И только ушли новобранцы, как из две­рей ближайшей казармы старшина Саблин вынырнул. Схватил я быстро свой сундук и, пошатываясь, будто от усталости, ставлю его поверх вещей.
– Ну что, начали разгружать? – спрашивает Саблин.
– Да, – отвечаю безразличным тоном и вытираю плат­ком лоб. – Порядок…
Старшина глянул в кузов, перевел взгляд на гору вещей под стеной и ахнул.
– Уже?!. Вот это работяга!..
– А нам не привыкать, – говорю. – Мы работать умеем, не прикладая рук.
– Постойте, постойте, – перебивает меня Саблин и на часы смотрит. – Так… Ровно семь минут.
– Ну и что? – с притворством удивляюсь я и начинаю беспокоиться. Уж очень насмешливые стали глаза стар­шины.
– Ничего, – отвечает он. – Придется направить вас на склады служить. Там такие грузчики на вес золота ценятся.
– Товарищ старшина! – взвыл я. – Как же можно – мне и вдруг в грузчики?! Мне с оружием дело иметь хочется.
– Там об оружии тоже не забывают.
Я прямо растерялся. Вот влип! Что же делать? А стар­шина смотрит на меня и усмехается. Потом вдруг говорит:
– Так вот, товарищ Перепелица. Запомните, что вы в Советскую Армию пришли служить. У нас ценят находчи­вость солдат. А за такую находчивость, какую вы про­являете, наказывают. Ибо она сопряжена с обманом. Обманывать же можно только врага. Запомните это, вступая на порог службы!
Пришлось запомнить.
«ЛУЧШЕ НА ГАУПТВАХТУ…»
Я да мой односельчанин Степан Левада служим в од­ном отделении. Степан – тихий хлопец, приятно с ним по­говорить, вспомнить нашу Яблонивку. Степан, как из­вестно, помалкивает, а я балакаю.
Красивые, должен сказать вам, на Винничине села! Богатые. Все в садах утопают. Каждому, конечно, свой край люб. Вот и нам со Степаном… Идешь, бывало, вес­ной с поля, и за два километра от села вишневым цветом пахнет. И нигде, наверное, так не поют, как на Винничине. Девчата наши, точно соловейки в роще, голосистые.
Ох, и хороши же у нас девчата! Провожаешь вечером с гулянки девушку и примечаешь, как она у своей хаты вздохнет украдкой при расставании – нравлюсь, значит. Но сам виду не подаю. Не таков Максим Перепелица, чтобы от первого вздоха голову потерять. Может, на следующий вечер я уже другую провожать буду. Хотел выбрать себе такую невесту, чтобы все хлопцы от зависти свистнули.
И выбрал. Полюбилась мне чернобровая дивчина – Маруся Козак. Да я ей, на беду мою, вначале не полю­бился. Пришлось год целый к Марусиной хате стежку топтать да песни под ее окнами ночи напролет петь. Не раз мать Марусина с кочергой за мной по улице гонялась, что спать не даю.
Но вышло-таки по-моему: полюбила меня Маруся. Хотя и случай мне помог. Однажды увидел я, что Маруся сти­рает на речке белье. И решил показать ей, какой герой Максим Перепелица. Залез на самую высокую вербу, ко­торая над водой склонилась, и бултыхнулся с нее в такое место, что дна никак не достать. К тому же пузом об воду плюхнулся. Пошел вначале ко дну, потом с превеликим трудом вынырнул. Вынырнул и стал захлебываться – все силы израсходовал. Короче говоря, тонуть начал.
Заметила это Маруся и кинулась в речку спасать Максима. Поймала за чуб и давай к берегу грести. Я вна­чале смирно плыл рядом с ней, а потом отдышался и чуть опять не захлебнулся, когда понял, что меня Маруся спа­сает. Пришлось пойти на хитрость: принялся я Марусю «спасать». Получилось так, что я ее из воды вытащил.
А она, хитрюга, все поняла. Полчаса хохотала на бе­регу. Ну, а потом все-таки подружились мы. Поверила Ма­руся, что люблю ее по-серьезному, и созналась, что и меня любит. Правда, с оговоркой: сказала, весело ей со мной.
Но не везет мне в жизни. Перед самым моим уходом в армию поссорились мы с Марусей. Поссорились так, что и провожать не вышла меня.
А Степана провожала Василинка Остапенкова, помощ­ница колхозного садовода. Славное дивчатко. Диву даюсь, как ей полюбился такой молчун. Теперь Степан каждую неделю получает от нее письма. Да почти на всех солдат нашей роты почта исправно работает. Одного меня письма обходят, хотя сам пишу их, может, больше, чем вся рота вместе. А это не так просто. Ведь свободного часу у сол­дата, что у бедного счастья. После занятий столько забот сваливается на тебя, что хоть кричи: за оружием поуха­живать нужно, устав полистать, просмотреть конспекты по политподготовке. А в личное время – есть у нас та­кое – и повеселиться не грех.
На занятиях тоже не всегда за письмо сядешь. В самом деле, разве можно думать о чем-нибудь другом, когда на последних стрельбах мне еле засчитали упражнение? Хуже всех в отделении стрелял! Ведь Степан Левада, ка­жется, тоже не старый вояка, а о нем и по радио переда­вали, как об отличном стрелке. Да и другие недостатки за Максимом числятся. То, говорят, отстает Перепелица по физической подготовке, то не в меру любит похвалиться.
Попробуй найти время для письма.
А тут иногда что-то находит на меня. Из самой глу­бины сердца, из какого-то его потайного мешочка начи­нают идти такие слова, хоть садись и стихи пиши! Удержу нет! Прут эти слова изнутри и, кажется, пищат, так про­сятся в строчки письма.
Тогда я обращаюсь за помощью к Степану Леваде. А он друг настоящий: и автомат мой почистит, и постель мою заправит, и пол в казарме вымоет, если моя очередь это делать. Словом, дает мне возможность писать письма Марусе. Но не всегда этого времени достаточно. Тогда сол­дата смекалка выручает.
Например, совсем недавно случай был. На занятиях по политподготовке сел я в учебном классе рядом со Сте­паном Левадой и говорю ему:
– Толково записывай, Степан, чтоб разборчиво.
– Сверить конспекты хочешь? – удивляется Степан.
– Угу, – неопределенно отвечаю.
Начались занятия. Лейтенант Фомин, наш командир взвода, ведет рассказ. Хороший он лейтенант. Командует громко, нарядами не разбрасывается, а если попросишь увольнительную в город – редко когда откажет. И собой симпатичный: худощавый, стройный, брови хотя и не чер­ные, но заметные, лицо загорелое, вот только кожа на носу все время лупится. А физкультурник какой! В цирке б ему работать, а не взводом командовать. Начнет «солн­це» крутить на турнике, так даже у меня в животе ноет от страха. Вдруг сорвется!
Словом, уселся я поудобнее, приготовил свою самопи­шущую ручку, раскрыл тетрадь, внимательно посмотрел на облупившийся нос лейтенанта Фомина и начал писать.
А лейтенант рассказывает:
– Честность и правдивость – важнейшие черты мо­рального облика советского воина…
– Морального? – переспрашиваю я.
– Морального, – подтверждает лейтенант и продол­жает дальше: – Быть честным и правдивым – значит не за страх, а за совесть выполнять служебный долг, безого­ворочно выполнять все требования уставов.
Перо мое еле успевает за лейтенантом. А из-под него текут ровные, четкие строчки:
«…Неужели ты не понимаешь, Марусенька, – пишу я, – что даже у солдата сердце не камень?» – и поднимаю глаза на лейтенанта, который в это время говорит:
– Ни в чем и никогда не обманывать командира и то­варищей по службе, быть самокритичным…
– Са-мо-кри-тич-ным, – повторяю я протяжно и про­должаю писать:
«…Все наши солдаты получают письма от девчат, даже Ежикову – есть у нас один такой языкастый хлопец – пи­шет какая-то дура…»
Последнее слово мне что-то не понравилось, и я, гля­нув на командира взвода, перечеркнул его и исправил на «дивчина».
«Имей же сознательность, Маруся! – пишу дальше. – Думаешь, легко мне служить, если сердце мое, как ска­женное, болит по тебе?..»
И пишу, и пишу. Вдруг слышу, лейтенант Фомин объявляет:
– Занятия закончены! Ежиков, Таскиров, Петров… Перепелица – сдать тетради.
Точно ошалел я, услышав это. Быстро промокаю напи­санное, закрываю тетрадь и к Степану:
– Спасай, Степан! Дай твой конспект!
– Ты же сегодня сам хорошо записывал, – недоуме­вает Степан.
– Да то я письмо Марусе конспектировал. Давай ско­рее!
– Нет, – отвечает Степан. – На обман я не пойду.
Уставился я на друга своего и глаз оторвать не могу: он ли это? А тем временем сидящий впереди Ежиков под­хватил мою тетрадь и вместе с другими сунул в руки лейтенанту Фомину.
– Чего хватаешь! – зашипел я на Ежикова. Но уже поздно.
Ох, и не нравится мне этот Ежиков! Слова при нем сказать нельзя – все на смех поднимает.
Но сейчас не до Ежикова. Бегу вслед за лейтенантом Фоминым. Догоняю его у дверей канцелярии роты и прошу вернуть тетрадь.
– Зачем? – удивляется Фомин.
– Да, понимаете, я конспект не докончил…
– Ничего. Посмотрю, потом закончите, – и хлопнул дверью.
А в казарме гремит команда:
– Приготовиться к построению на занятия по тактике! Я вроде не слышу команды. В щелочку двери подсматриваю, куда Фомин тетрадь положит. Вижу – на стол. Теперь надо найти момент, чтоб забрать свою и хоть выр­вать из нее страницы с письмом Марусе. Но момент не подвертывается. Командир отделения торопит в строй. И через несколько минут мы уже входим в парк боевых машин, готовимся к посадке в бронетранспортеры.
Появляется одетый в шинель лейтенант и дает команду: «По машинам!» А я не трогаюсь с места, держусь за жи­вот и морщу лицо.
– В чем дело, рядовой Перепелица? – спрашивает лейтенант.
– Ой, в животе режет… – отвечаю. – Света белого не вижу.
– Сейчас же в санчасть! – приказывает он.
…Взвод уехал на тактические занятия, а я без рубахи сижу в кабинете врача – молодого майора медицинской службы. Правда, погонов его из-под белого халата не видно. Но черные усики кажутся даже синими на фоне ха­лата и белой шапочки.
– Сильно болит? – спрашивает у меня этот медицин­ский майор
Я внимательно смотрю ему в глаза и стону.
– Даже круги зеленые перед очами, – отвечаю.
Тут, вижу, медицинская сестра заходит – молодая та­кая, голубоглазая дивчина с подведенными бровями и что-то в инструментах на столике начинает копаться. Это мне не очень понравилось: не люблю при девчатах больным быть. Но ничего не сделаешь.
– Ложитесь на кушетку, – приказывает врач.
Ложусь, хоть и страшно испачкать сапогами белую клеенку Начинает майор щупать мой живот.
– Ой, больно! – ору.
– А здесь? – врач изучает где-то под ребрами.
– Еще больнее!
– И в коленку отдает? – почему-то улыбается врач.
– Кругом отдает, – отвечаю и кошусь на медсестру. Чего ей здесь надо?
Врач вздыхает, качает головой:
– Странная болезнь. Рота, наверное, в караул соби­рается?.. А ночи сейчас темные, прохладные…
– Нет, – говорю, – не собирается.
– Нет? – удивляется врач. – Тогда дело сложное. Таблетками не обойдешься, – и обращается к медсестре: – Готовьте наркоз, инструменты. Будем срочно опе­рировать.
– Резать! – сорвался я с кушетки и, вспомнив, что у меня сильные боли в животе, опять лег. – Не надо ре­зать, – прошу врача. – Уже вроде отпустило трохи.
Но вижу, что моя просьба никого не трогает. Медсестра с улыбочкой готовит здоровенный шприц, каким, я видел, лошадям уколы делают, ножичками на столе побрякивает. Ну, беда! Сейчас располосуют живот, отрежут что-нибудь, и пропал Максим Перепелица.
– Не дам я резать, – серьезно заявляю врачу.
– Резать обязательно, – спокойно отвечает врач. – Нельзя запускать такую болезнь.
– Да какая это болезнь? Уже, кажется, совсем пере­стало, – и с облегчением вздыхаю.
– Это ничего не значит, – замечает врач и снова мнет мой живот. – Больно?
– Чуть-чуть, – машу рукой, – но это пройдет. Посижу часок в казарме, перепишу конспект, и все.
– Конспект? А что у вас с конспектом?
Дотошный врач, все его интересует.
– Да ничего особенного, – говорю. – Написал в тет­ради не то, что нужно…
– А тетрадь забрал для проверки командир взвода? – продолжил мою мысль врач.
– Да не то чтоб забрал, – начал я выкручиваться, – по переписать конспект треба.
Словом, выпроводил меня врач из санчасти и даже таблеток никаких не дал. Сказал только, что если еще раз приду к нему с такой болезнью – сразу положит на опе­рационный стол. Ха!.. Так я и приду. Меня теперь туда и калачом не заманишь. Тем более – перед медсестрой осрамился.
Направляюсь в казарму. Надо же все-таки тетрадь свою выручать. Подхожу к ротной канцелярии, сквозь дверь слышу, что там не пусто. Командир роты, старший лейтенант Куприянов, по телефону разговаривает.
– Спасибо, – благодарит кого-то он и смеется. – Вы угадали. Теперь мы операцию без наркоза сделаем.
Остолбенел я у двери. Не врач ли позвонил Куприя­нову?
Если он – упечет меня командир роты суток на десять на гауптвахту. Это точно! Однажды я вышел на утренний осмотр с оторванной пуговицей на гимнастерке. И чтоб старшина не ругал – спичкой ее прикрепил. А тут сам старший лейтенант появился. Прошел вдоль строя и на ходу пальцем в мою пуговицу ткнул.
– Три шага вперед! – скомандовал.
И так отчитал меня перед всей ротой, что страшно вспомнить. Это только за пуговицу…
Губа так губа. Не привык Максим Перепелица от опас­ностей прятаться.
«Пусть все сразу», – думаю и стучусь в дверь.
– Войдите!
Захожу. Вижу – пишет что-то командир роты. И не сер­дитый нисколько. Отлегло у меня от сердца. Прошу раз­решения обратиться и докладываю, что хочу взять свою тетрадь с конспектом.
– Почему не на занятиях? – спокойно спрашивает Куприянов.
– Прихворнул малость.
– Что врач говорит?
– Операцией пугал. Но как же можно, товарищ стар­ший лейтенант? В учебе отстану.
– А зачем конспект переписывать хотите? – и Ку­приянов протягивает руку к стопке тетрадей. – Давай те посмотрим.
Не весело почувствовал я себя в эту минуту. Вроде пол под моими ногами загорелся. Но виду не подаю.
– Ничего не разберете, товарищ старший лейтенант, – говорю. – Почерк у меня неважный.
– Ну, сами читайте, – и протягивает мне командир роты мою тетрадь.
Беру я ее, чуть-чуть отступаю подальше, раскрываю, и перед глазами темные пятна. Никак от испуга не могу оправиться.
– Читайте, читайте, – торопит Куприянов.
И тут… язык бы мне откусить!
– Дорогая Мар… – сгоряча болтнул я то, что напи­сано в верхней строчке. Болтнул и онемел, на полуслове остановился. Но смекнул быстро. Читаю дальше: – До­рога каждая минута учебного времени… Нет, не здесь, – и перелистываю тетрадь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26