— То есть одиннадцать пять… — поправился он.
Командующий подумал, что до начала атаки осталось около трех часов и он действительно успеет вернуться на свой командный пункт. Он не видел теперь ничего, что могло бы помешать этому… К сожалению, он не сможет уже, вероятно, лично наблюдать за ходом боя, но и лежа у себя на КП он сумеет, думалось ему, управлять им. Следовало все же поторапливаться, так как сражение продолжалось и обстановка на фронте менялась ежечасно. Однако хирурги, вместо того чтобы сразу перевязать рану, все еще возились с ней… Их огромные вытянутые тени проносились по потолку, по стенам, завешенным простынями.
— Как, друзья, зашивать сейчас будете? — спросил Рябинин.
— Что вы, товарищ командующий! Зашивать нельзя, — сказал Луконин.
— Почему же?
— Надо хорошенько очистить рану… Первоначальный глухой шов уместен лишь там, где есть полная уверенность в надежности очистки.
— Ну, ну, давайте, — разрешил генерал.
— Именно ранняя очистка является лучшей профилактикой против распространения инфекции, — продолжал врач. — Дело в том, что в течение первых десяти часов бактерий в ране бывает не много и сидят они поверхностно. Затем бактериальная флора быстро размножается, проникает в глубь тканей, а также в ток лимфы и крови…
«Бактериальная флора… вот ведь как выражаются», — подумал не без удовольствия Рябинин.
Он стал снисходительнее от сознания, что все обошлось лучше, чем он ожидал… Теперь уже, видимо, и речи не могло быть о том, что кто-то заменит его на командном пункте в решающие минуты сражения.
Врачи как будто заспорили, голоса их зазвучали громче…
— Тимпанита я не слышу, — сказал второй хирург; марля на его губах колебалась от дыхания. — Нет тимпанита…
— Это не обязательно, — возразил первый.
«Хорошо или плохо, что нет?» — подумал генерал. Впрочем, он не следил уже за невразумительной дискуссией, размышляя о том, что предстояло делать по возвращении в штаб. Там, в связи с его ранением, люди, вероятно, пребывали в тревоге. Надо было, следовательно, как можно скорее снова взять в свои руки командование армией. Удар по немцам надлежало нанести в установленные сроки и так, чтобы он действительно оказался сокрушительным…
— Что вы подозреваете? — шепотом спросил Луконин у первого хирурга, отошедшего на минуту в сторону.
— Пока ничего определенного… — так же тихо ответил тот. — Спиртовый компресс! — крикнул он сестре.
Повязка была, наконец, наложена, и генерал потребовал, чтобы его одели.
— Извините, товарищ командующий… Сейчас мы перенесем вас в палату, — возразил Луконин. — Там уже все готово.
— Я немедленно еду… — перебил генерал.
— Как? — не понял врач.
— К себе еду, — сказал командующий.
— Извините… Ехать вам нельзя, — упавшим голосом проговорил Луконин.
— Почему? Рана ведь пустяковая…
— Так точно, — поспешно согласился врач.
— Ну, а если «так точно», давай одеваться. Позови моего адъютанта.
— Сию минуту… — Луконин снял маску, открыв лицо, такое румяное, что седые усики казались чужими на нем. Растерянно глядя на командарма, он, однако, не двигался.
— До почему мне нельзя ехать?! — начал сердиться Рябинин.
Первый хирург в свою очередь сорвал с лица намокшую повязку.
— Ваша нога нуждается в полной иммобилизации, — сказал он.
— Что? — спросил Рябинин.
— В покое, — пояснил врач.
Сестра и второй хирург также сняли маски, сразу лишившись своего превосходства над Рябининым. У них оказались обыкновенные человеческие лица, раскрасневшиеся после трудной работы. Хирург был очень молодым человеком с черными, аккуратно подстриженными полубачками; сестра — пожилая уже женщина — снимала платочком капельки пота над верхней губой. И Рябинин снова почувствовал себя командиром, облеченным властью над этими офицерами.
— Выполняйте приказание! — сказал он, приподнявшись на локте; простыня, которой он был теперь накрыт, сползла с его широкой белой груди.
— Товарищ командующий, рана ваша внушает нам некоторое беспокойство, — проговорил первый хирург. Квадратное лицо его с крутым подбородком выглядело таким разгоряченным, словно он только что долго бежал. — Во всяком случае, вы должны находиться под непрерывным наблюдением.
— Мы сегодня же вас эвакуируем… — начал командир медсанбата.
— Меня?! — закричал командующий, придерживая на груди сползающую простыню.
— Извините, — пробормотал Луконин, отшатнувшись и покраснев еще сильнее.
Генерал подумал, что, пока он здесь препирается, в его штабе растет волнение. Приближался критический, поворотный момент боя, и каждая минута была теперь дорога. Откинувшись на подушку, Рябинин помолчал, поджав бледные губы. Как и во всех случаях, когда обстоятельства были сильнее его, он испытывал гнев, словно от личной обиды.
— Выходит, я должен остаться здесь? — спросил Рябинин.
— Извините… — оказал врач.
— Хорошо, — неожиданно согласился Рябинин.
— Благодарю вас!.. — обрадовался Луконин. — Сейчас мы устроим вас в палате…
— Прикажи поставить там телефоны, — сказал командарм, — я переношу сюда свой КП.
Луконин оторопело поглядел на хирургов.
— Кликни, наконец, моего капитана, — приказал командарм.
— Слушаю! — выкрикнул врач и торопливо пошел к двери.
Никто не отважился больше спорить с генералом, и, когда Луконин вернулся, было решено поместить его в отдельном домике, во дворе школы. Раненых, находившихся там, Рябинин предложил перевести в главное здание в палату, ранее предназначавшуюся ему.
— Даю тебе полчаса на всю организацию, — напутствовал генерал Луконина.
Он распорядился также снестись со штабом, вызвать сюда, в медсанбат, начальника оперативного отдела, телефонистов и офицеров связи.
Пока оборудовали во флигеле новый КП армии, генерала пришлось положить в общей палате. «Пятый класс», — прочел Рябинин на остекленных дверях комнаты, куда его принесли. Лежа в узком проходе между двумя рядами носилок, он некоторое время осматривался. И бойцы, приподнимаясь на своих низких, тесно составленных ложах, также безмолвно глядели га командарма. В раскрытых дверях толпились те, кто ожидал эвакуации в коридоре.
— Здравствуйте, товарищи красноармейцы! — громко, приветливо проговорил Рябинин.
— Здравия желаем, — ответило несколько голосов.
Рябинин улыбался, находясь в том приподнятом состоянии, какое сопутствует смелым решениям. Мысль о том, что, вопреки обстоятельствам, он — и никто другой — начнет сражение, столь заботливо им подготовленное, радовало генерала. Но выжидающе, с каким-то неопределенным любопытством смотрели на него солдаты. Белели их перевязанные головы, руки, ноги, и поэтому особенно темными казались лица людей — грязновато-серые или синие, коричневые, землистые или багровые от жара.
— Поднимите меня… Дайте еще подушку, — попросил командарм молодого хирурга, оставшегося в палате. Он испытывал все же некоторое затруднение оттого, что не стоял, разговаривая с бойцами, а лежал среди них.
— Что, товарищи? Как вас приняли здесь? — спросил Рябинин, когда его усадили на носилках.
— Благодарим!.. Хорошо приняли, — ответили два-три человека.
— Накормили? Чаю дали?
— Так точно… Благодарим… — проговорил светлоусый большелобый солдат.
Он стоял в дверях, держа на весу забинтованную ногу, обхватив за шею рябого сержанта с нетрезвыми как будто глазами.
— Да ты садись, садись… — сказал генерал.
Кто-то из санитарок подал табурет, и солдат запрыгал к нему на одной ноге, поддерживаемый сержантом.
— Покорно благодарим, — повторил он, усаживаясь.
— Давай знакомиться, — сказал командующий. — Какой части? Как зовут?
Красноармеец снова попытался встать, но Рябинин замахал рукой.
— Рядовой Никитин, второй роты, первого батальона, двенадцатого полка, — выпрямившись на табурете, привычно доложил боец.
— Так это у вас Горбунов командиром? — вспомнил Рябинин.
— Так точно, товарищ генерал-лейтенант. Был покуда у нас…
— А… понимаю… — помолчав, сказал командующий.
Проследив за взглядами солдат, направленными в дальний угол, он увидел там на крайних носилках медно-красный, утонувший в подушке профиль молодого комбата. «И он здесь!..» — со странным, сложным чувством сострадания и досады подумал генерал, припоминая свою недавнюю, единственную встречу с Горбуновым.
— Помирает комбат, — громко сказал рябой сержант.
— Что с ним? Куда он ранен? — спросил Рябинин, повернувшись к врачу.
— Разрыв подключичной артерии… гематома… — тихо, как бы по секрету, заметил хирург.
— Жалко Горбунова, — искренне, с силой произнес генерал.
— Душевно жалко, — подтвердил Никитин.
Командарм снова посмотрел в сторону старшего лейтенанта. Профиль его с запавшим, закрытым глазом четко рисовался на свежей наволочке. Девушка, почти девочка, с очень бледным лицом сидела около Горбунова, прислонясь спиной к стене, пристально глядя на генерала.
— Как у вас дело было? — спросил он. — Давно вы из батальона?
— Одно название — батальон… Там и роты теперь не осталось, — сказал сержант.
— Наших тут целая рота наберется, — добавил Никитин.
Он приподнял свою раненую ногу и, поморщившись, перенес на другое место: видимо, он никак не мог найти для нее удобное положение.
«Так это все бойцы из батальона Горбунова», — подумал командарм. И то, что он очутился среди людей, направленных им в заведомо безрезультатный бой, вдруг обеспокоило его.
— Разрешите… товарищ генерал… — послышался невнятный, сдавленный голос.
Рябинин обернулся и слева от себя увидел большой марлевый шар. В первое мгновение генералу показалось, будто человек сидит к нему спиной, потом он понял, что лицо раненого было наглухо забинтовано. Только красные уши да узкая щель, оставленная для рта, темнели на белоснежном фоне повязки.
— Я слушаю, — сказал командарм.
— Отправить меня надо… — промычал раненый, с трудом двигая стянутыми губами… — Может, что сделают мне… если вовремя захватить… — Он осторожно положил серую руку на бинт, на то место, где были недавно его глаза.
— Машины не ходят, товарищ командующий, — объяснил хирург, — а наш обоз еще не вернулся.
— Дайте ему моих лошадей, — сказал командарм. — Прикажите сейчас же…
— Спасибо, товарищ генерал, — выдавил раненый, и это прозвучало у него как «аипо афариш енеал».
Врач вышел, чтобы распорядиться, и несколько секунд в палате все молчали. Генерал снова поочередно оглядывал своих неожиданных соседей; молоденький боец с округлым, миловидным лицом, стоявший в дверях, смотрел на командующего так строго, что Рябинин задержался на нем дольше, чем на других. Он думал о том, как, видимо, тяжело было его людям, пострадавшим в безнадежной, казалось им, атаке, — их осведомленность о ней ограничивалась их зрением и слухом… Бойцы ничего не знали об истинной своей роли в наступлении, и их жертвы представлялись им бесплодными…
Генерал пошевелился на носилках, и сестра бросилась к нему, чтобы помочь.
— Не надо… Ничего… — сказал Рябинин.
Его охватило тревожное сомнение, словно ему показалась слишком дорогой цена не достигнутого еще успеха. Сражение, спланированное им в тишине штаба, стало судьбой многих людей, едва лишь прогремели первые выстрелы. И если в тактических расчетах командарм оперировал преимущественно такими величинами, как количество активных штыков, огневая мощь, техническая оснащенность, — то в минуты, когда он встречался со своими активными штыками, они превращались в его живых спутников. Понимая их лучше, казалось ему, чем кто-либо другой, он почувствовал неотчетливое желание уйти от десятков глаз, в которых прочитал недоумение.
«Я, наверное, ослабел… — подумал он. — Как некстати, что я ранен!..»
И Рябинину захотелось утешить своих солдат… Он не мог обсуждать с ними сейчас оперативную схему боя, но его люди нуждались хотя бы в слове уверенности и надежды.
— Что же, друзья, не одолели вы немца? — начал он.
— Никак нет, товарищ генерал-лейтенант, — подтвердил Никитин.
— Почему же так получилось? Как думаешь?
Солдат ответил не сразу, видимо подыскивая подходящее выражение.
— Если по правде разрешите? — спросил он, понизив голос, поглаживая раненую ногу.
— А как же, только по правде, — сказал командующий.
Никитин оглянулся на товарищей, ища поддержки, потом твердо проговорил:
— Прежде времени подняли нас, так я считаю.
— Почему же прежде времени? — расспрашивал Рябинин.
— Подготовки полной не было… А без подготовки, сами понимаете, далеко не пройдешь… Артиллерии нашей мы почти что не слышали…
— Поиграла раз-другой… и вся музыка, — громко сказал рябой сержант.
— А у фрицев — техника… Гвоздит и гвоздит… Обидно, товарищ генерал-лейтенант! — звонким голосом заявил смуглолицый паренек с носилок, стоявших неподалеку.
— В отношении погоды еще учитывать надо… — заметил Никитин. — Весна — время тяжелое…
— Верно!.. Такая грязь! — закричал молоденький, миловидный солдат в дверях.
Бойцы осмелели и высказывались теперь один за другим с непринужденной прямотой. Командующий находился в одинаковом с ними положении, и это уравнивало собеседников.
— Не сидится молодежи в обороне… Вот раньше срока и повели нас… Без высшего приказа, так я думаю… — заключил Никитин и бережно перенес ногу на прежнее место.
Генерал подозрительно посмотрел на солдата, не поняв, что, собственно, скрывалось за его последними словами. Деликатное намерение снять с него, командарма, ответственность за опустошительный неуспех удивило Рябинина.
— Нет, друзья, не так дело обстоит, — проговорил он. — Все вы честно выполнили мой приказ… И не ваша вина, что немец еще держится в своих окопах… Не долго ему осталось там сидеть… Кровь свою вы пролили не даром…
Кто-то из раненых громко застонал, и все обернулись к нему. Потом снова обратили свои лица к генералу. Было слышно дыхание многих людей — частое, прерывистое либо трудное, хриплое…
Синеглазая девушка, дежурившая около умиравшего комбата, обтерла ваткой его губы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26