосредоточено уже в одном заключительном усилии. Если бы старшему лейтенанту сказали, что перед ним вся немецкая армия, — он так же напал бы на нее, получив приказ. Но странное чувство, словно он что-то забыл или чего-то не сделал, мучило Горбунова. И это было сожаление о жизни, которую он не успел прожить… Сейчас Горбунов направлялся туда, где ему, видимо, суждено было остаться. Поднять людей в огне, бушевавшем впереди, если даже кто-нибудь там уцелел, казалось невозможным.
На полдороге к овражку, в котором находился Лукин, старший лейтенант увидел, что немцы переносят обстрел в глубину. Вероятно, они решили, что с атакующими, залегшими в поле, уже покончено. Теперь железный грохот слышался в лесу, откуда только что вышел Горбунов. Впереди же наступил неожиданный покой, — низкая, полузатопленная равнина простиралась там, темная, как туча над ней, уползавшая на запад. И Горбунов сразу заторопился… Он бежал по воде, и холодные брызги обдавали его лицо. Если немцы ошиблись и его люди все-таки уцелели. Горбунов действительно мог атаковать. Перед ним снова блеснула надежда, пусть очень слабая. Оставались еще, правда, проволочные заграждения, стрелковый огонь, пулеметы, но все это казалось менее страшным. В непредвиденной милости случая Горбунов учуял доброе предзнаменование… «Скорей, скорей… — подгонял он себя. — Если там я найду живых, мы еще сможем пройти… Надо только добежать, только успеть, пока немцы не ожидают удара…» И Горбунов рвался вперед. Теперь надо было поднять людей, — в этом заключался весь секрет успеха.
По овражку текла высокая вода: люди — живые люди! — сидели в нем, держа на весу оружие. Горбунов соскочил в укрытие, и быстрое течение ударило его по ногам. Он издали увидел Лукина, обрадовался и тут же удавился. Комиссар вставал из воды, подняв в вытянутой руке пистолет. «Что это с ним?» — подумал старший лейтенант. Лукин повел вокруг себя невидящими глазами, — очков на его лице не было, — и вдруг выстрелил.
— За Родину! За Сталина! Вперед! — закричал он голосом, которого Горбунов не слышал у него, — высоким и резким.
«Молодец! Друг мой! Комиссар! — пронеслось в мыслях старшего лейтенанта. Сердце его переполнилось восхищением и благодарностью. — Сам поднял людей… Золото мое!.. Дорогой мой!..» И Горбунов выпрямился во весь рост.
— За Родину! За Сталина! — повторил он.
Лукин услышал его крик. Он обернулся, и комбат успел рассмотреть на лице комиссара изумленное выражение. Больше они не видели друг друга. Частые выстрелы оглушили Горбунова. Бойцы выскакивали из овражка, и он побежал вместе с ними, стреляя на ходу. Неожиданно он почувствовал, что остался один. Слева, метрах в двадцати, виднелись еще разрозненные группки; кто-то быстро полз далеко справа. Горбунов поискал глазами и сзади в нескольких шагах заметил лежавших людей. Обида и гнев охватили старшего лейтенанта. Грозя автоматом, он рванулся назад…
«Почему вокруг все голубое?» — мелькнуло у него в голове. Он не видел, что небо над лесом расчистилось и выглянувшее солнце осветили равнину. Вода, залившая ее, сияла, отражая светлую полуденную синеву.
— Поднимайсь! Вперед! — кричал Горбунов, пиная кого-то сапогом.
Солдат, которого он ударил, слегка приподнял от земли измазанное в грязи толстое лицо.
— Вставай! — надрывался старший лейтенант.
— Я убитый, — пролепетал Рябышев, кося маленьким лазоревым глазом.
— Будешь у меня убитый! — хрипел Горбунов.
— Я убитый… убитый… убитый… — бессмысленно повторял солдат.
Кулагин и еще несколько человек поползли вперед; Рябышев не мог оторваться от земли, он сжался и закрыл глаза.
— Застрелю! — крикнул Горбунов и пошатнулся, почувствовав сильный толчок в грудь.
«Сейчас упаду…» — подумал он и не успел испугаться, перестав что-либо ощущать. Он упал вниз лицом, рядом с Рябышевым, вытянулся и затих.
7
Вечером Горбунова привезли в медсанбат. Из операционной его перенесли в палату — одну из комнат в просторном доме сельской школы. Других раненых здесь пока не было. Старший лейтенант лежал у стены на носилках, и рядом, на полу, обхватив руками колени, сидела Рыжова в халате, в косынке. Был первый час ночи; ее дежурство недавно началось.
Два ряда пустых носилок, покрытых серыми одеялами, заполняли все пространство большой комнаты. Керосиновая лампа под бумажным колпаком, стоявшая на столике, слабо освещала ее. Было тихо; лишь в коридоре время от времени слышались чьи-нибудь шаги. Старший лейтенант не шевелился на своей полотняной постели, и Маша не отводила от него как будто сердитых глаз. Лицо Горбунова с широким сухим лбом и плотно сомкнутыми веками не выражало боли, но казалось бесконечно утомленным; темные руки с побелевшими ногтями бессильно покоились поверх одеяла. Беспамятство старшего лейтенанта продолжалось уже много часов, и он мог не проснуться больше, — одна из двух пуль, поразивших его, нанесла неоперируемое ранение. Маша знала об этом, прислушиваясь к дыханию Горбунова, трудному и неравномерному. Она не замечала, что иногда сама дышит почти так же, замирая во время долгих пауз, когда неизвестно было, вздохнет ли Горбунов опять. Однако сильнее всего Маша огорчилась оттого, что не испытывала большого горя.
Пережив еще утром неожиданное смятение, девушка довольно спокойно приняла известие о том, что Горбунов действительно ранен. Отыскав его в коридоре школы, она почувствовала только удивление и жалость. Комбата несли на операцию, покрытого до глаз простыней; его голые желтоватые ступни, не уместившиеся на носилках, покачивались из стороны в сторону. Молчание и немощь этого большого, сильного человека, представлявшегося ей как бы более взрослым, чем другие, поразили девушку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26