Зачем, ради какой злобы, Матрену Сухую заколдовали на свадьбе, и с тех пор баба сохнет день ото дня и чад приносит все мертвых? Когда Ляпун Ерш убил Тишу Слизня, знали об этом все и молчали, потому что боялись дурного глаза Ляпуна, а отнюдь не своей совести! А когда у Ондреянихи летось сгорел двор, то никто ей не восхотел помочь в беде, кроме нашего бати да Онисима, и только потому, что Ондреяниху облыжно считают колдовкой!
В конце концов, не так и важно теперь, кто был прав и кто виноват в княжеском споре, а вот откудова зло в мире? Откуда само зло! Вечная рознь братьев-князей, убийства, неправый суд, жестокость, бедность, леность, зависть, болезни и, паче всего, равнодушие людское! Что должен думать и творить верующий? Как все это согласить с благостью Божией? Ведь Господь злого не творит! Не должен творить!
— Чти Библию! — передергивая плечами и хмурясь, устало отвечает Стефан. — Всякий иудей скажет тебе, что Господь и награждает и карает за несоблюдение заповедей своих. Коли ты беден, нищ, наг и болен, и не успешен в делах, значит — наказан Господом! Коли богат, славен, успешлив, значит — взыскан и любим Богом!
(Варфоломей очень ясно представляет себе этого иудея, в его черно-белом полосатом талесе, усевшимся на омшелый пень, будто на камень в пустыне Синайской.) — Это неправда! — горячится Варфоломей, — этого не говорил Христос!
(Иудей, измысленный им из пятен лишаев и бород белого мха на суковатом дереве, в этот миг пренебрежительно отворачивает лицо и, выпятив нижнюю челюсть, произносит надменно:
— Что ваш Христос!) — Так я-то и молвил им! — взрывается Стефан. — Еще тамо! В Ростове! В училище! Бог Израиля и Бог Евангелия — разные боги!
Один жесток и темен — «темное облако и смерч огненный», другой светел и милостив, и сам есть свет предвечный!
Один дал закон, другой — благодать.
Один карает жезлом железным, верным велит обрезание и убийство побежденных: другой запрещает то и другое и зовет к милосердию!
Первый предписывает месть, второй — прощение кающегося…
Один пасет избранный народ, народ Израиля, обещая ему в награду всю землю; другой принимает всех равно в лоно свое, обещая верным не земные блага, а небо — жизнь вечную! И милостив он настолько, что сына единородного послал на крестную муку во спасение людское! «Не судить мирови, но да спасется им мир». Вот так!
И фарисеям, книжникам, рек Иисус: «Отец ваш дьявол, и вы похоти отца вашего хощете творити… Несть истины в нем… Яко лжец есть и отец лжи!»
О том же и митрополит Илларион глаголет в «Слове о законе и благодати»…
И более того скажу! Аврааму и Моисею наверняка являлись разные боги!
И ежели хочешь, Иегова — это огненный демон или даже сам дьявол, соблазнивший целый народ! Народ, некогда избранный Богом, но позже соблазненный золотым тельцом и приявший волю Ялдаваофа, отца бездны!
Думал ты о ветхозаветных заповедях? К чему речено, что прежде рождения человека предначертано всякое деяние его и даже каждый волос его сосчитан Господом? Что защищает закон? Мертвую косноту зримого бытия, и только! Спорь, кричи, воинствуй! Но ежели до рождения предуказаны все дела твои, то нет ни греха, ни воздаяния, ни праведника, ни праведности, есть лишь избранные, — но тому ли учил Христос?
Как создан мир? Помнишь, я тебе, еще младеню сушу, баял о том? Да и создан ли он?!
— Да, да! Создан! И Бог, создав мир, опочил от дел своих! — кричит, голосом Стефана, призрачный иудей в полосатом талесе. — И промыслом Божьим предначертано сущее прежде всех век!
— Нет! — кричит Стефан в ответ иудею, — Бог творил мир «прежде век», и потому творит его вечно! Несвершенно творение! И мы сами творцы, и Бог живой и творящий, и можно, и должно ждать чуда, и перемен, и вмешательства Божия, и милости горней! Отсюдова и приход Христа! Разве вочеловеченье Сына Божия не есть акт творчества, изменяющий мир? А второе пришествие?
Когда Христос в силе и славе придет карать злых и мертвые восстанут из гробов? Как же можно помыслить свершенным этот земной, тварный мир?!
Чему учил нас Христос? Не вдобавок к прежним десяти заповедям, а вместо них дал он свои две, всего две! Заповеди Нового Завета! «Возлюби Господа паче всего на свете и ближнего своего — яко самого себя!»
(Призрачный иудей совсем расплылся, стал почти невидим, в узорах косматых мхов, облепивших поверженный древесный ствол.) — Не сам ли Спаситель, — кричал Стефан, — ниспровергал мертвую косноту обрядов иудейских, веля совершать моления втайне, в келье своей?
Не он ли с бичом в руках изгонял торгующих из храма? Не требовал ли он, как в притче о талантах, ото всякого деяния прежде всего? Не воскрешал ли он в день субботний? Не простил ли грешницу? Не проклял ли древо неплодоносное, не дающее смокв? Не заповедал ли он каждым поступком своим, что несть правила непреложного, но есть свыше данное божественное откровение и закон Господней любви? И не он ли, не сам ли Христос указал на свободу воли, данную человеку отцом небесным?
Да! Мы свободны в поступках своих, и с каждого спросится по делам его!
А они мне в ответ: «Ересь Маркионова»… Мол, грешно даже мыслить так о Ветхом завете… Грешно мыслить! А совсем не мыслить разве не грешнее во сто крат? Да, «покаяние» — это передумыванье! Думать и передумывать учил нас Господь!
Стефан умолк, и Варфоломей в сгущающейся тьме холодного молчаливого леса (солнечные лучи уже ушли, уже начинала тускнеть и бледнеть палевая полоса заката, и мрак незримо подступал, окутывая стволы) вновь увидел полосатый талес и надменно выпяченную челюсть бухарского иудея, что с презрением взирал на христиан, не могущих согласить себя друг с другом и с Богом своим…
— Ересь Маркионова… — задумчиво повторяет Варфоломей.
— Да! — отзывается Стефан. — Маркионова ересь… Был такой, единый из гностиков, Маркион, отвергавший Ветхий завет… Гностики, видишь ли, не считали мир прямым творением Божиим, а манихеи персидские, те и вовсе начали утверждать, что видимый нами мир — это зло. Порождение дьявола.
Беснующийся мрак! Мрак, пожравший свет, заключенный в телесном плену и ныне жаждущий освобождения. И надобно разрушать плоть, губить и рушить этот тварный мир, чтобы выйти туда, к свету… Вот, ежели хочешь, и ответ на твой вопрос! Зло в мире потому, что сам мир — зло. И убивая, насилуя, обманывая друг друга, люди сотворяют благо. Так учат богумилы болгарские, близки к ним и павликиане отвергающие святые таинства…
(Богумил должен быть одет в долгой болгарской сряде, похожей на русскую, а взгляд его, наверно, пустой и страшный — нельзя же ненавидеть мир!) — Мир не может быть злым, раз он создан Господом! — отвечает Варфоломей болгарину, покачивая головой. — Погляди! Мир прекрасен и светел! Зачем же иначе Христос рождался здесь, в этом мире, и в человеческом обличии?
— Гностики утверждали, что тело Христа было эфирным, призрачным, и никаких мук он испытывать не мог, — возражает богумил.
— Неправда! Скажи, Стефан, ведь это даже не могло быть правдою, да?
Если бы он не чувствовал, то это была бы та самая «лжа», порождение дьявола! «Нас ради человек… Страдавша и погребенна»… — сказано в символе веры! Не будь муки крестной не было бы и самого Христа!
— И незачем ему было бы являться в мир! — подсказывает Стефан угрюмо.
Оба надолго замолкают, слушая засыпающий лес и следя как ночная мгла беззвучно и легко выползает из чащоб, окутывая своею незримою фатою вершины дерев. — Хочешь! — вновь нарушает молчание Стефан, пожимая плечами. — Прими учение латинян, что дьявол — это падший ангел Господень, за гордыню низринутый с небес. И что он тоже служит перед престолом Господа. Слыхал, что объяснял лонись проезжий фрязин? У них когда отлучают от церкви — дак клятвою передают человека в лапы дьявола! У них все стройно, у латинян. С рук на руки, так сказать…
Варфоломею легко представить себе ученого фрязина. Через Радонеж постоянно проезжают купеческие караваны, и тогда все подростки выскакивают за ворота, поглазеть на чужеземную справу, на бритый или окладистые, крашенные хною бороды, сборчатые кафтаны, халаты, тюрбаны, береты, шляпы с перьями, на чудные одежды немецких, датских, персидских, бухарских, татарских гостей…
Ученый фрязин в плаще и плоской, точно блин, широкой шапке, в коротких исподних портах садится, откинув плечи и опершись о рогатый сук, точно в прямое высокое кресло с узорной спинкою, и тоже бормочет что-то свое в сгущающейся темноте.
— Союз Господа с дьяволом я принять не могу! — громко возражает Варфоломей.
— А по учению блаженного Августина, — подсказывает Стефан, кивая с кривою усмешкой на неподвижного фрязина, — каждому человеку заранее начертано Богом: погибнуть или спастись. Заранее! Еще до рождения на свет!
Он тоже был манихеем в молодости, Августин блаженный! Есть темные души, уготованные гибели, и есть те, кого Господь прежде век назначил ко спасению. И переменить своей судьбины не можно никому! (Фрязин важно склонил голову в своем смешном широком колпаке) — Вот почему они и сошлись. — Стефан, не оборачиваясь, кивнул в сторону призрачных иудея с фрязином. — На предопределении!
Пелагий возражал Августину, так Пелагия прокляли! Никто не хотел в тогдашнем Риме исправлять самого себя по заповедям Христовым! Всех устраивала судьба, заданная до рождения, да еще к ней купленные у Папы индульгенции!
Думаешь, почему мы с католиками теперь не в одно?!. Из-за символа веры только? Из-за «filioque» пресловутого? Как бы не так! Это древний спор, с самых ветхозаветных времен! Спор о предопределении! Спор о заповедях Христовых! О свободе воли и о том. Бог или сам человек должен отвечивать за злые поступки свои! Наша православная церковь каждому дает надежду спасения, но и каждого предупреждает: не споткнись!
Варфоломей молча склоняет голову. Об этом они с братом толковали досыти, и не раз. И пусть ученый фрязин, окутанный темнотою ночи, изрекает свои непреложные истины, пусть ропщет иудей и отрешенно молчит мертвоглазый болгарин, для коего весь мир — греховное порождение сатаны.
Бог добр, премудр, вездесущ и всесилен!
— И все-таки ты не ответил мне, Стефан, откуда же зло в мире?
— Есть и еще одно учение, — отвечает голос Стефана из темноты, — что зла в мире и нету совсем. Попросту мы не понимаем всего, предначертанного Господом, и за зло принимаем необходимое в жизни, то, что ведет к далекому благу! «Горек корень болезни лечит». Вот как, словно в споре Москвы и Твери о княжении великом. Может, убийства Александра с Федором и тут ко благу грядущего объединения Руси?
— «Отыди от меня, сатана!» — возражает Варфоломей предательскому темному голосу, — ты ли это говоришь, Стефан? Зло есть зло, и всякое зло, раньше или позже, потребует искупления! И в молитве Господней речено:
«Избави нас от лукавого!» Выходит, однако, дьявол постоянно разрушает всемогущество Божие? Как это может быть, Стефан? Я должен знать, с чем мне иметь дело в мире и против чего бороться!
Правда ли, что, не явись Христос на землю, люди уже давно погибли бы от козней дьявольских, злобы и ненависти друг ко другу?
И почему не погибнет сам дьявол, творец и источник зла, ежели он есть? Как помирить необходимость зла с всемогуществом божьим?!
— А как помирить свободу воли с вмешательством Божиим в дела земные?!
— отвечает Стефан вопросом на вопрос. — Думаешь, так уж глуп был Августин со своим предопределением? Не-е-ет, не глуп! Надо допустить одно из двух, или свободу воли, или… всемогущество Божие!
— Стефан, ты смеешь противопоставить Творца творению своему?
— Пойми! Создав пространство вне себя, Бог сам себя и ограничил, ибо находится вне, снаружи. Следовательно, Он не вездесущ.
— Стефан, я чую в мире присутствие Божие везде, и всегда и всюду!
— Чуешь «присутствие в мире», — вот ты сам и ответил себе Варфоломей!
Но дальше. Создав необратимое время. Господь не может уже содеять бывшего небывшим. Следовательно, Он не всемогущ.
— Ты искушаешь меня, Стефан!
— Создав души, наделенные свободной волей, Он не может, не должен мочь предугадывать их поступки! Следовательно, Он и не всеведущ!
— Стефан, что же ты тогда оставляешь от величия Божия?!
— Любовь! — звучит голос Стефана из темноты, как последний призыв, последняя надежда к спасению.
— Любовь! — яростно повторяет Стефан. — Это так, именно потому, что Он добр! Ибо ежели бы Он был вездесущ, то Он был бы и в зле, и в грехе, а этого нет!
— Этого нет… — эхом откликается Варфоломей, начиная соглашаться с братом.
— Это так, потому что Он милостив! — возвышает голос Стефан, — ибо если бы Он был всемогущ и не исправил бы зла мира, то это было бы не сострадание, а лицемерие!
— Это так, — кричит Стефан, — потому что если бы Он был всеведущ, то Он знал бы и злые наши помыслы, и люди не могли бы поступить иначе, дабы не нарушить воли Его! Понимаешь?! Но тогда за все преступления должен был бы отвечать Господь, а не люди, которые всего лишь исполнители воли Творца!
Бог добр, следовательно, не повинен в зле мира сего, а источник зла сатана! — Стефан, чуть видный в темноте, отирает лицо рукавом. Он весь в холодной испарине.
— Значит, — медленно спрашивает Варфоломей, — ты признаешь силу сатаны, Стефан?!
— Да!
(«Да!» — эхом повторяет болгарин-богумил. «Да!» — гортанно вторит ему иудей. — «Нет!» — произносит ученый фрязин:
— «Сатана подчинен Господу!») — Да! — продолжает Стефан. — Но ежели сатана сотворен Богом, то вновь и опять вина за его деяния — на Господе.
— Этого не должно быть! — твердо возражает Варфоломей призрачным собеседникам.
— Да, этого и не может быть! — подтверждает Стефан. — И, значит, сатана не тварь, а порождение небытия, и сам — небытие, нежить! Я это понял давно, тогда еще… «Эйнсоф» — тайное имя бога каббалы, он же и есть дьявол, или сатана. Но «эйнсоф» означает пустоту, бездну, ничто!
— Сатана действует! — возражает Варфоломей. — Может ли несущее сущее быть бытийным, действенным? Я не спорю с тобою, Стефан, я просто спрашиваю: как это можно понять?
— Да, сатана действует.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34